* * *
Любовь проотрицав,
попасть в ее тенета,
отнять от слов темно́ты,
как руки от лица,
и взвидеть света взрыв
над городом и лесом,
как Кирие элейсон,
как мартовский призыв,
и моцартовский хор
над громким ледоходом,
как тот блаженный холод,
плывущий с белых гор.
* * *
У радостного Моцарта весло,
у горестного Моцарта ветрило.
Бесслезной скорбью скулы мне свело,
и музыка глаза не просветлила.
И горькое средьзимнее тепло
меня в сугробы мокрые ввинтило.
У радостного Моцарта – светило,
у горестного Моцарта – крыло.
Им все равно обоим не везло.
Трещи, ветрило, и плещи, весло.
* * *
Światła i świata piękności
света и мира красы,
капельки легкой росы,
вас помянуть бы не к ночи.
Чтобы не светлыми сны,
чтобы не ясными зори,
чтоб и во сне – о позоре
мертвородящей весны.
* * *
В сумасшедшем доме
выломай ладони,
в стенку белый лоб,
как лицо в сугроб.
Там во тьму насилья,
ликом весела,
падает Россия,
словно в зеркала.
Для ее для сына -
дозу стелазина.
Для нее самой -
потемский конвой.
* * *
Ты – горе мое. Ну, горе мое, засмейся.
Веревочки вьет из меня туманный месяц.
Но все не о том, да нет, не о том глотаю слезы,
хватаю, как рыба, белым ртом холодный весенний воздух.
Ну, горе мое, улыбнись, проскачи по той дорожке,
где исступленный дятел стучит
да теремок замшелый торчит
на курьей ножке.
суханово
Безлиственная легкость
пустых апрельских рощ,
зеленый мох, прозрачный
ручей, холодный хвощ.
Беспамятная легкость
как сном размытых слов,
прозрачный день, зеленый
осинник в сто стволов.
Реки изгиб холодный,
и в дальнем далеке
скрипит прозрачный ветер
в румяном ивняке.
* * *
Здесь, как с полотен, жжется желтый полдень,
и самый воздух, как печаль, бесплотен,
и в полной тишине летучим войском
висят вороны в парке Воронцовском.
Но ветхая листва из лет запрошлых
к моим локтям цепляется, к ладошкам
прокуренным, и в спутанные кудри
пустой кустарник запускает руки.
Я так далёко отошла от дома,
как самолетик от аэродрома
в густом тумане в темень отплывая…
Жива, мертва, листва или трава я?..
* * *
Афродита, белая пена с плеч,
как росток изогнутый в небо ткнись,
то ли грязный помазок, то ли плеть,
просыхает боттичеллиева кисть.
Мастер подкошенный от холста
отошел и взглядывает тяжело.
Афродита, мокрые волоса
провисают, как Эротово крыло.
Афродита, облачко, в наш век
залетишь ли из его худых рук,
краски капелька, вниз-вверх,
полоса – складка, грудь – круг.
* * *
А это не жизнь и не площадь,
а просто пустой балаган,
сопит в загородочке лошадь,
сквозит холодок по ногам.
И спущены флаги снаружи,
трапеции сняты внутри,
желтеют и кружатся стружки,
тускнея дрожат фонари.
Так сматывайте веревки
и шаткий грузите фургон,
до самой последней ночевки
остался один перегон.
* * *
Смахни со щек блаженство полусна
и разомкни глаза до в веках боли,
больницы грязнота и белизна -
как добровольный флаг твоей неволи.
Больницы пустота и теснота,
закрой, замкни глаза до боли в щёках,
смахни улыбку с вытертого рта,
но удержи напрасный в горле клекот.
Больницы полутьма и полусвет,
и твой сосед, с закрытыми глазами,
незримо проклиная белый свет,
неслышно заливается слезами.
* * *
В моем родном двадцатом веке,
где мертвых больше, чем гробов,
моя несчастная, навеки
неразделенная любовь
средь этих гойевских картинок
смешна, тревожна и слаба,
как после свиста реактивных
иерихонская труба.
шестистишия
1
А день зацепился за тень
от дерева и не уходит,
шевелится ржавым железом,
последним лучом голосит,
и тихое эхо за лесом,
как на́ небе солнце висит.
2
О счастьи, как о прохладе,
а город с утра лихорадит,
асфальт под ногами плывет,
а тот, что мне волосы гладит
горячей рукой, безотраден,
как марево…
3
Я строю, строю, строю,
но всё не Рим, а Трою,
и Шлиман на холме,
с лопатой и с лоханью,
дрожа от ожиданья,
сидит лицом ко мне.
4
Прощай! – и сама удивлюсь,
как ясно и холодно станет,
как дождь моросить перестанет.
Прощай! – словно ковшик прольюсь
в широкую чистую реку,
в глубокую тихую Лету.
* * *
Горсточку воды
в форточку плесну,
мокрые следы
к нецветному сну,
легких горемык
одинокий сон,
вдруг ужасный крик
изо всех окон,
изо всех дверей
пеши, на конях
девушка, еврей,
конюх и монах,
мальчик на осле,
клоун колесом,
и по всей земле
прерван тихий сон,
и со всех сторон,
изо всех око́н,
как последний стон,
благовеста звон.
Изо всех око́н
благовеста глас,
и со всех икон
выцветает Спас,
попроси, проси:
«Господи, спаси,
на святой Руси
мимо пронеси!»
Но иконный лик
изо всех ворот,
словно восьмерик
на восемь сторон,
словно четверик
на восьмерике,
где безглавый крик
на одном крюке,
где везде окрест,
с четырех сторон
на незримый крест
карканье ворон.
Крест-то кто-то сдал
на металлолом,
стал его металл
скошенным крылом,
белый бомбовоз
над землей кружит,
а земля без слез,
ти́хонько дрожит,
а земля без слез,
как побитый пес,
а по ней враскос
тень его колес.
Что́ вам нелегко?
Просто Страшный суд,
просто никого
больше не спасут,
тень его хвоста,
круче высота,
нет на вас креста,
и земля пуста.
Ветер свысока,
с напряженных скул,
горсточку песка
в форточку плеснул.
* * *
…и теплых желтых звезд мимозы
до лета нам не сохранить.
И Ленинградского вокзала
привычно резкая тоска,
как звон сухого тростника
среди сыпучего песка.
* * *
Под дождь, как под душ для души,
плашмя и навзничь и ниц,
уйми эту дрожь, не дрожи,
не дрогни концами ресниц,
замри, не дыши, но в душе
протяжное что-то пропой,
и дождик по крыше уже
стеклянною нотной строкой,
звериной тропою ночной,
замри, не дыши, пережди,
покудова тот проливной
до донышка не пережит,
не прожит ни ливень, ни свет
внезапный в разрыв облаков,
ни вдоль луж след
дрожащих моих каблуков.
* * *
Наревешься, наплачешься вволю
на зеленой траве
и опять возвращайся в неволю
с глухотой в голове.
Наревешься, наплачешься, горьких
наглотаешься слез,
на крутых укатаешься горках
в лопухи под откос.
И опять возвращайся. Доколе ж
все туда да туда ж?
Все ладони в колючки исколешь -
и востри карандаш.
Накарябай строку, нацарапай
на запястьи своем
да травинку кровинкой закапай
за рабочим столом.
* * *
Вот, назначай свиданья в декабре,
когда и губы зябнут по морозу,
но как же со стихов сойти на прозу
и тягу тела как преодолеть?
Холодные колонны обхожу,
простудные стоянки объезжаю,
проезжих и прохожих обижаю,
а места на земле не нахожу.
Подземным переходом поскорей,
но от себя не убежишь далёко,
спи, ласточка, осколком перелета,
ледышкой на асфальтовой скале.
* * *
Вот я больна, в жару, в поту малинном,
вот о тебе в бреду проговорюсь,
вот о желанном, вот о нелюбимом,
о милом и немилом, провалюсь
в такую преисподню бессознанья,
где только тело тяжким языком
ворочает, а бедное созданье
душа сидит в темнице под замком.
И там-то, в глубине, во тьме, в теснине,
ты промаячишь, как мираж в пустыне,
и голос мой негромкий покричит,
покличет… Горяча к щеке подушка,
сплошному полдню полыхает пушка,
и горло глохнет, и в глазах горчит.