* * *
Любовь моя, в каком краю
– уже тебя не узнаю -
какие травы собираешь?
И по бревну через ручей,
сложивши крылышки, на чей
призыв навстречу выбегаешь?
Твоя забытая сестра
не на ветру, не у костра -
в глухой тюрьме заводит песню
и, тоже крылышки сложив,
щемящий оборвет мотив,
когда уйдет этап на Пресню.
январь 1970
воспоминание о пярвалке
На черном блюдечке залива
едва мерцает маячок,
и сплю на берегу залива
я, одинокий пешеход.
Еще заря не озарила
моих оледенелых щек,
еще судьба не прозвонила…
Ореховою шелухой
еще похрустывает гравий,
еще мне воля и покой
прощальных маршей не сыграли,
и волны сонно льнут к песку,
как я щекою к рюкзаку
на смутном берегу залива.
март 1970
* * *
Какая безлунной, бессолнечной ночью тоска подступает,
но храм Покрова за моею спиною крыла распускает,
и к белому лбу прислоняется белое Лобное место,
и кто-то в слезах улыбнулся – тебе ль, над тобой, неизвестно.
Наполнивши временем имя, как ковшик водой на пожаре,
пожалуй что ты угадаешь, о ком же деревья дрожали,
о ком? – но смеясь, но тоскуя, однако отгадку припомня,
начерпаешь полною горстью и мрака, и ливня, и полдня,
и звездного неба… Какая тоска по решеткам шныряет,
как будто на темные тесные скалы скорлупку швыряет,
и кормщик погиб, и пловец, а певец – это ты или кто-то?
Летят, облетят, разлетелись по ветру листки из блокнота.
осень 1968 – весна 1970
* * *
В продолжение долгих недель
то ли оттепель, то ли метель
заплетала метелками вётлы,
залепляла туманные стёклы.
Загляни, коль печали придут,
в неприветливо-утлый приют,
где оттаявшее поленце
не пленяет надеждой согреться.
Раздели этот холод со мной,
этот жар оболочки земной,
дуновение и дыханье,
спички краткое полыханье.
Разожги этот меркнущий свет,
слабый отсвет растаявших лет,
слабый привкус вчерашнего рая,
на ветру и навеки сгорая.
июнь 1970
* * *
Вздохнет, всплакнет валторна электрички,
недостижимый миф.
По решке проскользнет сиянье спички,
весь мир на миг затмив.
Вспорхнет и в ночь уносится валторна.
Пути перелистать,
как ноты. О дождливая платформа,
как до тебя достать?
Пустынная, бессонная, пустая,
пустая без меня,
и клочья туч на твой бетон слетают,
как будто письмена,
и, хвостиками, точками, крючками
чертя по лужам след,
звенят они скрипичными ключами
ушедшей вслед.
июль-сентябрь 1970
* * *
Ручей не расцветает,
и не поет форель.
А кто не так считает,
повис на фонаре.
А кто считает звезды,
повисшие в ручье,
уж тот совсем не создан
для жизни. Да зачем,
зачем он их считает?
Петля ему, петля.
Уж воронье слетает.
Прими его, земля.
Он и других погубит,
зарой его скорей!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но не смолкает солнечный Шуберт,
в ручье золотая поет форель.
сентябрь 1970
* * *
А завтра здесь не сыщешь и следа
от тени, что вдоль стен за мной скользила.
Я улыбаюсь, горькая слеза,
как льдинка, на зрачке моем застыла.
Как в домике игрушечном слюда
не позволяет глянуть сквозь оконце,
так ничего нельзя прочесть с лица,
в котором прежний день уже окончен,
а новый загорится не теперь,
и след слезы не слышен и не виден,
и лишь метель раскачивает дверь,
в которую мы все когда-то выйдем.
январь 1971
* * *
О зим российских лютые морозы,
о мой опустошенный пьедестал!
Коленки скорча, в неудобстве позы
тепла ищу, обломок южных скал.
Пигмалион не любит Галатею,
его пленяет чей-то громкий смех,
а я в бессильной ярости немею,
в разбитый нос вдыхая мерзлый снег.
февраль 1971
* * *
Возьми разбег и с полдороги
не воротись, не поверни.
Какие горькие тревоги.
Какие солнечные дни.
Какое небо! Листопадом
не захлебнись в разливе рощ,
последним юношеским взглядом
не согласись, что мир хорош.
В полете легкого движенья,
в тени осенней тишины
да не сойдет успокоенье
в твои видения и сны.
октябрь 1971
шесть стихотворений
* * *
Как вольно дышит Вильно по холмам -
как я после последнего объятья.
Но почему задернуты распятья?
И почему расстаться надо нам?
Под пеленою пыли дождевой,
под мартовскою снежною завесой
ответит голос за рекой, за лесом,
за Польшею и, значит, за Литвой.
Откликнется и скажет, почему,
и скажет: Ни к чему твой плач ему.
И этот тихий голос на горе -
как дрожь души на утренней заре.
* * *
Страданья, страсти, радости и страх
в одних и тех же углятся кострах.
Когда положишь руку на огонь,
уже не выговоришь: Нет, не тронь.
И тянется безжалостный апрель,
где не растут ни мята, ни кипрей,
где только прошлогодняя трава
да голые пустые дерева.
И на любом – чей ни возьми – костре
поленья обгорают не быстрей,
чем отгорает страсти бледный чад,
чем тот огонь, что, не родясь, зачах.
* * *
Засыпают чьи-то сны.
На плечо ко мне садится,
как таинственная птица,
отголосок тишины.
Оловянный лепесток
тихо вылетел из сада,
где не заперта ограда,
где ворота на восток,
где по стоптанной траве,
по дорожкам и лужайкам,
ходят все, кому не жалко,
все, кто с ветром в голове.
Но тебя не встречу там,
там, где тополь ветви свесил,
там, где в полдень, тих и светел,
ветер веет по цветам.
* * *
Не зови меня никем и ничем,
лучше руку протяни в пустоту,
лучше ночью на бревенчатом мосту
опусти мое имя в ручей.
Пусть, омытое проточной водой,
уплывет оно к холодным морям,
а холодные моря, говорят,
солью пахнут, а не нашей бедой.
* * *
Какие гулкие звучанья
в твоих несказанных словах,
и я гляжу, гляжу печально,
как пепел обратится в прах.
Какие четкие значенья
в твоем запутанном лице,
как на краю зари вечерней,
как на узорчатом крыльце.
Какая слава нам с тобою
сияет в сумеречной мгле,
как будто небо голубое
навек забыло путь к земле.
И ты забыл – но ты припомнишь
ко мне кратчайший путь, ко мне,
и ту мучительную полночь,
и свечку на своем окне.
* * *
Хочу надеяться, что там,
где не шело́хнется ветрило,
твоей любви к моим стихам
ничто в ничто не обратило.
И, в тверди тех небес витая
с моей строкой непозабытой,
ты, грешница моя святая,
пред всею тамошней орбитой
как раз грехи мои отмолишь
и прах с души моей отмоешь,
чтобы и я – но в свой черед -
достигла призрачных высот.
Три тетради стихотворений
Книга составлена и выпущена в самиздат в 1974-м. В 1975 вышла в изд. «K-Presse» (Бремен). Без перевода из Бачинского вошла в сб. «Ангел деревянный» (Анн-Арбор, «Ардис», 1982), полностью – в книгу «Не спи на закате» (СПб., 1996).