– вот и вся
я, в одной из дальних просек
колеся
на костлявом самокате
через лес,
через засеки и гати
до небес.
* * *
И когда ко мне подступила тьма,
тогда со мной заговорил ручей,
чтоб без очков и незрячих очей
не заплуталась сама.
Он вел меня через черный туннель,
на конце которого не маячил просвет,
но мельничный плеск и форельный квинтет
меня наводили на цель.
И я на лету прислушивалась к нему,
журчащему где-то в предгорьях Альп,
и, словно «Стингер» или «Блоупайп»,
намертво сбила тьму.
* * *
Изжеванный плоский чинарик
в ненужной ладони зажав,
гляжу, как река начинает
катиться навстречу баржам,
как ветхие ржавые листья,
раскачиваясь на воде,
плывут от истока до устья,
от никогда до нигде.
* * *
Говорила Адамови Ева:
– То неправда, плода я не ела,
не срывала с запретного древа,
только, может быть, слишком смотрела,
только, может быть, слишком глядела,
как стояла, ничем не одета,
эта яблонька, елка, омела,
эта милого рая примета.
Никуды, ненаглядный, не деться
от мотыги да Каина в доме,
но Пречистая Дева Младенцу
наливное подаст на ладони.
* * *
Как сладко, и сонно, и весело жить,
когда разрывается Паркина нить
и ты подлетаешь, как мяч,
в хрустальный, распахнутый купол небес,
где ангел с цевницею наперевес
радушно прикажет: «Не плачь».
* * *
И когда за окном глубочее, чем озеро,
разливается ночь чернотою густою,
я, с трудом отрываясь от клавиш композера,
думаю, что еще чего-нибудь стою,
что еще на что-нибудь кому-нибудь чем-нибудь
пригожусь. «Не рубите меня, не губите!»
– хоть ничьим ни учителем, ни учебником
и уже ученицей ничьею не быть мне.
* * *
Когда автобус в пробке застревает,
когда душа смерзается в комок,
когда у рта дыханье застывает
в колючий пар и дымка застилает
мой невеликий круглый городок,
– я говорю: – Настала непогода, -
а думаю, что все пошло ко дну,
раз неопределимо время года
и ладогою выглядит свобода
глядеть с моста на мутную волну.
* * *
И только одного – по возрасту, видать,
а экая была бы благодать
по нашим милым западным Европам
проехаться, как прежде, автостопом,
как прежде: затемно добравшись за кольцо,
зажмурясь от слепящих фар в лицо
и вовсе без надежды уповая,
что вдруг притормозится легковая,
и, простояв, казалось бы, века,
внезапно изловить грузовика…
А прочее я всё здесь испытала:
как с Курского на юг – с Лионского вокзала
в Венецию, Флоренцию и Рим,
но лучше с Северного, где так сладок дым,
– как прежде в Ленинград ночными поездами -
и просыпаться утром в Амстердаме.
* * *
И с распростертыми объятьями,
примотанными к перекладине,
ты ждешь, когда твои набрякшие
ладони станут окровавлены
под осторожными и точными
ударами руки возлюбленной,
под небом с клейкими листочками,
над тишиной толпы потупленной.
* * *
Хилый росток,
милый листок
единственный распустившийся,
медная ржа,
бедная я,
в этот полдень приснившийся.
* * *
Когда осенний день исчах
и дождик застучал по крыше,
мы сядем при остывших щах
неверно думать о вещах
и что-то чтить чего-то выше,
и только окрик «Мать, потише»
зажжет угаснувший очаг.
* * *
Когда бумага кончится, с дерев
сдеру непожелтевшие листы.
Сухие пальцы, одеревенев,
кой-как прочертят милые черты
нескольких слов, скорежившихся букв,
теснящихся на зелени листа
от дерева, что называлось бук
над Бугом, над границей. Ни черта
не разобрать в моем черновике
и мне самой. И только, гладя лист,
услышу отпечаток на руке
и букв, и слов, и губ, и уст, и лиц.
* * *
Шелестя шелухой
от фисташковых орехов,
ходит ветер глухой
мимо жизненных огрехов,
не задевши моих
тяжких выдохов, ни вдохов,
не проветривши их
ветреным переполохом.
* * *
Там, где пушкинская осень над тосканскими холмами,
там, где лавровая прозелень сквозь позолоту клена,
теплый ветер октября, легкий парус корабля,
удивлённа и доверчива перед ангелом Мадонна.
Там, где стоптаны стопами изгнанничьими камни,
там, за гулом автострады, оправдание светает,
облака плывут на юг, в синем небе склянки бьют,
зорю бьют, опять из рук ветхий Данте выпадает.
* * *
Не веет – а повевает
весною вдоль уличных стен,
и апрель к февралю прививает
истошный стон на току,
полевая тропинка в слякоти
протаптывается острей,
и новой вспышкой сладости
струна примыкает к смычку.
Такое время года -
ни два, ни полтора,
с голодного небосвода
на плодоносный пласт
не сыплется чудо манкою,
урока не повторя,
и простынкой немаркою
распластывается заря.
* * *
Кто-то мне звонит, звонит по ночам,
кто-то хочет слышать мой голос, но сам
затаился в трубке, даже не шепча,
ухом зажимая душу у плеча.
* * *
мерцающей коптилки
хлопчатая душа,
и синь на синей жилке
графит карандаша,
скачки карандаша
в линёванной тетради
считают чуть дыша
за шагом шаг к награде,
к мерцающей награде
в фанерных небесах
с лиловым христаради
на смолкнувших часах.
* * *
Полузаросшие шпалы
брошенной узкоколейки,
вылинялый полушалок
на привокзальной скамейке
спит с полушубком в обнимку
полузасыпанный снегом,
пририсовавши улыбку
к снимку перед побегом.
* * *
И, эту мелодию запев,
мы не сочинили к ней припева,
а как повели нас на расстрел,
стало нам уже не до того,
под стеною стали мы, вспотев,
и стена за нами запотела,
и дрожащий дымчатый рассвет
озарял чужое торжество.
Но эта мелодия взошла
радугой на сером небосводе,
стебельком, ломающим асфальт,
дождичком в беспамятный четверг,
и скатилась пуля из ствола
крупною слезою о свободе,
и душа из ребер понеслась,
пятаком подпрыгивая, вверх.
* * *
Накалился твердый рок добела,
в пляс пустился кубарек, а юла
стала слезы, слезы, слезы, слезы лить,
чтоб разжалобить, а нет, так разозлить,
чтоб разжать спиралевидный моток,
что со спиц у старой бабы утёк,
изловить с основы сорванный уток,
удержать безудержный рок.
* * *
Это альфа и омега Центавра
с двух сторон неосвещенной Домниковки
дышат пламенем и цокают копытом.
Заблудилась я, мой путь недоиспытан,
и, смерзаясь с гарью, зимний воздух колкий
льнет ко лбу, как заржавевшая аура.
* * *
О, если б без слова, мычаньем
дотыкаться в вымя небес,
с прилипшим к губам молочаем,
с ключами наперевес.
О, если бы можно сказаться
нечленораздельней, чем мысль,
без стихосложенья – эрзаца
Иаковой лестницы ввысь.
О, если б без рифмы, без слога
и без языка, но пока
без складу и ладу эклога
карабкается в облака