* * *
Это голос мой, голос мой – или
слабый рокот на ранней заре?
Но милей мне межзвездной медлительной пыли
эта пыль тополей во дворе,
этот сгорбленный, кривоарбатский
сонный запах запрошлых лет,
летний день, летний город, почти азиатский,
летний вечер и летний рассвет.
* * *
Пейзаж – как страж в дверях моей души,
всё, всё отдашь – карандаши и перья,
любовь, надежду, веру и доверье,
как тот, что за щепотку анаши
не то что кошелек, а наизнанку
себя сейчас же вывернуть готов.
А весь пейзаж – чета кривых крестов
да серый мужичок, что спозаранку
на драный крест накладывает дранку.
«новая волна»
Фрегат обрастает ракушками и побрякушками
и целится в пусто давно проржавевшими пушками,
бессмертные души на суше сухими лежат завитушками,
и мы говорим: – Бедный высохший выцветший бледный коралл!
В протяжных лучах своего на песке отражения
исчахла висячая лампочка в полнапряжения
в сознаньи не бега по кругу, но вечного бездвижения,
которым когда-то как будто Коперник ее покарал.
Так что же, мой до смерти друг, позапозавчерашний возлюбленный,
густой сухостой на ноже оставляет зазубрины,
за дюной таится и тает костер, и дымок подголубленный
лазоревым облачком, обликом юга колеблет балтийский свинец.
Послушай, не слушай ничьих, ни моих уговоров, ни плача и право же -
не слушай, как ветер вцепился в сосёнок колючие клавиши,
не слушай, навеки натянем купальные шапочки на уши,
нырнем под волну и, как щепки, взлетим над волною,
и кто мы, когда начинают стихии творенье иное,
и как добрести среди соли, песка и нежданного зноя
до синей полоски, где сходятся с хлябью земною
небесные тверди, до хлопанья кресел на титре «Конец».
* * *
Как циферблат, неумолим закат,
пылая, розовея и бледнея.
Последний луч, последняя надея,
а дальше тьма, разлука и распад.
Не лучше ли проспать последний луч,
не записать навязчивую строчку,
и ни на чьем плече, а в одиночку,
в кольце клубящихся летящих тяжких туч
в кольцо луны, как в потные очки,
уставить равнодушные глазницы
и не гадать, приснилось или снится,
что зренье – там, а тут – одни зрачки.
стихи о славянской взаимности
1
Полонянка, полунянька
полоумных близнецов,
приграничная полянка,
травы смяты брюхом танка,
раскроши-кроши, тальянка,
мать их братьев праотцов.
Всхлипнет, ухнет тихим эхо
взбитый в щепки березняк,
в землях Руса, Чеха, Леха
сметена межа и веха
и сострелена застреха,
ледяной свистит сквозняк.
Годовщины с дармовщины
пухнут, как в голодный год,
под сухим кустом лещины,
прилепив к щекам личины,
пляшет мой неизлечимый,
мой неназванный народ.
2
Иссякнет оно, иссякнет,
иссохнет оно, иссохнет,
и череп его размякнет,
и лоно его заглохнет,
но, каиновою печатью
клейменые в даль поколений,
мы той же чеканим печалью
свои неоплатные пени,
и те же славянские плачи
мы правнукам завещаем,
путь покаянья, как путь греха,
нескончаем.
* * *
Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос,
а просто в том, колючий, мягкий мох ли,
а ты ни в сон, ни в чох, и только охни,
когда росток сквозь позвонок пророс.
Так, прирастая к стенкам бытия,
в небытие, в траву, хвощи и стланик
ты прорастаешь, приуставший странник,
и эта пристань предпоследняя твоя
все ярче, все сильнее зеленеет,
покуда небо звездное бледнеет.
* * *
Не в крыле самолета,
зоревых облаках,
ощущенье полета
в деревянных быках,
в неподвижных опорах,
вбитых в глину на треть,
в тех, мимо которых
в речку навзничь лететь.
* * *
Печальное не более, чем прочие,
прощание двоих через порог.
Так эти ночи вас не обморочили?
Прощайтесь. Только прочен ли залог
от обмороков? С досточки порога
какими петлями пойдет дорога
по обе сто́роны воздвигнутой черты?
В каких ухабах слез не сдержишь ты?
И на какой – бетонной ли, проселочной -
в сияньи фар, в тумане, как во сне,
ему, как свет в лицо, ударит голос твой:
«Прощай, прощай, да помни обо мне».
* * *
Укрыться в детство, в светомаскировку,
в неведенье, в нетопленый подвал…
О время, время, сделай остановку,
чтоб час двенадцатый не про́бил, не позвал
на помощь. Ну, какая с меня помощь?
Как фонари, угашенные в полночь,
как шлюзами зажатая волна,
я над собою нынче не вольна.
О время, время, поверни порядок,
связующее раздели звено,
о время!.. Но безмолвствует оно,
в убежище колдунчиков и пряток
нам никому вернуться не дано.
* * *
О ком ты вспомнила, о ком ты слезы льешь
(и, утираясь, говоришь, что слезы – ложь)
в бетонной скуке станции Ланская,
в хлопках автоматических дверей,
где небо с пылью склеено… – Какая
тоска и гарь! – Так едем поскорей!
И вот поехали, и вот последний крик,
как стронулся, таща тяжелый след, ледник,
теряя валуны в межреберных канавах,
в мельканьи пригородов, загородов, дач,
в желтоволосых придорожных травах
и в полосах удач и неудач.
Когда что плоть, что дух, как лед, истаяли,
куда ж нам плыть, мой друг? Куда и стоит ли?
На перестуках шпал, на парусах обвислых,
на карликовых лодочках берез
куда ж нам плыть? В каких назначить числах
отход от пристани, не утирая слез…
Перелетая снежную границу
Книга вышла в 1979 в изд. YMCA-Press (Париж). Из пяти вошедших в нее книжек-тетрадей две написаны до эмиграции и распространялись в самиздате. В избранном «Не спи на закате» дана в сокращенном виде.
не спи на закате
* * *
В малиннике, в крапивнике, в огне
желания, как выйдя на закланье,
забыть, что мир кончается Казанью
и грачьим криком в забранном окне.
Беспамятно, бессонно и счастливо,
как на треножник сложенный телок…
Расти, костер. Гори, дуга залива.
Сияй впотьмах, безумный мотылек.
* * *
Фонарик мой, качайся в облаках,
роняя тень и свет по взмаху ветра
и разгоняя мрак и страх.
Твой слабый жар вгоняет в дрожь,
как прогоревший жар голландской печки,
на белых кафельках синеют человечки,
и синий дым на снег у Черной Речки
ложится, как узорный след галош…
* * *
Про́клятый дар не небес, а не знаю кого,
головокруженье гончих по следу рифм,
этот алгоритм, это машинное существо
в логове голоса, не согревая, горит.
Гул этот, шум этот, звон ли в ушах, водопад, водосброс,
возле плотины вертя меня как колесо,
летнего ливня свинчатою плеткой сечет вперехлест
лопатки и лопасти, бревна и ребра… И всё же не всё -
всё же не всё уже в ритме гудящего жёрнова,
что-то живое клубится из горла сожженного,
где-то дорога пылится, и лестница в небе качается,
тонкая ниточка крови сочится и не кончается.
* * *
В порядке ответа
кривясь произнес,
что солнце – на лето,
зима – на мороз,
что я это знаю
и знаю сама
и что долгой зимою
не сходят с ума,
кто не сходит с ума.
* * *
Виноград и хмель, хмель и виноградарь,
ночь и немота, темнота и дождь,
скошен косогор, вот и не на радость,
но во веки нам хлеб насущный даждь.
Хлеба и любви, лебедя и Леды,
зрелищ и зарниц, зарева и тьмы,
раскачалась боль от зимы до лета,
наша колыбель с лета до зимы.
Зевсу и земле, Езусу и музам,
лику на доске, страусу в песке,
вероломным днесь сочинясь союзом,
плачут А и Б, прислонясь к трубе.
* * *
Не высокой болезнью,
но из бреда ночного,
но позорною казнью
пробивается слово,
пробивается розгой
в пересохшее нёбо,
колесит бензовозкой
по губам, по бумаге и снова
возвращается в бронхи
мокрым кашлем вчерашним,
но уже и не страшным,
как на горизонте
кверх ногами сраженье
и его отраженье
в солонцах гуляй-поля,
выбирай, выбирай,
пока вольному воля,
а спасенному – рай…
* * *
Растяпа, ротозейка,
где растерялась ты?
Куда твоя лазейка,
под куст или в кусты?
В подполье или подпол?
В разгул или раскол?
Нелепа, недотепа,
сама свой произвол.
Нелепо удивленье,
когда твой вид и взгляд
заведомы с рожденья,
как месяц листопад.
* * *
Цвет вереска, чернильный блеск
мохнатых моховых снежинок,
букет, подброшенный под крест,
как складывалось, так сложилось,
как загадалось, так в ответ
аукнет, не на что, пожалуй,
пожаловаться, как бежалось,
так и припасть придет к траве
моей дырявой голове.
* * *
Который час? (Какая, кстати, страсть
разрыв пространства исчислять часами,
как будто можно, как часы, украсть
часть света, что простерта между нами…)
Который час? (Междугородный звон
меня, как трубку с рычага, срывает,
в который мир проплыть? в который сон?
в который миг нас память оставляет?)
Который час? (Кровит кирпичный Спас,
и чье же на моей крови спасенье?
и соль из глаз в селедочный баркас,
и соль земли – прости, который час? -
уже забыла привкус опресненья.)
* * *
На пороге октября
с полосы аэродрома
поднимается заря,
как горящая солома.
На пороге зрелых лет,
словно пойманный с поличным,
трепыхается рассвет
над родимым пепелищем.
На пороге высоты,
измеряемой мотором,
жгутся желтые листы
вместе с мусором и сором.
На пороге никуда,
на дороге ниоткуда
наша общая беда -
как разбитая посуда.
* * *
Не спи на закате,
приснятся крылатые львы над каналом,
расцепятся цепи,
взлетишь и погибнешь,
Икар, ламорисовский шар,
в бетонном колодце,
на лестнице у ростовщицы,
между печкой и шкафом,
не спи на закате, не спи,
холодной водою,
горькими слезами
отгони сонливость,
голова к подушке,
крылатые цепи,
чугунные крылья,
голова – чугун…
Отгони себя за борт канала,
чтоб чернела вода и сминала
воспоминанье и сон
незакатных времен.
* * *
Эти капельки, эти кропе́льки
по вискам, по ушам,
из дырявых карманов копейки
прямо в подпол к мышам.
Эти капли по кровельке ветхой
моего бытия,
раскачавшейся ветреной веткой
темноту растворя.
– Ты горишь – отвори твои двери!
– Не горюйте, сгорю!
Только с этим дождем о потере
о своей говорю.
* * *
Гримасою прощальной
на мой закат печальный,
на пройденный зенит,
на мой печальный запад,
где прежней жизни запах
едва в ушах звенит,
на мой холодный ужас,
на мой остывший ужин,
на пайку новых лет,
и оклик твой печальный,
плеснувший в берег дальный,
последний мне привет…
* * *
Пора подумать не
о наслажденьях плоти
и услажденьем духа тоже пренебречь.
Пора накопленную горечь
пересчитать по зернышку
и в ладанку зашить.
Пора, мой друг, пора…
* * *
Как молчаливы эти ивы, эти вербы,
хоть вдоль дорог и вширь полей гудит вихорь,
в нас еле живы еле внятные напевы,
плач предков, клекот журавлей, судьбы прихоть.
Как терпеливы эти руки в теле глины,
хоть полночь сжала горизонт серпом лунным,
забыть мотивы, не запеть всё те же гимны,
«Крайобраз по…»[1], и новый фронт открыт гуннам.
* * *
Невидимый и невесомый,
мой милый, миру незнакомый,
в задымке зимней синевы,
в тумане, тянущем с Невы.
Моих стихов пейзаж неясный,
мой поздний сон, почти бесстрастный,
виденье заходящих дней
«в душе измученной моей».
* * *
И сад, и лес,
и голос до небес,
и горечью полынною
полна Страна Чудес.
И полынья во льду
прорублена в пруду,
шарманка без шарманщика
в запущенном саду.
– Привет! – Привет!
Но через десять лет
возврата нет, возврата нет
в пустыню прежних лет,
где прежний серый лед
не тает, не поет,
где пение пропеллера,
но не души полет.
* * *
Скоро и ты полюбишь
гонг ото сна и ко сну,
бревенчатую простуду,
век своих желтизну.
Скоро и ты приляжешь
на каменный пол ничком
под лампочкой перегорающей,
мигающей светлячком.
Скоро и ты ответишь
за себя и перед собой,
почти покой обретая,
почти отвергая покой.