уж не властны надо мной.
(1963)
Вот теперь одни не властны,
а другие – к горлу нож,
но и те и те напрасны,
не направишь, не вернешь.
Ни на правом, ни на левом
берегу твоей реки
не встрепещутся припевом
из огарков огоньки.
Не востребуются зори
с полыханием зарниц,
не взопреют чьи-то взоры
в теплоту твоих зениц.
* * *
Лихо, которым
не поминают,
кормится кормом
подножным, подручным,
поездом скорым
пути подминает,
пыль поднимает
по залежам тучным.
Ухом припавши
к рельсе певучей,
лучшим и худшим,
живым и стеклянным
глазом неспавшим,
веком опухшим
в небо под тучей,
над океаном
целится лихо,
холодное брюхо,
выстрелит тихо,
откатится глухо.
* * *
Понедельник, лунный день!
Лук возьми, колчан надень.
Под лучом звезды полынной
шар сияет половиной,
обращенною к земле,
тоже блещущей во мгле.
* * *
Жжется дерево-сандал
в суженных зрачках,
расточает слезный дар
в лужах-ручейках.
Жжется плавленая медь
в горней вышине,
чтобы было умереть
скоро и во сне.
* * *
Отмирает любопытство,
удивленье замирает,
и душа небескорыстно,
но не скрытно занимает
очередь. В разлуке с плотью
и сама оплотянела:
ноздри высунув над топью,
поглотившей облик тела,
дышит газом флогистоном,
углекислый выдыхая
с хрипом, посвистом и стоном,
называемым стихами.
* * *
О, этой искры высеканье,
тропа кремнистая к ограде,
в Замоскворечье, Засекванье,
в Трасте́вере, на Ма́лой Стра́не,
на Петроградской Стороне,
где кто-то помнит обо мне
над Невкою, то ли над Марной,
где пышет, победивши тлен,
на стыке рельс ацетилен
и пляшет рифма саламандрой…
* * *
Что ж ты не растаешь,
утренний снежок,
бедный мой товарищ,
белый мой ожог.
Что же ты не выпал
на исходе дня,
рваный лед не выбелил
там, где полынья,
там, где по соседству
прорубей и прорв
острогой по сердцу
целит рыболов.
* * *
Корова не доится,
трава не растет,
и надвое делится
закат и восход.
И хлеб не уро́дится,
и лен не взойдет.
Вступись, Богородица,
за вдов и сирот.
* * *
Европеянок – в обратном
переводе – кротких
узнаёшь по жарким пятнам
на ланитах знобких.
Приносили жар и горесть,
жажду и веселье,
а остались жаль и горечь,
чужое похмелье.
куплеты
Я спою вам, не тая
(не тая́ – не та́я):
– Я не вывихнутая
и не нанятая
курским щелкать соловьем,
соловьем соловым…
Что веревочкой завьем,
а что зальем столовым.
Блещут капли в бороде
Савла или Павла.
Что есть истина и где?
In vino da tavola.
Та волна и этот вал
накатит, нахлынет,
но за всё, что познавал,
славы, ни хвалы нет
и не будет.
Дело крах,
ни коня, ни царства,
ни полвремени в горах
Марса или Тарса,
ни пол-истины в суме,
ни полбуханки хлеба.
Кто еще в своем уме?
Нам таких не треба.
Полоумный Аполлон
голосит на скверике,
подзорвался граммофон
на полувенгерке.
* * *
Удлинись, дыхание, – говорю.
Улыбнись, мой дальний друг, на заре.
Посмотри, каким огнем я горю
в этом подмороженном феврале.
Удивись, что я еще берегу
то, что было так давно, в январе.
И цветет камелий куст на снегу
на Фобур-Сент-Оноре, во дворе.
* * *
И восходило, и заходило солнышко,
хоть это было на самом деле «или – или»,
хоть мы понапрасну пели: «Выгляни в окошко»,
– когда на небе туманные звезды светили,
а солнце было толщей земли засло́нено
и не мерцало ни на просвет, ни на высвет…
Как удивительно ход светил зависит от слова,
когда само оно на тверди недвижной зависнет.
* * *
Я из тех, кого она
научила говорить.
Этой даты свет и цвет
не устать благодарить.
От цепи откована,
всеми струнами звучать.
Вплоть до часа смертного,
что заставит замолчать.
* * *
Биографий и биотоков
переполненный медный сундук.
Как сказал (бы) академик Востоков,
больше нас не возьмешь на испуг.
Пыль пшеничная реет над током,
и токует глухарь на току,
и расчислены строки по срокам,
чтобы падать нам лыком в строку.
* * *
Хладом повеяло, холодом
с северной стороны.
Хмелем замешена, солодом
память холодной войны.
С надвое сердцем расколотым
косимся, как в протокол:
накрепко ль над серпомолотом
вбито осиновый кол?