Вышла в 1993 вместе с книгой «Еще одна» в составе сб. «Цвет вереска» в изд. «Эрмитаж» (Тинафлай, США). Частично вошла в сб. «Не спи на закате» (СПб, 1996).
* * *
Я завитками прорасту
в безлунном январе
на Александровском мосту
в чугунном фонаре,
и тот, в который влюблена,
тот светоносный град,
по обе стороны меня
мне так же будет рад,
как в незапамятные дни,
когда, стуча сабо,
сквозь негасимые огни
я шла сама с собой
– или с тобою. Позову
тебя на этот мост.
Погладь чугунную листву
и погляди, как я расту
от мостовой до звезд.
дорожные стихи
1
Еще час до Парижа,
но и там тебя нет.
Заржавелая крыша
да простывший обед.
Да кустарник пустынный
посреди мостовых,
на которых, постылой,
мне остаться в живых.
2
Ты катись, колесо,
по пути потеряв
пятую спицу.
Погляди-ка в лицо
тем, кому по утрам
крепко спится.
Чтобы крик, чтобы всхлип
и сквозь дрему, и сквозь
скорую просыпь
намотался на скрип
колеса, и на ось,
и на осыпь…
* * *
Как перепачканный мелом
школьник, не зная урока,
стань перед этим пределом
за два шага до порога.
Вратнику не отвечая,
хмуро, упрямо и немо
жди, когда звякнут ключами
и закричат «перемена».
Большая перемена
во веки веков. Аминь.
Пошевелись онемело,
тяжелые веки раздвинь.
Глянь, чтобы после вспомнить
неперейденный порог,
и возвращайся исполнить
недоотбытый срок.
* * *
Со мною друга нет. Печаль моя – печать
свинцовая, от притолки до ручки,
на узелке бумажного шнурка.
И ни запить разлуку, ни начать
жизнь новую, а старая пока
в зубах навязла приторней тянучки.
И ведомо одно наверняка:
пропить получку, не пропить получки
– за всё, за всё придется отвечать.
За то, как смеет быть светла печаль,
за жгучий плач, за лучики-колючки
невидных звезд за стенкой воронка.
* * *
– А что осталось? – Да не то, что сталось…
– Что ж, выжимка, эссенция? – Да нет,
скорее жмых: голодная усталость,
ночной и тщетный поиск сигарет,
щемящий дождь из будки автомата
да след от чашки, желтый дотемна…
Поэзия – должна быть глуповата,
но и любовь (прости Господи!) – не то чтобы умна.
* * *
На перемиг светофора
над еле видной чертой
вскинется синяя штора
этою между и той
жизнью, мерцающей стрелки
на электрический тик,
на перепрыжку каретки,
на дактилический стих
с отнятой, отморожённой
бедной последней стопой,
брошенной в яму за зоной,
на несвиданье с тобой,
на несведенные створки
раковины на песке,
на несмываемо горький
миг на одном волоске
– вскинется к свету и тут же
рухнет потемками в глаз,
тщившийся высмотреть лучше
в миг, чем за шторою в час…
В час предрассветного сора
на перекрестке глухом
рыжий зрачок светофора
вскинется и петухом
загорлопанит, рассея
призрачную синеву
и самого ротозея
вместе со сном наяву.
* * *
Это разговоры, разговоры до полуночи,
это разговоры, разговоры до утра.
Кто кого повымучил, где недополучено,
по какой излучине тень моя ушла.
Что и с кем произошло, по какому случаю
одному везение, одному тюрьма,
и к какому с радостью неблагополучию
тень моя уходит, на плече сума.
Вечером и за полночь, поутру и к вечеру,
но в немой полуденный августовский зной
только тупо глянут, как, поставив свечечку,
тень моя тонет во тьме неземной.
* * *
Ты устарел, пострел,
Эрот розоворукий.
Теперь ведут отстрел
не луком, но базукой.
А ты, дитя Луки,
ты стар, как старый Кранах.
Глянь: мотомехполки
Венер на всех экранах.
Еще ли грезит взгляд,
покоясь в ясных звездах?
Там душу веселят
ракеты воздух-воздух,
а сердце пронзено
не тою оперенной,
но массовою, но
повзводно-миллионной.
Чего же ты, рука,
крепка лежишь на луке,
стрела моя, строка,
на тетиве разлуки.
* * *
Снова и берег и ветер -
больше чем просто слова.
Стой, на обочине вереск.
Здравствуй, трава-лилова.
Бьет в набегающий берег
из-под подошвы волна.
Ночь лилову перебелит,
выворотит наизна…
анку, и вдох перебитый
выдохом на валуны
ляжет под круглой орбитой
незаходящей волны.
Здравствуйте, коли не снитесь,
ветер, и берег, и мох,
Свислочь, и Невеж, и Свитезь,
Нива и Свирь… Новый вдох,
выхода не находящий,
ляжет лиловой плевой
в бронхи, и сломится хрящик,
северный и болевой.
* * *
Произношу заученный рефрен,
произвожу заученные жесты,
в который раз выравниваю крен
от скошенного громыханья жести
заржавленной, заржавленным гвоздем
ее кой-как приковывая к балке,
чтоб и не снился ей ни окоем,
ни гвоздодер… Всё в той же раздевалке
я надеваю старое пальто
на стертую залатанную кожу
и вновь произношу и сё, и то,
произвожу всё это же и то же,
происхожу оттуда же. Молва
меня рисует много интересней,
чем то, что есть, чем тою, какова
я есть, была и буду. И хоть тресни.
* * *
Для чего, проходя, проходимец
мне дорогу туда указал,
указательным жестом мизинец
на закрытый нацелил вокзал?
Для того ли, чтоб, в мыслях усталых
погрузясь, не заметила, что
на корявых рассохшихся шпалах
разбивается цирк шапито
привидений не прошлого века
и химер не вчерашнего дня,
но сиюжеминутных. И ветка
не вывозит меня. Это для
округленья неконченных съемок,
в смету казни внесенья чернил,
для того чтобы поздний потомок
той же дверью ладонь защемил.
* * *
Черемуха цвела и отцвела.
Чему и почему ты отвела
в душе четыре сотки,
а не просторный райский огород,
не весь простор, не весь круговорот,
не все земные соки?
Ты учишься ли больше ничему
белеющей черемухой во тьму
души не дать, не вспыхнуть,
не сыпануть порошей лепестков
по перекрестку четырех ветров
в автомобильный выхлоп?
Учись-учись. Четыре стороны
у света, стороны, а не стены
и даже не забора,
а грядка, отведенная в душе,
всё у́же и всё суше и уже
не стоит разговора.
* * *
Это пето на заре
завтрашнего утра,
на затоптанной золе
от любви как будто.
Это пето с холодком,
будто бы нетрудно
разжигать костер тайком,
а топтать прилюдно.
Это пето кое-как,
не стараясь чище,
словно жизнь была пустяк,
а не пепелище.
* * *
Следить погод и непогод
устав чередованье,
ушел из дому старый год,
как старый граф в скитанье.
Но не в народ и помирать
на сонном полустанке,
не в пустынь-скит и не на рать
раскатывать на танке.
Ушел из дому в новый дом,
прозрачно-сквозняковый,
где под ореховым кустом
и сам он станет новый.
* * *
Глубокоуважаемый
господин адресат!
Если мир пережаренный
– кто ж ему виноват?
Если пыльным мешком его
трахнут из-за угла
– что ж искать насекомого
в виноватчики зла?
Что ж ловить жесткокрылого
усача-рогача,
если с чирья раскрытого