хлещет кровь горяча?
Если-если – не если бы,
так, как если, и есть.
Что ж мы тычемся сослепу:
где бы счесть да прочесть?
Что ж мы пялимся без толку
по бокам и назад?
Посмотреться бы в зеркало
– знать бы, кто виноват.
* * *
Иногда,
иногда я понимаю,
понимаю, что они были правы
– доктора из Кропоткинского переулка.
И верно ведь надо быть сумасшедшим,
чтобы исправлять нравы,
да еще и не ради славы
и не ради теплого места придурка.
А иногда,
иногда я опять не понимаю,
как могли они думать, что навечно останутся правы
– доктора в халатах поверх гимнастерок,
что не наступят иные нравы,
иные времена – нет, не расправы,
а правды, разгоняющей безумный морок.
к дискуссии о статистике
Не будем спорить. Лишний миллион
засуженных, замученных, забитых
– всего лишь цифра. И мильон слезинок
не слился, и не вызвал наводненья,
и не оттаял вечной мерзлоты.
Допустим, этот миллион имен
История накопит и предъявит,
но кто же в четырех столицах мира
прочтет подобный телефонной книжке
по весу и по скуке этот том.
Кто это купит? На костяшках счётов
махнуть и сбросить. Миллион слезинок,
а не оттаял вечной мерзлоты.
* * *
Скоротаем время
до мартовских ид,
покуда не дремля
око ловит вид
нас – поющих, спящих,
курящих и пьющих, -
сколачивая ящик,
куда нам сыграть.
Уж отверста жила.
Смерть, где твое жало?
Кинжальная рана.
Палящая хладь.
* * *
Значит, так суждено, значит, там
суждено догореть, расшибаясь
о земь августа, талый туман
разойдется, по швам расшиваясь,
обнажая пролысый вершок
перелеска над речкой и ночкой,
к обожженному тернию щек
прилегая свинцовой примочкой.
* * *
Не Летний сад, не Зимнюю канавку
– осеннюю расплывчатую смазь
сквозь залитые дождичком очки.
Воспоминание подобно томагавку:
оно взлетает с пишущей руки
и возвратится, в переплет вонзясь,
когда уже ни правку, ни поправку
не вставить в чисто набранную вязь,
не заменить ни рифмы, ни строки,
ни заголовка. Но зато и за доставку
не платится. Как по воде круги,
оно и транспорт для себя, и связь.
И, не вставая в очередь к прилавку
почтамтскому, в космическую грязь
без адреса, сложивши в голубки,
без имени метну и, засмеясь
сквозь слезы – дождевые ручейки,
той, что не ржа́веет, не сдам на переплавку.
* * *
Где роится пыльца
и ровняется в ряд
мошкара у лица,
заводя маскарад,
где личину сорвать -
точно куклу разбить,
где тебе не бывать
и меня не любить,
где еловым стволом
серебристая мгла
в ночь перед Рождеством
на трясину легла,
где запеть – как солгать,
вскрикнуть – как изменить,
где качается гать,
как стекляруса нить,
– оскользнется нога,
трепыхнется рука,
вот и вся недолга,
потолок мотылька.
* * *
Ходи по улицам, работай над собой,
прищуриваясь близоруким глазом,
входи в толпы неумолкаемый прибой
и, шевеля растресканной губой,
тупой рассудок и не менее тупой
порыв эмоций выбрось оба разом.
Оставь лишь то, что в замутненное стекло
колотится, как вялая ночница,
лишь то, что скулы над рекой тебе свело,
что свёкольным румянцем расцвело,
что всё заштопано, а все-таки светло,
зовется небом и уже не снится.
* * *
Смешнее смешного, но снова
асфальтовый черный ручей
натянут на жизнь, как основа
для ткущих меня смехачей.
Мельканием нитки нечастой
мой вечный снует неуспех,
щекоткою новых несчастий
вводя в принудительный смех.
Осмеивайте и засмейте
под небо и под потолок,
пока защекочет до смерти
свища и летая уток.
* * *
Сквозь двойное стекло наблюдая
наступающий мокрый апрель,
я на самом-то деле до мая
доживать собираюсь теперь,
я на самом-то деле Даная
под пронизывающим дождем,
и душа у меня водяная,
и объятья мои – водоем,
и, придушенный вздох отдавая
набежавшей на воду волне,
я останусь в преддверии рая,
недоступного ныне вдвойне.
* * *
Оводы, шершни, конские мухи,
жажде и зною дна не видать,
дня не увидеть в пыли и пухе,
выдохнуть нечем, ни зарыдать.
Проводы, встречи, шепот иссохший,
щеки сухие, руки, в туман
ищущие друг друга на ощупь,
как головёшка – скошенный лан.
Небо в зените, небо на полдне,
край горизонта угольно-бел,
по-над стернею, из-под ладони
пепел белесый весь облетел.
* * *
Там тернии в снегу
манят своей короной.
Там ветер на бегу
срывает с оголенной
ольхи последний лист,
свернувшийся в колечко.
Там колок и змеист,
как вымерзшая речка,
чуть брезжущий рассвет,
едва в поземке зримый.
Там заметает след,
и бел необозримый
там чистого листа
простор, ничем не занят,
и эта пустота
зовет и в бездну тянет.
* * *
Ничто не повторится. Никогда.
Но в каждом новом – привкус повторенья,
и пишущееся стихотворенье
– как со шпаргалки. Черная вода
в чернильнице наводит подозренье,
что вложен был хороший кус труда,
что промывалась тяжкая руда
и острое прищуривалось зренье.
Но глаз, глядящий в дальний Арзамас,
заплыл слезою. Кто-то пьет за нас
170 лет, а мы, чужим похмельем
полны, в давнопрошедшую тетрадь
заглядываем, списываем, клеим…
И время жить, и время повторять.
* * *
Зима последней осени
была короткой,
снежинки только падали
и сразу таяли,
не замерзали лужи за
бензоколонкой,
ставало черным белое
и явным тайное.
Не промерзало плоское,
плавучей коркой
затянутое озеро,
и, выйдя за город,
земля к подошвам ластилась
лисою кроткой,
и колкий холод с воздухом
вступали в заговор.
* * *
Будем ехать, и ехать, и болтать в пустоте ногами
попусту, имитируя бег на месте.
За семь верст книзу вода разойдется кругами
от кольца, капитаном кинутого невесте
Атлантике. Атлантида на миг из воды привстанет,
проводит нас глазами, жмурящимися от соли.
И что в нас тогда прорастет? Что ввысь потянет,
как на уроке ботаники половинку фасоли?
* * *
Не явись мне, чумазое чудо,
не приснись, белоглазая чудь,
не колись, даже к счастью, посуда,
не ловись, ускользнувшая суть,
ничего не случайся, покуда
на себя я не смею взглянуть.
В этом зеркале вод, в этой луже
бытия, в плесневелом пруду
отразиться короче и у́же,
затенённее, глубже и глуше
и без глаз, чтоб одни только уши,
как кувшинки, цвели на виду.
* * *
Пододвинься на полшага
на поверхности кривой
полугруши, полушара
на орбите круговой
и натруженной пятою,
у инерции в силках,
оттолкни закон Ньютона
и очнись на облаках.
Пододвинься на полшага,
на полшага подойди,
чтобы я не оплошала,
не осталась позади
быстро тающего снега
на нетоптанном пути
с колотьём под дыхом слева,
у инерции в горсти.
* * *
Двойняшки расстояние и время
меня признали названой сестрой,
мы вместе роем из земли коренья,
завариваем вяжущий настой,
и в той же роще, в той же самой чаще,
где прогорел под котелком костер,
мы поднимаем глиняные чашки
за безграничный будущий простор.
* * *
Отсвет, отблеск, отголосок