Полное собрание стихотворений — страница 38 из 50

Дифирамб на новый год

Тише — полночный час скоро пробьет.

Чинно наполним широкие чаши.

Пусть новый год, прозвучав, перервет

Сам о минувшем мечтания наши.

Браво, браво, друзья!

Звонкие чокнем края!

Год проводили, а мало ль что было!

Всё миновалось, да грудь не остыла.

Всё, что отжило, прочь

В эту заветную ночь!

Радость — надежда над всем, что любила,

Ясный светильник навек потушила.

Спи же во мраке, отжитый год,

Мирно сомкнув отягченные вежды,

Нового ждем мы — новый идет!

Братья! из вас у кого нет надежды?

Ручками, косами, лентами, газами,

Русыми кудрями, русскими фразами

Переплетись, новый год!

Грудами золота, почестей знаками,

Новыми модами, новыми фраками

Сыпься на тот же народ!

Если ж заметишь, что брат твой покойный

Всё у страдальца унес,

Кроме души, сожаленья достойной,

Кроме стенаний и слез, —

Будь сострадателен — что пред судьбою,

Пусть перед злобной судьбой;

Но ты скорей ему тихой рукою

Влажные очи закрой.

Чу! двенадцатый бьет!

Новая жизнь настает!

Браво, браво, друзья!

Чаши полны до края!

Виват! пейте заздравие смело,

Мало ль что будет, — да нам что за дело!

Ноябрь 1840

«Щечки рдеют алым жаром…»

Щечки рдеют алым жаром,

Соболь инеем покрыт,

И дыханье легким паром

Из ноздрей твоих летит.

Дерзкий локон в наказанье

Поседел в шестнадцать лет…

Не пора ли нам с катанья? —

Дома ждет тепло и свет —

И пуститься в разговоры

До рассвета про любовь?..

А мороз свои узоры

На стекле напишет вновь.

1842

«Стихом моим незвучным и упорным…»

Стихом моим незвучным и упорным

Напрасно я высказывать хочу

Порыв души, но, звуком непокорным

Обманутый, душой к тебе лечу.

Мне верится, что пламенную веру

В душе твоей возбудит тайный стих,

Что грустию невольною размеру

Она должна сочувствовать на миг.

Да, ты поймешь, поймешь — я это знаю —

Всё, чем душа родная прожила, —

Ведь я ж всегда по чувству угадаю

Твой след везде, где ты хоть раз была.

1842

«Как майский голубоокий…»

Как майский голубоокий

Зефир — ты, мой друг, хороша,

Моя ж — что эолова арфа,

Чутка и послушна душа!

И струн у той арфы немного,

Но вечно под чувством живым

Найдет она новые звуки

За новым дыханьем твоим.

1842

«Сосна так темна, хоть и месяц…»

Сосна так темна, хоть и месяц

Глядит между длинных ветвей.

То клонит ко сну, то очнешься,

То мельница, то соловей,

То ветра немое лобзанье,

То запах фиалки ночной,

То блеск замороженной дали

И вихря полночного вой.

И сладко дремать мне — и грустно,

Что сном я надежду гублю.

Мой ангел, мой ангел далекий,

Зачем я так сильно люблю?

1842

Звезды

Отчего все звезды стали

Неподвижною чредой

И, любуясь друг на друга,

Не летят одна к другой?

Искра к искре бороздою

Пронесется иногда,

Но уж знай, ей жить недолго:

То — падучая звезда.

1842

К жаворонку

Днем ли, или вечером,

Ранней ли зарей —

Только бы невидимо

Пел ты надо мной.

Надолго заслушаюсь

Звуком с высоты,

Будто эту песенку

Мне поешь не ты.

1842

Ручка

Прозрачную канву цветами убирая,

На мягких клавишах, иль с веером резным,

В перчатке крошечной, иль по локоть нагая, —

Понятной грацией, движением родным

Ты говоришь со мной, мой бедный ум волнуя

Невольной страстию и жаждой поцелуя.

1842

Весенняя песнь

Уснули метели

С печальной зимой,

Грачи прилетели,

Пахнуло весной.

Широкая карта

Полночной земли

Чернеет, и марта

Ручьи потекли.

Дождемся ль апреля

Лугов молодых,

Крылатого Леля

Ковров дорогих?

И светлого мая

Красы голубой,

Подруга живая,

Дождемся ль с тобой?

Лилета! Лилета!

С дыханьем весны

Сбылися поэта

Блаженные сны.

Для песни полночной

Отныне живи,

Душой непорочной

Предайся любви.

1842

Моя Ундина

Она резва,

Как рыбка;

Ее слова

Так гибко

Шутить в речи

Готовы,

И, что ключи,

Всё новы…

Она светлей

Фонтана,

Она скрытней

Тумана;

Немного зла,

Ревнива…

Зато мила

На диво.

1842

Перчатка

Перчатку эту

Я подстерег:

Она поэту

Немой залог

Душистой ночи,

Где при свечах

Гляделись очи

В моих очах;

Где вихрь кружений

Качал цветы;

Где легче тени

Носилась ты;

Где я, как школьник

За мотыльком,

Иль как невольник,

Нуждой влеком,

Следил твой сладкой,

Душистый круг —

И вот украдкой,

Мой нежный друг,

Перчатку эту

Я подстерег:

Она поэту

Немой залог.

1842

Стена

На склоне у лона морской глубины

Стояла стена вековая,

И мох зеленел по уступам стены,

Трава колыхалась сухая.

И верхние плиты разбиты грозой

В часы громовой непогоды,

Но стену ту любят за камень сырой

Зеленые ветви природы:

Лоза подается с кудрявым плющом

Туда, где слышнее прохлада,

И в полдень сверкает, играя с лучом,

Прозрачный жемчуг винограда.

И всякому звуку внимает стена:

Шумящий ли ворон несется —

И ворону в сторону явно сполна

Двоякий полет отдается.

На море ли синем поют рыбари

Иль нимфы серебряным смехом

Тревожат пугливое ухо зари, —

Стена им ответствует эхом.

1842

Вечерний сад

Не бойся вечернего сада,

На дом оглянися назад, —

Смотри-ка: все окна фасада

Зарею вечерней горят.

Мне жаль и фонтана ночного,

Мне жаль и жуков заревых,

Мне жаль соловья заревого

И ночи цветов распускных.

Поверь мне: туман не коснется

Головки-малютки твоей,

Поверь, — ни одна не сомнется

Из этих упругих кудрей.

Поверь, что природа так гибко

Твоим покорится очам,

Поверь мне, что эта улыбка

Царица и дням и ночам.

Сопутники вечера — что ж вы?

Ответствуйте милой моей! —

Поверь мне, что узкой подошвы

Роса не коснется твоей.

1842

«Перлы восточные — зубы у ней…»

Перлы восточные — зубы у ней,

Шелк шемаханский — коса;

Мягко и ярко, что утро весной,

Светят большие глаза.

Перси при каждом вдыханьи у ней

Так выдаются вперед,

Будто две полные чаши на грудь

Ей опрокинул Эрот.

Если же с чувством скажет: «Люблю» —

Чувство и слово лови:

К этому слову — ты слов не найдешь,

Чувства — для этой любви!

1842

«Как ум к ней идет, как к ней чувство идет…»

Как ум к ней идет, как к ней чувство идет,

Как чувство с умом в ней умеет сродниться,

Умеет родное найти — и на нем

Так ярко и тонко всегда отразиться.

Сквозь ставень окна серебристым лучом

Так в спальню прекрасной луна проникает,

На стол упадет — и, нашедши на нем

Алмаз позабытый, с алмазом играет.

1842

«Утром курится поляна…»

Утром курится поляна,

Вьется волнистый туман,

И на развивы тумана

Весело смотрит Титан.

Шире грудей колыханье,

Локон свивается вновь, —

Слаще младое дыханье

И непорочней любовь…

Утро, как сон новобрачной,

Полно стыда и огня, —

Всё, что вечор было мрачно,

Ясно в сиянии дня.

1842

«В руке с тамбурином, в глазах с упоеньем…»

В руке с тамбурином, в глазах с упоеньем,

Ты гнешься и вьешься, плывешь и летишь…

Так чуткая травка под грезы Эола,

Под сонную арфу качается в тишь.

Так в теле, так в членах, объятых забвеньем,

Одно безусталое сердце стучит

В тот час, как при звездах недвижных, холодных

Одна яркой искрою к бездне летит.

1842

«Я узнаю тебя и твой белый вуаль…»

Я узнаю тебя и твой белый вуаль,

Где роняет цветы благовонный миндаль,

За решеткою сада, с лихого коня,

И в ночи при луне, и в сиянии дня;

И гитару твою далеко слышу я

Под журчанье фонтана и песнь соловья…

Днем и ночью гляжу сквозь решетку я вдаль —

Не мелькнет ли в саду белоснежный вуаль?

1842

«Мы ехали двое… Под нею…»

Мы ехали двое… Под нею

Шел мерно и весело мул.

Мы въехали молча в аллею,

И луч из-за мирты блеснул.

Все гроздья по темной аллее

Зажглися прощальным огнем —

Горят всё светлее, алее,

И вот мы в потемках вдвоем.

Не бойтесь, синьора! Я с вами —

И ручку синьоры я взял,

И долго, прильнувши устами,

Я ручку ее целовал.

1842

«За красавицу соседку…»

За красавицу соседку,

За глаза ея —

Виноградную беседку

Не забуду я.

Помню ветреной смуглянки

Резкий, долгий взор —

Помню милой итальянки

Утренний убор…

Жаркой груди половину,

Смоль ее кудрей —

И плетеную корзину

На руке у ней.

И прозрачной тени сетку

На лице ея —

Виноградную беседку

Не забуду я!

1842

Горный ключ(Офелии)

С камня на камень висящий,

С брошенных скал на утес

Много кристалл твой блестящий

Пены жемчужной унес.

Был при деннице румян ты,

Был при луне бледен ты,

Гордо носил бриллианты,

Скромно — цветы и листы.

Много твой шум отдаленный

Чуждых людей приманил,

Много про чудо вселенной

Странник в дому говорил.

Тучи несут тебе воду,

Чуждые люди дары,

Сила дарует свободу,

Шелест и прелесть игры.

Чадо тревожной неволи,

Что же мне бросить в поток?

Кубок ли звонкий, кольцо ли,

Розы ли юной шипок?

Розу увядшую, друг мой,

Кинул я с желтым листком;

Чувство, и зренье, и слух мой

Гибнут с последним цветком.

1842

«Безмолвные поля оделись темнотою…»

Безмолвные поля оделись темнотою,

Заря вечерняя сгорела, воздух чист,

В лесу ни ветерка, ни звука над водою,

Лишь по верхам осин лепечет легкий лист,

Да изредка певец природы благодатной

За скромной самкою, вспорхнув, перелетит

И под черемухой, на ветке ароматной,

Весенней песнию окрестность огласит.

И снова тихо всё. Уж комары устали

Жужжа влетать ко мне в открытое окно:

Всё сном упоено…

1842

«Когда кичливый ум, измученный борьбою…»

Когда кичливый ум, измученный борьбою

С наукой вечною, забывшись, тихо спит,

И сердце бедное одно с самим собою,

Когда извне его ничто не тяготит,

Когда безумное, но чувствами всесильно,

Оно проведает свой собственный позор,

Бестрепетностию проникнется могильной

И глухо изречет свой страшный приговор:

Страдать весь век, страдать бесцельно, безвозмездно,

Стараться пустоту наполнить — и взирать,

Как с каждой новою попыткой глубже бездна,

Опять безумствовать, стремиться и страдать, —

О, как мне хочется склонить тогда колени,

Как сына блудного влечет опять к отцу! —

Я верю вновь во всё, — и с шепотом моленья

Слеза горячая струится по лицу.

1842

К Морфею

На ложе, свежими цветами испещренном,

В пурпуровом венце, из мака соплетенном,

Довольно спать тебе, красавец молодой.

Проснись, молю тебя, скорей глаза открой

И дай коснуться мне целебного фиала,

Чтоб тихо я уснул, чтоб сердце не страдало.

Люблю душистый сок твоих целебных трав,

Люблю твои уста, люблю твой кроткий нрав,

Диану полную над детской колыбелью,

В которой ты лежишь, предавшийся безделью,

И ложа тесноту, и трепетную тень,

И страстные слова, и сладостную лень.

1842

«Когда не свищет вихрь в истерзанных снастях…»

Когда не свищет вихрь в истерзанных снастях

А вольно по ветру летает легкий флаг,

Когда над палубой нависнет пар недужный

И волны, пеною окаймлены жемчужной,

Так дружно к берегу бегут, а ты в тени

Приморских яворов лежишь, — тогда взгляни —

Как пена легкая начнет приподыматься

И в формы стройные Киприды округляться.

1842

Бюст

Когда — из мрамора иль гипса — предо мною

Ты в думы погружен венчанной головою, —

Верь, не вотще глаза устремлены мои

На изваянные кудрей твоих струи,

На неподвижные, изваянные думы,

На облик гения торжественно-угрюмый,

Как на пророчество великого певца —

На месяц, день и год печального конца!

Нет! мне не верится, что жил ты между нами,

Что — смертный — обладал небесными дарами,

Что ты так мало жил, что ты не умирал —

И никому даров небес не завещал!

1842

«Как на черте полночной дали…»

Как на черте полночной дали

Тот огонек,

Под дымкой тайною печали

Я одинок.

Я не влеку могучей силой

Очей твоих,

Но приманю я взор твой милый

На краткий миг.

И точка трепетного света

Моих очей —

Тебе печальная примета

Моих страстей.

1842

Элегия

Мечту младенчества в меня вдохнула ты;

Твои прозрачные, роскошные черты

Припоминают мне улыбкой вдохновенья

Младенческого сна отрадные виденья…

Так! вижу: опытность — ничтожный дар земли —

Твои черты с собой надолго унесли!

Прости! — мои глаза невольно за тобою

Следят — и чувствую, что я владеть собою

Не в силах более; ты смотришь на меня —

И замирает грудь от сладкого огня.

1842

Сонет(Офелии)

С тех пор, как бог в тебе осуществил

Передо мной создание поэта,

Не знаю сам, за что я полюбил

Игривое созвучие сонета.

Не знаю сам, зачем он сердцу мил:

Быть может, звук знакомого привета

Он тех же рифм чредой изобразил —

И ложною мечтой душа согрета.

А может быть, он схож с тобою в том,

Что изо всех стихов его стихом,

Как и тобой, владеть всего труднее,

Иль, наконец, причудливый, как ты,

Смиряясь, он для чувства красоты,

Чем затруднял, становится милее.

1842

Хронос

Я тоскую и беспечен,

Жизнь бесстрастная томит,

Скучный день мой бесконечен,

Ночь бессонна, как Аид.

Час за часом улетает,

Каждый бой часов растет,

Где двенадцать ударяет,

Там и первый настает.

1842

Странная уверенность

Скорей, молись, затягивай кушак!

Нас ждет ямщик и тройка удалая,

Коней ждет корм, а ямщика кабак,

А нас опять дорога столбовая.

Да кой же черт? хоть путь нам и далек,

Не даром же прогоны в вечность канут!

Не может быть… Есть в мире уголок,

Где и про нас хоть мельком упомянут.

1842

Возвращение

Вот застава — скоро к дому,

Слава богу, налегке!

Мой привет Кремлю родному,

Мой привет Москве-реке!

Не увижу ли, не встречу ль

Голубых ее очей?

Догадаюсь ли, замечу ль

По сиянью их лучей

Долгой тайны нетерпенье,

Пламень в девственной крови,

Возрожденье, упоенье

И доверчивость любви?

1842

Ее окно

Как здесь темно,

А там давно

Ее окно

Озарено…

Колонны в ряд

Между картин

Блестят, горят

Из-под гардин!

Вон, вон она

Наклонена!

Как хороша!

Едва дыша,

Любуюсь я…

Она моя,

Моя, моя!

1842

«Сорвался мой конь со стойла…»

Сорвался мой конь со стойла,

Полетел, не поскакал…

Хочет воли, ищет пойла,

Хвост и гриву раскидал.

Отпугните, загоните!

Чья головка там видна?

Посмотрите, посмотрите,

Паша смотрит из окна!

1842

«Как много, боже мой, за то б я отдал дней…»

Как много, боже мой, за то б я отдал дней,

Чтоб вечер северный прожить тихонько с нею

И всё пересказать ей языком очей,

Хоть на вечер один назвав ее своею,

Чтоб на главе моей лилейная рука,

Небрежно потонув, власы приподнимала,

Чтоб от меня была забота далека,

Чтоб счастью одному душа моя внимала,

Чтобы в очах ее слезинка родилась —

Та, над которой я так передумал много, —

Чтобы душа моя на всё отозвалась —

На всё, что было ей даровано от бога!

1842

Утес

Моря не было там, а уж я тут стоял,

Великан первобытной природы.

Еще ветер зеленые рощи ласкал,

Еще по степи конь быстроногий скакал,

Где теперь разбегаются воды.

Раз, я помню, вздрогнула земля подо мной,

Я взглянул чрез леса и чрез нивы:

Вижу, море идет темно-синей стеной,

Ближе, ближе — и, всё затопив, предо мной

Раскидало седые заливы.

Во всю ночь эту шум не давал мне уснуть,

Снились горы шипящие пены..

Но давно я привык. Станет ветер ли дуть

Иль корма бороздить свой невидимый путь —

Я привык и не жду перемены.

1842

«Поверьте мне: с надеждой тайной…»

Поверьте мне: с надеждой тайной

Стиху я верю своему;

Быть может, прихотью случайной

Дано значение ему.

Так точно, в час осенней тучи,

Когда гроза деревья гнет,

Листок бесцветный и летучий

Вас грустным лепетом займет.

1842

«Ночь тиха. По тверди зыбкой…»

Ночь тиха. По тверди зыбкой

Звезды южные дрожат;

Очи матери с улыбкой

В ясли тихие глядят.

Ни ушей, ни взоров лишних.

Вот пропели петухи,

И за ангелами в вышних

Славят бога пастухи.

Ясли тихо светят взору,

Озарен Марии лик…

Звездный хор к иному хору

Слухом трепетным приник.

И над Ним горит высоко

Та звезда далеких стран:

С ней несут цари востока

Злато, смирну и ливан.

1842 или 1843

Блудница

Но Он на крик не отвечал,

Вопрос лукавый проникая,

И на песке, главу склоняя,

Перстом задумчиво писал.

Во прахе, тяжело дыша,

Она, жена-прелюбодейка,

Золотовласая еврейка

Пред ним, грешна и хороша.

Ее плеча обнажены,

Глаза прекрасные закрыты,

Персты прозрачные омыты

Слезами горькими жены.

И понял Он, как ей сродно,

Как увлекательно паденье:

Так юной пальме наслажденье

И смерть — дыхание одно.

1843

Горы(Ода)

Стою у каменной стремнины,

Мне этот воздух незнаком,

Но сердце радуют картины

Своим пестреющим венком:

Внизу — гулливые долины,

И речка блещет серебром…

Где стадо мелкое теснится,

Тропинка желтая пылится.

И нив златая полоса,

И дым белеющих селений,

Благоуханные леса

С немолчным хором песнопений,

И виноградная лоза,

Царица мудрая растений;

Тут мостик легкою дугой

Прыгнул через поток живой.

Над белым паром водопада

Зубцом причудливым скала

В предел пытующего взгляда

Чело на небо унесла.

Там воздух — вольности отрада,

Стезя широкая орла…

Кругом, куда ни кинешь взоры, —

Венцом синеющие горы.

Мне так легко, — я жизнь познал,

И грудь так сладко дышит ею,

Я никогда не постигал,

Что нынче сердцем разумею:

Зачем Он горы выбирал,

Когда являлся Моисею,

И отчего вблизи небес

Доступней таинства чудес!

1843

«В небесах летают тучи…»

В небесах летают тучи,

На листах сверкают слезы;

До росы шипки грустили,

А теперь смеются розы.

После грома воздух чище

И свежее дышат люди;

Под ресницей орошенной

Как-то легче жаркой груди.

На природе с каждой каплей

Зеленеет вся одежда,

В небе радуга сияет,

Для души горит надежда.

1843

«Мы с тобой не просим чуда…»

Мы с тобой не просим чуда:

Только истинное чудно;

Нет для духа больше худа,

Как увлечься безрассудно.

Нынче, завтра — круг волшебный

Будет нем и будет тесен;

Оглянись — и мир вседневный

Многоцветен и чудесен.

Время жизни скоротечно,

Но в одном пределе круга

Наши очи могут вечно

Пересказывать друг друга.

1843

«Ночь. Не слышно городского шума…»

Ночь. Не слышно городского шума.

В небесах звезда — и от нее,

Будто искра, заронилась дума

Тайно в сердце грустное мое.

И светла, прозрачна дума эта,

Будто милых взоров меткий взгляд;

Глубь души полна родного света,

И давнишней гостье опыт рад.

Тихо всё, покойно, как и прежде;

Но рукой незримой снят покров

Темной грусти. Вере и надежде

Грудь раскрыла, может быть, любовь?

Что ж такое? Близкая утрата?

Или радость? — Нет, не объяснишь, —

Но оно так пламенно, так свято,

Что за жизнь творца благодаришь.

1843

«Смотри, красавица, — на матовом фарфоре…»

Смотри, красавица, — на матовом фарфоре

Румяный русский плод и южный виноград:

Как ярко яблоко на лиственном узоре!

Как влагой ягоды на солнышке сквозят!

Одна искусная рука соединяла,

Одно желание совокупило их;

Их розно солнышко и прежде озаряло, —

Но дорог красоте соединенья миг.

1843

Цыганке!

Молода и черноока,

С бледной смуглостью ланит,

Проницательница рока,

Предо мной дитя востока,

Улыбаяся, стоит.

Щеголяет хор суровый

Выраженьем страстных лиц;

Только деве чернобровой

Так пристал наряд пунцовый

И склонение ресниц.

Перестань, не пой, довольно!

С каждым звуком яд любви

Льется в душу своевольно

И горит мятежно-больно

В разволнованной крови.

Замолчи: не станет мочи

Мне прогрезить до утра

Про полуденные очи

Под навесом темной ночи

И восточного шатра.

1844

«На водах Гвадалквивира…»

На водах Гвадалквивира

Месяц длинной полосой;

От незримых уст зефира

Влага блещет чешуей…

Всё уснуло… лишь мгновенный

Меркнет луч во тьме окна,

Да гитарой отдаленной

Тишина потрясена,

Да звезда с высот эфира

Раскатилася дугой…

На водах Гвадалквивира

Месяц длинной полосой.

1844

«Рассказывал я много глупых снов…»

Рассказывал я много глупых снов,

На мой рассказ так грустно улыбались;

Многозначительно при звуке странных слов

Ее глаза в глаза мои вперялись.

И время шло. Я сердцем был готов

Поверить счастью. Скоро мы расстались, —

И я постиг у дальних берегов,

В чем наши чувства некогда встречались.

Так слышит узник бледный, присмирев,

Родной реки излучистый припев,

Пропетый вовсе чуждыми устами:

Он звука не проронит, хоть не ждет

Спасенья, — но глубоко вздохнет,

Блеснув во мгле ожившими очами.

1844

В альбом

Я вас рассматривал украдкой,

Хотел постигнуть — но, увы!

Непостижимою загадкой

Передо мной мелькали вы.

Но вы, быть может, слишком правы,

Не обнажая предо мной, —

Больны ль вы просто, иль лукавы,

Иль избалованы судьбой.

К чему? Когда на блеск пурпурный

Зари вечерней я смотрю,

К чему мне знать, что дождик бурный

Зальет вечернюю зарю?

Тот блеск — цена ли он лишенья —

Он нежно свят — чем он ни будь,

Он дохновение творенья

На человеческую грудь.

1844

«Я говорил при расставаньи…»

Я говорил при расставаньи:

«В далеком и чужом краю

Я сохраню в воспоминаньи

Святую молодость твою».

Я отгадал душой небрежной

Мою судьбу — и предо мной

Твой образ юный, образ нежный,

С своей младенческой красой.

И не забыть мне лип старинных

В саду приветливом твоем,

Твоих ресниц, и взоров длинных,

И глаз, играющих огнем.

Август 1844

Песнь пажа(Из времен рыцарства)

Говорят, мой голос звонок,

Говорят, мой волос тонок, —

Что красавец я;

Говорят, я злой ребенок, —

Бог им в том судья!

Мне сулят во всём удачу,

Судят, рядят наудачу, —

Кто их разберет!

А не знают, как я плачу

Ночи напролет.

«Он дитя» — меня балуют,

«Он дитя» — меня целуют.

Боже мой! Оне

И не знают, что волнуют,

Мучат всё во мне.

Целовал бы, да не смею,

Прошептал бы, да робею,

Этим всё гублю…

А давно сказать умею:

«Я люблю! люблю!»

1845

«Вижу, снова небо тмится…»

Вижу, снова небо тмится,

Немощь крадется по мне,

И душе моей не снится

Ничего по старине.

Как пятно, темно и хладно,

Не поя огня в крови,

Смотрит грустно, беспощадно

На меня звезда любви.

И не знаю, расцвету ли

Для порывов юных дней,

Иль навек в груди уснули

Силы гордые страстей?

И чего змея раздора

Ждет от сердца моего:

Униженья, иль отпора,

Или просто ничего?..

1845

«Я вдаль иду моей дорогой…»

Я вдаль иду моей дорогой

И уведу с собою вдаль

С моей сердечною тревогой

Мою сердечную печаль.

Она-то доброй проводницей

Со мною об руку идет

И перелетной, вольной птицей

Мне песни новые поет.

Ведет ли путь мой горной цепью

Под ризой близких облаков,

Иль в дальний край широкой степью,

Иль под гостеприимный кров, —

Покорна сердца своеволью,

Везде, бродячая, вольна,

И запоет за хлебом-солью,

Как на степи, со мной она.

Спасибо ж тем, под чьим приютом

Мне было радостней, теплей,

Где время пил я по минутам

Из урны жизненной моей,

Где новой силой, новым жаром

Опять затрепетала грудь,

Где музе-страннице с гусляром

Нетруден показался путь.

Апрель 1845

«При свете лампады над черным сукном…»

При свете лампады над черным сукном

Монах седовласый сидит

И рукопись держит в иссохших руках

И в рукопись молча глядит.

И красное пламя, вставая, дрожит

На умном лице старика;

Старик неподвижен, — и только порой

Листы отгибает рука.

И верит он барда певучим словам,

Хоть дней тех давно не видать:

Они перед ним, в его келье немой, —

Про них ему сладко читать…

И сладко и горько!.. Ведь жили ж они

И верили тайной звезде…

И взор на распятье… И тихо слеза

Бежит по густой бороде…

1846

Воздушный город

Вон там по заре растянулся

Причудливый хор облаков:

Всё будто бы кровли, да стены,

Да ряд золотых куполов.

То будто бы белый мой город,

Мой город знакомый, родной,

Высоко на розовом небе

Над темной, уснувшей землей.

И весь этот город воздушный

Тихонько на север плывет…

Там кто-то манит за собою —

Да крыльев лететь не дает!..

1846

Художнику

Не слушай их, когда с улыбкой злою

Всю жизнь твою поставят на позор,

И над твоей венчанной головою

Толпа взмахнет бесславия топор;

Когда ни сны, ни чистые виденья,

Ни фимиам мольбы твоей святой,

Ни ряд годов наук, трудов и бденья

Не выкупят тебя у черни злой…

Им весело, когда мольбой презренной

Они чело младое заклеймят…

Но ты прости, художник вдохновенный,

Ты им прости: не ведят, что творят.

1846

Прости(Офелии)

Прости, — я помню то мгновенье,

Когда влюбленною душой

Благодарил я провиденье

За встречу первую с тобой.

Как птичка вешнею зарею,

Как ангел отроческих снов,

Ты уносила за собою

Мою безумную любовь.

Мой друг, душою благодарной,

Хоть и безумной, может быть,

Я ложью не хочу коварной

Младому сердцу говорить.

Давно ты видела, я верю,

Как раздвояется наш путь!

Забыть тяжелую потерю

Я постараюсь где-нибудь.

Еще пышней, еще прекрасней

Одна — коль силы есть — цвети!

И тем грустнее, чем бесстрастней

Мое последнее прости.

1846

Весна на юге

Ночью вечер, полон блеска,

Ходит, тучи серебря,

Днем в окно тепло и резко

Светит солнце января.

В новых листьях куст сирени

Явно рад веселью дня.

Вешней лени, тонкой лени

Члены полны у меня.

Песня в сердце, песня в поле,

Нега тайная в крови, —

Как-то веришь поневоле

Обаянию любви!

Что ж раздумье? что за слезы?

Иль душой учуял я,

Как сирень убьют морозы

И затихнет песнь моя?

1847

«Прекрасная, она стояла тихо…»

Прекрасная, она стояла тихо,

Младенец-брат при ней был тоже тих,

Она слова молитв ему шептала,

Она была прекрасна в этот миг.

И так прекрасен был при ней младенец

Кудрявый, с верой в голубых глазах,

И сколько в знаменьи креста его смиренья,

Как чудно-много детского в мольбах!

Со мною рядом тут же допотопный

И умный франт, незримый для людей, —

Хотя б из дружбы придал он сарказму

Бесчувственной иронии своей.

1847

«Кенкеты, и мрамор, и бронза…»

Кенкеты, и мрамор, и бронза,

И глазки и щечки в огне…

Такие счастливые лица,

Что весело с ними и мне.

Там дальше зеркальные стены,

Там милое краше в сто раз,

Там гнутся, блистают и вьются

Цветы, бриллианты и газ.

И кто-то из зеркала тотчас

Меняется взором со мной —

Позвольте просить в vis-a-vis вас —

Куда вы? — Я еду домой.

1847

«Я знал, что нам близкое горе грозило…»

Я знал, что нам близкое горе грозило,

Но я не боялся при ней ничего, —

Она как надежда была предо мною,

И я не боялся при ней ничего.

И пела она мне про сладость страданья,

Про тайную радость страданья любви,

Про тайную ясность святой благодати,

Про тайный огонь в возмущенной крови.

И, павши на грудь к ней, я горько заплакал,

Я горько заплакал и весь изнемог,

Рыдал я и слышал рыдания милой.

Но слез ее теплых я видеть не мог.

Я голову поднял, но горькие слезы

Исчезли с ресницы и с ока ея…

Она улыбнулась, как будто невольно,

Какую-то радость в душе затая.

О друг мой! Ты снова беспечно-игрива!

Зачем ты беспечно-игрива опять?

Хотя б ты из песни своей научилась,

Из песни своей научилась страдать!

1847

К Цирцее

Блажен, о Цирцея, кто в черные волны забвенья

Гирлянду завядшую дней пережитых кидает,

Пред кем исчезают предметы в дыму благовонном,

Кто — весь заблужденье — невольно рукой шаловливой

Смоль черных кудрей твоих с белой блистающей шеи

К устам прижимая, вдыхает их сладостный запах,

Кто только и слышит в костях пробегающий трепет,

Кто только и видит два черных, полуденных ока.

Но горе, Цирцея!.. Потянут противные ветры,

Туманом рассеется сладостный дым перед оком,

Упругие губы не будут звучать поцелуем,

И волны забвенья кольцо возвратят Поликрату…

Кто ж снова повязку на очи положит Эроту?

Кто скажет со вздохом: Цирцея, как Леда, прекрасна!

1847

Мой ангел

Как он прекрасен,

Гость-небожитель!

Он не состарился

С первой улыбки моей в колыбели,

Когда, играя

Златыми плодами

Под вечною райскою пальмою,

Он указал мне

На матерь-деву

Страдальца Голгофы — и подле

Двенадцать престолов во славе.

Он тот же, всё тот же —

Кудрявый, с улыбкой,

В одежде блистательно-белой,

С любовью во взоре —

Мой ангел-хранитель…

1847

Последнее слово

Я громом их в отчаяньи застигну,

Я молнией их пальмы сокрушу,

И месть на месть и кровь на кровь воздвигну,

И злобою гортань их иссушу.

Я стены их сотру до основанья,

Я камни их в пустыне размечу,

Я прокляну их смрадное дыханье,

И телеса их я предам мечу.

Я члены их орлятам раскидаю,

Я кости их в песках испепелю,

И семя их в потомках покараю,

И силу их во внуках погублю.

На жертву их отвечу я хулою,

Оставлю храм и не приду опять,

И девы их в молитве предо мною

Вотще придут стенать и умирать.

1847

«Между счастием вечным твоим и моим…»

Между счастием вечным твоим и моим

Бесконечное, друг мой, пространство.

Не клянись мне — я верю: я, точно, любим —

И похвально твое постоянство;

Я и сам и люблю и ласкаю тебя.

Эти локоны чудно-упруги!

Сколько веры в глазах!.. Я скажу не шутя:

Мне не выбрать милее подруги.

Но к чему тут обман? Говорим что хотим, —

И к чему осторожное чванство?

Между счастием вечным твоим и моим

Бесконечное, друг мой, пространство.

1847

Veille sur ce que j'aime

Бди над тем, что сердцу мило,

Неизменное светило —

Звездочка моя.

Светлых снов и благодати

Ей, как спящему дитяти,

Умоляю я!

Свод небесный необъятен, —

Чтоб на нем ей был понятен

Ход усталых туч,

Твой восход, твое стремленье,

И молитвенное бденье,

И дрожащий луч.

1847

«Как отрок зарею…»

Как отрок зарею

Лукавые сны вспоминает,

Я звука душою

Ищу, что в душе обитает.

Хоть в сердце нет веры

В живое преданий наследство,

Люблю я химеры,

Где рдеет румяное детство.

Быть может, что сонный

Со сном золотым встрепенется

Иль стих благовонный

Из уст разомкнутых польется.

1847

Сильфы

Ночную фиалку лобзает зефир,

И сладостно цвет задышал,

Я слышу бряцание маленьких лир,

Луну я в росинке узнал.

И светлая капля дрожит теплотой

И мещет сиянье вокруг;

И сильфы собрались веселой толпой

С улыбкой взглянуть на подруг.

И крошка сильфида взяла светляка

На пальчик. Он вьется как змей.

Как ярко лицо и малютка-рука

Сияньем покрылись у ней!

Но чу! кто-то робко ударил в тимпан!

Лучей вам нельзя превозмочь!

И весь упоенный раскрылся тюльпан

В последнюю сладкую ночь.

Но вот уж навстречу грядущему дню

Готовы цветов алтари,

И сильфы с улыбкой встречают родню

И светлого друга зари.

1847

Метель

Ночью буря разозлилась,

Крыша снегом опушилась,

И собаки — по щелям.

Липнет глаз от резкой пыли,

И огни уж потушили

Вдоль села по всем дворам.

Лишь в избушке за дорогой

Одинокий и убогой

Огонек в окне горит.

В той избушке только двое.

Кто их знает — что такое

Брат с сестрою говорит?

«Помнишь то, что, умирая,

Говорила нам родная

И родимый? — отвечай!..

Вот теперь — что день, то гонка,

И крикливого ребенка,

Повек девкою, качай!

И когда же вражья сила

Вас свела? — Ведь нужно ж было

Завертеться мне в извоз!..

Иль ответить не умеешь?

Что молчишь и что бледнеешь?

Право, девка, не до слез!»

— «Братец милый, ради бога,

Не гляди в глаза мне строго:

Я в ночи тебя боюсь».

— «Хоть ты бойся, хоть не бойся,

А сойдусь — не беспокойся,

С ним по-свойски разочтусь!»

Ветер пуще разыгрался;

Кто-то в избу постучался.

«Кто там?» — брат в окно спросил.

— «Я прохожий — и от снега

До утра ищу ночлега», —

Чей-то голос говорил.

— «Что ж ты руки-то поджала?

Люльку вдоволь, чай, качала.

Хоть грусти, хоть не грусти;

Нет меня — так нет и лени!

Побеги проворней в сени

Да прохожего впусти».

Чрез порог вступил прохожий;

Помолясь на образ божий,

Поклонился брату он;

А сестре как поклонился

Да взглянул, — остановился,

Точно громом поражен.

Все молчат. Сестра бледнеет,

Никуда взглянуть не смеет;

Исподлобья брат глядит;

Всё молчит, — лучина с треском

Лишь горит багровым блеском,

Да по кровле ветр шумит.

1847

«О, для тебя я сделаюсь поэтом!..»

О, для тебя я сделаюсь поэтом!

Готов писать и прозой и стихами,

Распоряжаться мыслью и словами

И рифмы в ряд нанизывать сонетом.

Да что же мне — какая польза в этом?

Я не решусь быть низким перед вами,

Я не решуся черными словами

Вас выставить, запачкать перед светом.

Но если вы, поняв мои намеки,

Со страху раз помолитесь невольно

И надолго запомните уроки,

В которых то-то и смешно, что больно, —

Поверьте мне, и этого довольно,

И одою сменю я эти строки.

1847

«Смотреть на вас и странно мне и больно…»

Смотреть на вас и странно мне и больно:

Жаль ваших взоров, ножек, ручек, плечек.

Скажите, кто вот этот человечек,

Что подле вас стоит самодовольно?

Во мне вся кровь застынет вдруг невольно,

Когда, при блеске двух венчальных свечек,

Он вам подаст одно из двух колечек;

Тогда в слезах молитесь богомольно.

Но я на вас глядеть тогда не стану,

А то, быть может, сердце содрогнется.

К чему тревожить старую в нем рану? —

А то из ней, быть может, яд польется.

Мне только легкой поступи и стану,

Да скрытности дивиться остается.

1847

«Виноват ли я, что долго месяц…»

Виноват ли я, что долго месяц

Простоял вчера над рощей темной,

Что под ним река дрожала долго

Там, где крылья пучил белый лебедь?

Ведь не я зажег огни рыбачьи

Над водой, у самых лодок черных.

Виноват ли я, что до рассвета

Перепелок голос раздавался?

Но ты спишь… О, подними ресницы!

Знаешь ли, я помню, помню живо —

ты сама ведь любишь ночи: ночью

Это было — я спешил в Риальто.

Быстро весла ударяли в воду,

Гондольер мой пел; но эта песня

Пронеслась, как многое проходит,

Невозвратно; помню только это:

«Обожали пламенные греки

Красоты богиню Афродиту

В пене волн на раковине ясной.

Как же глупы, просты эти греки:

Перед ними ты была в гондоле».

Знаешь ли, я сам, когда ты дремлешь,

Опустя недвижные ресницы,

И твоих волос густые кудри

Недвижимы, руки, выше локтя

Обнажась, на складках полотняных

Так лежат, как будто с мыслью тайной

Раскидал их … Фидий, —

И гляжу я долго и не знаю,

На твоем блестящем светом лике

Рождена ль улыбка красотою

Иль красу улыбка породила.

Знаешь ли… Но, опустя ресницы,

Ты уснула… Спи, моя богиня!

1847

Саконтала

1

Саконтала, из всех цариц, украшавших индийский

Трон, народу любезная, милая сердцу супруга —

Мудрого государя Викрамы, встречала однажды

Праздничный день своего рожденья общим весельем.

Радость кругом разлилась по чертогам и хижинам царства;

Только живей и нежнее ее раздавалися звуки

В сердце каждого. Лик царицы был тих и прекрасен,

Око ее сияло любезно и кротко, как солнце

В час вечерний, когда, садясь за дальние горы,

Росу шлет и прохладу оно, долины и выси

Влагою с высоты окропляя отрадной. Таков был

Лик Саконталы. Затем-то, с детским смирением в сердце,

Жители Индии взор к своей несравненной царице,

Полный любви, обращали и ей приносили посильно

Разного рода дары — растенья лучшие царства,

Благоуханный елей, злато и камни цветные;

Благословения ей другие молили у Брамы.

Вот в средину ликующих, тесной толпою стоящих

Около царских ворот, брамин выходит; корзинку

Нес он в руках, из лоз плетенную; край у корзинки

Мохом простым был покрыт. Придворные слуги, увидя

Старца, стоя в переходах, друг друга спрашивать стали:

«Знать, брамин поприблизиться хочет сиянью престола

С лозниковой корзинкою, полною мохом кудрявым?»

Но брамин подошел свободно, поставил корзинку

Саконтале к ногам и сказал: «Видишь ли, наша

Добрая мать и владычица нашего царства: вот эти

Лозы корзинки и этот мох и цветы полевые —

Дети долины на самой далекой границе обширной

Нашей земли, где стопы твои блуждали в то время,

Как еще первая жизни весна пред тобой улыбалась».

Так брамин говорил, и у ног Саконталы стояла

С мохом корзинка. Тогда царица взор обратила

На корзинку, на мох и цветы, что лежали в корзинке,

И с престола она улыбнулась приветливо, нежно

Скромным цветам долины давно миновавшего детства.

Тихо брамин возвращался к своей одинокой долине,

И казалася роскошь полей для него превосходней:

Он не мог позабыть улыбки лица Саконталы.

2

Саконтала, прекрасная, милая сердцу царица

Индии, день своего рожденья встречала молитвой

Тихою к Браме; война ужасная всё государство

Опустошила, и царь индийский, супруг Саконталы,

Был вдали от нее средь ужасов битвы кровавой;

Но еще более то умножало горесть царицы,

Что большая часть преданных в битве погибли и много

Было таких, что забыли царскую милость, с какою

Почестями он их осыпал, и вдруг показали

Неблагодарность и трусость сердец изменой в годину

Бедствия. Вот почему Саконтала в тиши проливала

Слезы, и день рождения был ей дню смерти подобен.

В это время вошла одна из женщин служащих

Тихо к печальной царице и ей сказала: «Опять здесь

Тот брамин, что к тебе приходил с цветами долины».

Но Саконтала вздохнула и ей отвечала: «Как могут

Быть отрадны цветы моему сокрушенному сердцу

Или служить украшеньем моей побледневшей ланите?

Всё же, — сказала потом царица добрая, — старца

Ты введи, чтобы я из его приношенья сознала,

Как верна мне в печали любовь незлобивых сердцем».

Старый брамин вошел и сказал, главу наклоняя:

«Видишь ли, добрая мать и владычица нашего царства:

Горе твое и печаль тебя сердец не лишило

Жителей той долины, где ты блуждала в то время,

Как еще первая жизни весна пред тобой улыбалась.

Шаткого счастья измена любви и верности узы

Не разрешает; напротив, она их прочнее связует.

Только цветов я тебе не принес: в нашей долине

Стоптаны все; но они расцветут еще лучше, коль Брама

После бурь ниспошлет весны благодатной дыханье.

Я принес тебе дар драгоценнейший нашей долины —

Камень, которому в Индии равного нет красотою».

Молча, полна удивленья, царица взглянула на старца;

Он же, речь продолжая, сказал: «Тебе приносил я

В дар цветы, когда на юном челе твоем радость

Расцветала, ничем не смущенная; но испытанье

Брама наслал на тебя; я вижу, что горе ланиты

Бледностию твои овеяло; знал я, что будешь

День своего рожденья ты провожать со слезами.

Для прекрасных душ слезы — небесная влага,

От которой они вполне расцветают. Так Брама

Освящает своих любимцев. Вот почему я

Ныне к тебе подхожу с благороднейшим даром природы».

Так брамин говорил и, полный почтенья, поставил

Черного дерева ящик к ногам Саконталы. Чудесно

Светлый камень играл, отвсюду охваченный черным.

Тут склонила царица чело и взглянула на ящик

И на камень, своими лучами его наполнявший,

И с ланит у нее покатились прозрачные слезы.

Тихо брамин возвращался к своей одинокой долине,

Медленно шел он, и грустью отрадною полон был старец.

Всё, казалось ему, он видит слезу Саконталы.

3

Грустен скитался брамин в своей одинокой пустыне;

Помнил царицы-страдалицы тяжкое он испытанье.

Вдруг опять поднялась война ужасная. Мощный

Истребитель с своей толпой необузданных полчищ

Встал на западе, с тем, чтоб земли восточных пределов

Опустошить. И того, о чем, наругаясь, задумал,

Он достигнуть успел; но всё населенье стонало.

Старец Браму день и ночь умолял за Викраму

Правосудного и за Саконталу царицу,

Сердцу любезную. Но тщетны были моленья,

И военная буря неслася грозным потоком

К самой долине брамина, и бич притеснителя всюду

Жертв настигал. Тогда печальный брамин удалился

В дикие горы и жил между скал, чуждаяся встретить

Лик человеческий. Тяжкою скорбью исполнено было

Сердце старца, и смерти желанной алкал он душою;

Но желанье его не исполнилось. — Много он прожил

Лет в своем одиночестве между скалами пустыни;

Вдруг кругом раздались вдали веселые звуки

Песен победы и мира под рокот трубы и кимвала.

Тут главою к земле склонился старец в молитве,

Встал, помазал главу и сказал: «Перед смертью я должен

Правых победу и лик царицы кроткой увидеть».

Тут наполнил брамин опять корзинку цветами

Самыми лучшими в целой долине и сверху прикрыл их

Пальмы и маслины тучной младыми побегами; тут же

Ветвь положил благовонную нежно лепечущей мирты.

Скоро потом он к престольному граду лицом обратился

И в молчаньи пошел чрез толпы торжествующих граждан.

Радостью лик засиял у старца, когда в воротах он

Был дворцовых. Отверзши уста, слугам он придворным

Стал говорить: «Ведите меня к царице, чтоб мог я

Жертву свою ей принесть. Семь лет как не видел я мира».

Слыша речи такие, слуги взглянули на старца,

Смолкли и стали плакать. Брамин же спросил их: «Чего вы

Плачете, и отчего изменились так ваши лица?»

Слуги на это ему отвечали: «Иль ты не житель

Здешнего мира, когда один ты не знаешь, что сталось?»

И на могилу царицы они повели его: «Видишь, —

Так говорили они, — в ней сердце не вынесло горя».

Больше они ничего сказать не могли и рыдали.

Тут у старца лик просиял и затеплилось око,

Будто у юноши; к небу он поднял чело и воскликнул:

«Разве не вижу я Брамы жилища, не вижу сиянья

Вечного моря лучей, его окружающих блеском!

И Саконтала пред ним на облаке раннего утра

Смотрит на нас. Примиренной отчизны чистейшая жертва,

Жрицею ныне она сияет небесного мира.

Видишь ли ты, просветленная? Я, как и прежде бывало,

Здесь пред тобою стою с моими земными цветами».

Тут умолкнул старец, склонясь на цветы и могилу.

Тихим повеяло ветром, и Брама принял его душу.

1847

Язык цветов

Мой пучок блестит росой,

Как алмазами калиф мой;

Я давно хочу с тобой

Говорить пахучей рифмой.

Каждый цвет уже намек, —

Ты поймешь мои признанья;

Может быть, что весь пучок

Нам откроет путь свиданья.

1847

«Как идет к вам чепчик новый…»

Как идет к вам чепчик новый,

Как идет большая шаль!

Поздравляю вас с обновой,

А мне все-таки вас жаль.

Как идет к вам эта бледность,

Эта скрытая печаль,

Эта внутренняя бедность, —

Мне вас жаль, да, мне вас жаль.

1847

«Многим богам в тишине я фимиам воскуряю…»

Многим богам в тишине я фимиам воскуряю,

В помощь нередко с мольбой многих героев зову;

Жертвуя музам, дриадам, нимфам речистым и даже

Глупому фавну весной первенца стад берегу.

Песня же первая — Вакху, мудрому сыну Семелы.

Ты, Дионисий в венке, грозный владыка ума,

Всех доступней моим мольбам и моим возлияньям:

Ты за утраты мои полной мне чашей воздай!

Где недоступная дева, моих помышлений царица?

В мраморах Фидий своих равной не зрел никогда,

Я же сходного с ней не знал созданья, — и что же?

Тирсу покорный, и ей клялся пожертвовать я.

Ждал я, безумный, забыться в дыму и в чаду приношений;

Новый Калхас, уже меч дерзкой рукой заносил;

Мать-природа вотще взывала, как мать Клитемнестра, —

Миг еще, миг — и тебе всё бы принес я, Лией.

Мне уже чудился плеск волн забвения в барку, —

Только заступница дев деву чудесно спасла:

Дивно светла, предо мной Ифигения к небу восходит,

Я же коленом тугим в бок упираю козла.

1847

«Эти думы, эти грезы…»

Эти думы, эти грезы —

Безначальное кольцо.

И текут ручьями слезы

На горячее лицо.

Сердце хочет, сердце просит,

Слезы льются в два ручья;

Далеко меня уносит,

А куда — не знаю я.

Не могу унять стремленье,

Я не в силах не желать:

Эти грезы — наслажденье!

Эти слезы — благодать!

1847

«Друг мой, я сегодня болен…»

Друг мой, я сегодня болен, —

Знать, поветрие такое:

Право, я в себе не волен,

Не найдусь никак в покое.

Не ошибся я в надежде:

Ты умна и молчалива,

Ты всё та же, что и прежде, —

И добра и горделива.

На дворе у нас ненастье,

На дворе гулять опасно, —

Дай мне руку, дай на счастье…

У тебя тепло и ясно.

Ах, давно ли у тебя я —

Так беспечно, так лениво, —

Всё на свете забывая,

Был покорен молчаливо?

А теперь — зачем в углу том,

За широкою гардиной,

Вон, вон тот, что смотрит плутом,

С черной мордою козлиной?

Не могу не ненавидеть

Этих глаз в досадной роже!

Право, — скучно, грустно видеть

Каждый день одно и то же.

Понимаю эти ласки,

Взор печали беспредельной…

Нет ли, друг мой, нет ли сказки,

Нет ли песни колыбельной?

Чтобы песнию смягчалось

То, что в сказке растревожит;

Чтобы сердце хоть пугалось,

Коль любить оно не может.

1847

«Поделись живыми снами…»

Поделись живыми снами,

Говори душе моей;

Что не выскажешь словами —

Звуком на душу навей.

1847

Добрый день

Вот снова ночь с своей тоской бессонной

Дрожит при блеске дня.

С улыбкою мой демон искушенный

Взирает на меня.

Он видит всё — улыбку, вздох и слезы.

Пусть он их видит — пусть!

Давным-давно бессонницу и грезы

Он знает наизусть.

Пускай весна наряд свой пестрый кажет

И я вокруг гляжу;

Он знает всё, что сердце твари скажет,

Что людям я скажу.

Ему смешно, что наперед он знает

Чем дума занята,

Что ясно так и внятно он читает

По книге живота.

Как мраморный, блестящий и холодный,

Мой прорицатель дня,

С улыбкой злой и гордо-благородной

Он смотрит на меня.

1847

К картине

Не говори, что счастлив я,

Что я хорош собой,

Что бог благословил меня

Прекрасною женой.

Не говори, что жизнь сулит

Мне счастье впереди,

Что крошка-сын наш тихо спит,

Прильнув к родной груди.

Напрасных слов не расточай, —

Ненужен мой ответ.

Взгляни в глаза и отвечай:

Что — счастлив я иль нет?

Скажи — ты видишь по глазам, —

По сердцу ль мне покой, —

Иль, может быть, я жизнь отдам

Померяться с судьбой?

Отдам, что было мне дано

Блаженства и тоски,

За взгляд, улыбку, — за одно

Пожатие руки.

1847

Курган

Друг веков, поверенный преданий,

Ты один средь братии своей

Сохранил сокровищ и деяний

Вековую тайну от людей.

Что же дуб с кудрявой головою

Не взращен твой подвиг отмечать

И не светит в сумрак над тобою

Огонек — избрания печать?

Как на всех, орел с неизмеримой

На тебя слетает высоты

И срезает плуг неумолимый

Всех примет последние следы.

Что ж ты дремлешь? Силой чудотворной

Возрасти темно-кудрявый дуб!

Сокруши о камень непокорный

Злого плуга неотвязный зуб!

— Оттого-то, странник бесприметный,

На степи я вечно здесь молчу,

Что навек в груди мой клад заветный

Ото всех я затаить хочу.

1847

«Ты говоришь мне: прости!..»

Ты говоришь мне: прости!

Я говорю: до свиданья!

Ты говоришь: не грусти!

Я замышляю признанья.

Дивный был вечер вчера!

Долго он будет в помине;

Всем, — только нам не пора;

Пламя бледнеет в камине.

Что же, — к чему этот взгляд?

Где ж мой язвительный холод?

Грусти твоей ли я рад?

Знать, я надменен и молод?

Что ж ты вздохнула? Цвести —

Цель вековая созданья;

Ты говоришь мне: прости!

Я говорю: до свиданья!

Тучка

Тучка-челн, небес волною

Обданная паром,

Между мною и луною

Ты плывешь недаром:

От луны — твой свет, что ставит

Трон полночный богу;

От меня ж возьми, что давит:

Думу и тревогу.

Спит она — тяжелой битвой

Дум не возмутима;

Ты ж над ней с моей молитвой

Пронесися мимо.

1847

Свобода и неволя

Видишь — мы теперь свободны:

Ведь одно свобода с платой;

Мы за каждый миг блаженства

Жизни отдали утратой.

Что ж не вижу я улыбки?

Иль сильней всего привычка?

Или ты теперь из клетки

Поздно пущенная птичка?

Птичка-радость, друг мой птичка,

Разлюби иную долю!

Видишь — я отверз объятья:

Полети ко мне в неволю.

1847

«Сядь у моря — жди погоды…»

Сядь у моря — жди погоды.

Отчего ж не ждать?

Будто воды, наши годы

Станут прибывать.

Поразвеет пыл горячий,

Проминет беда,

И под камень под лежачий

Потечет вода.

И отступится кручина,

Что свекровь стара;

Накидает мне пучина

Всякого добра.

Будто воды, наши годы

Станут прибывать.

Сядь у моря, жди погоды.

Отчего ж не ждать?

1847

«Дитя, покорное любви…»

Дитя, покорное любви,

Моих стихов не назови

Ты самолюбием нескромным.

О нет!мой стих не мог молчать:

На нем легла твоя печать

С раздумьем тягостным и томным.

Не говорю тебе — прости!

Твоя судьба — одной цвести;

Да мимо идет зов мятежный.

Как в жизни раз, и в песни тож

Ты раз мне сердце потревожь —

И уносись прекрасной, нежной!

И завтра светлый образ весь

Исчезнет там, исчезнет здесь,

Про твой удел никто не спросит, —

И запах лилии ночной

Не досягнет луны родной:

Полночный ветр его разносит.

1847

«Под палаткою пунцовой…»

Под палаткою пунцовой,

Без невольников, один,

С одалиской чернобровой

Расстается властелин.

— Сара, гурия пророка,

Солнце дней, источник сил,

Сара, утро недалеко —

И проснется Азраил.

Где-то завтра после бою

Снова ноги подогну

Иль усталой головою

Беззаботно отдохну?

С новой ночью, с новой кущей,

Пылкой страсти вопреки,

Не коснусь твоей цветущей,

Нарумяненной щеки.

Пред тобою на бездельи

Свой кальян не закурю

И в глаза твои газельи,

Полон дум, не посмотрю,

И рукой моей усталой

У тебя не обовью

Черных кос по феске алой

Чешуйчатую змею.

1847

Эоловы арфы

Он

По листам пронесся шорох.

Каждый миг в блаженстве дорог,

В песни — каждый звук:

Там, где первое не ясно,

Всё, хоть будь оно прекрасно,

Исчезает вдруг.

Она

О, не только что внимала, —

Я давно предугадала

Все твои мечты;

Но, настроенная выше,

Я рассказываю тише,

Что мечтаешь ты.

Он

Я на всякие звуки готов,

Но не сам говорю я струной:

Только формы воздушных перстов

Обливаю звончатой волной.

Оттого-то в разлуке с тобой

Слышу я беззвучную дрожь,

Оттого-то и ты узнаешь

Всё, что здесь совершится со мной.

Она

Если мне повелитель ветров

Звука два перекинет порой,

Но таких, где трепещет любовь, —

Я невольно пою за тобой.

Ах, запой поскорее, запой!

Ты не знаешь, что сталось со мной!

Этот перст так прозрачно хорош,

Под которым любовь ты поешь.

1847

«После раннего ненастья…»

После раннего ненастья

Что за рост и цвет обильный!

Ты даешь мне столько счастья,

Что сносить лишь может сильный.

Ныне чувства стали редки,

Ты же мне милей свободы;

Но боюсь я той беседки,

Где у ног почиют воды.

Сердце чует, что недаром

Нынче счастие такое;

Я в воде горю пожаром,

А в глазах твоих — так вдвое.

1847

«Мудрым нужно слово света…»

Мудрым нужно слово света,

Дружбе сладок глас участья;

Но влюбленный ждет привета —

Обновительного счастья.

Я ж не знаю: в жизни здешней

Думы ль правы, чувства ль правы?

Отчего так месяц вешний

Жемчугом осыпал травы?

Что они дрожат, как слезы, —

Голубого неба очи?

И зачем в такие грезы

Манит мглу любовник ночи?

Ждет он, что ли? Мне сдается,

Что напрасно я гадаю.

Слышу, сердце чаще бьется,

И со мною что? — не знаю!

1847

«Какая холодная осень!..»

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот;

Смотри: из-за дремлющих сосен

Как будто пожар восстает.

Сияние северной ночи

Я помню всегда близ тебя,

И светят фосфорные очи,

Да только не греют меня.

1847

«Опять я затеплю лампаду…»

Опять я затеплю лампаду

И вечную книгу раскрою,

Опять помолюся Пречистой

С невольно-горячей слезою.

Опять посетит меня радость

Без бури тоски и веселья,

И снова безмолвные стены

Раздвинет уютная келья.

Прочь горе земное; одно лишь

Про землю напомнит мне внятно —

Когда, обращая страницу,

Увижу прозрачные пятна.

1847

«Мы нравимся уездам и столицам…»

Мы нравимся уездам и столицам,

Я рифмою, вы светлой красотой…

Так лейся ж, песнь, — и смелой простотой

Уподобляй нас беззаботным птицам.

Что ж не сказать без скромности пустой,

Оставя злость бездарным да девицам:

Мы нравимся уездам и столицам —

Я рифмою, вы светлой красотой.

9 мая 1847

«Весенних чувств не должно вспоминать…»

Весенних чувств не должно вспоминать,

Когда весна оденет вновь березу,

А вы, а вы, бог с вами, вы опять

Напомнили мне соловья и розу.

Что в прошлом нам тревожит робкий ум,

В грядущем нас встречает как родное,

И светлый ряд новорожденных дум

Встает из мглы, как пламя заревое.

Прекрасному поклонится поэт,

И убежит ненужная угроза.

В прекрасном всё — разъединенья нет,

И в вас одной и соловей и роза.

27 июня 1847

«Я в моих тебя вижу всё снах…»

Я в моих тебя вижу всё снах

С той же яркою искрой в глазах,

С тем же бледно-прозрачным лицом,

С тем же розовым белым венцом,

С той же властью приветливых слов,

С той же тучей младенческих снов;

И во сне так полно я живу,

Как, бывало, живал наяву.

7 сентября 1847

«Отвергнув гордое сомненье…»

По замечанью моему,

Альбом походит на кладбище.

Баратынский.

Отвергнув гордое сомненье

И не смущаемый трудом,

Простой приязни выраженье

Вношу смиренно в ваш альбом.

Легко минутное решенье

Забыться непробудным сном,

Где наше место погребенья

Хоть потревожат, — но с умом;

Где между прочими гробами

И наш без надписи найдут,

А между зримыми чертами

Лукаво зоркими глазами

Черты незримые прочтут.

29 февраля 1848

«Мой друг, я верую, надеюсь и люблю…»

Мой друг, я верую, надеюсь и люблю

И убежденья полон силы,

Что всё, чем опытность снабдила грудь мою,

Дойдет со мною до могилы,

Что знамя истины, которому служу,

Вокруг меня овеет рати,

Что с тайной гордостью его я покажу

Толпе неверующих братий.

И что же? Новый день нисходит от творца.

И убежденья величавы

Бледнеют видимо, как за спиной косца

Грядами скошенные травы.

1848

«Где север — я знаю!..»

Где север — я знаю!

Отрадному предан недугу,

Весь день обращаю

И очи и помыслы к югу.

В дали ли просторной

Твое забелеет жилище. —

Как в области горной,

Я сердцем и разумом чище.

Услышу ли слово

Твоей недоверчивой речи, —

И сердце готово

Стремиться до будущей встречи.

1849

«Среди несметных звезд полночи…»

Среди несметных звезд полночи

Как эти две глядят мне в очи,

Не поглядит нигде звезда;

Но неизменна воля рока:

С заката той, а той с востока —

Им не сойтиться никогда.

Среди людей так часто двое

Равно постигнули земное,

Затем что стали высоко,

И оба сердца пышут страстью,

И оба сердца рвутся к счастью,

И счастье вечно далеко.

1849

«Когда опять по камням заиграет…»

Когда опять по камням заиграет

Алмазами сверкающий ручей

И вновь душа невольно вспоминает

Невнятный смысл умолкнувших речей,

Когда, прогрет приветными лучами,

На волю рвется благовонный лист

И лик небес, усеянный звездами,

Так безмятежно, так лазурно чист, —

Не говори: «Я плачу, я страдаю,

Что сердцу близко — взору далеко»,

Скажи: «Хвала! Я сердцем понимаю,

Я чувствую душою глубоко».

Апрель 1849

«Снова слышу голос твой…»

Снова слышу голос твой,

Слышу и бледнею;

Расставался, как с душой,

С красотой твоею!

Если б муку эту знал,

Чуял спозаранку, —

Не любил бы, не ласкал

Смуглую цыганку.

Не лелеял бы потом

Этой думы томной

В чистом поле под шатром

Днем и ночью темной.

Что ж напрасно горячить

Кровь в усталых жилах?

Не сумела ты любить,

Я — забыть не в силах.

1840-е годы?

«Как гений ты, нежданный, стройный…»

Как гений ты, нежданный, стройный,

С небес слетела мне светла,

Смирила ум мой беспокойный.

На лик свой очи привлекла.

Вдали ль душой ты иль меж нами,

Но как-то сладостно, легко

Мне пред тобою, с небесами

Сдружившись, реять высоко;

Без сожаленья, без возврата

Мне сладко чувства расточать

И на тебя очами брата

С улыбкой счастия взирать.

1850

«Напрасно, дивная, смешавшися с толпою…»

Напрасно, дивная, смешавшися с толпою,

Вдоль шумной улицы уныло я пойду;

Судьба меня опять уж не сведет с тобою,

И ярких глаз твоих нигде я не найду.

Ты раз явилась мне, как дивное виденье,

Среди бесчисленных, бесчувственных людей, —

Но быстры молодость, любовь, и наслажденье,

И слава, и мечты, а ты еще быстрей.

Мне что-то новое сказали эти очи,

И новой истиной невольно грудь полна, —

Как будто на заре, подняв завесу ночи,

Я вижу образы пленительного сна.

Да, сладок был мой сон хоть на одно мгновенье! —

Зато, невольною тоскою отягчен,

Брожу один теперь и жду тебя, виденье,

И ясно предо мной летает светлый сон.

1850

«Слеза слезу с ланиты жаркой гонит…»

Слеза слезу с ланиты жаркой гонит,

Мечта мечту теснит из сердца вон;

Мгновение мгновение хоронит,

И блещет храм на месте похорон.

Крылатый сон опережает брата,

За тучею несутся облака,

Как велика души моей утрата!

Как рана сердца страшно глубока!

Но мой покров я жарко обнимаю,

Хочу, чтоб с ним кипела страсть моя;

Нет, и забывшись, я не забываю, —

Нет, и в ночи безумно плачу я!

1850

«Следить твои шаги, молиться и любить…»

Следить твои шаги, молиться и любить —

Не прихоть у меня и не порыв случайный:

Мой друг, мое дитя, поверь, — тебя хранить

Я в сердце увлечен какой-то силой тайной.

Постигнув чудную гармонию твою —

И нежной слабости и силы сочетанье,

Я что-то грустное душой предузнаю,

И жалко мне тебя, прекрасное созданье!

Вот почему порой заглядываюсь я,

Когда над книгою иль пестрою канвою

Ты наклоняешься пугливой головою,

А черный локон твой сбегает как змея,

Прозрачность бледную обрезавши ланиты,

И стрелы черные ресниц твоих густых

Сияющего дня отливами покрыты

И око светлое чернеет из-под них.

1850

«Перекладывают тройки…»

Перекладывают тройки

И выносят чемоданы;

За столом два сослуживца,

На столе стоят стаканы.

— Знаю я, зачем так влагой

Презираешь ты шампанской.

Всё в ушах твоих, мой милый,

Раздается хор цыганской.

Всё мерещится Матрена,

Всё мерещится плутовка.

Черным бархатом и маской

Скрыта светлая головка.

За красавицей женою

Муж мерещится ревнивый.

«Я люблю, люблю, как прежде» —

Нежит слух самолюбивый.

— Нет, мой друг, не отгадал ты,

Извини, что я не с вами.

Мысли носятся далеко,

За горами, за долами.

Всё мерещится у стенки

Фортепьян красивый ящик,

Всё мерещится угрюмый

Про Суворова рассказчик.

За стаканом даже слышу

Душный воздух тесной кельи,

И о счастьи молит голос

И в раздумьи и в весельи.

В степь глядит одно окошко,

До полуночи открыто,

Перед ним-то, для него-то

Всё на свете позабыто.

Но давно прозябли кони.

Так пожмем друг другу руки,

Не сердись за нашу встречу

Да пиши подчас от скуки.

Начало 1850?

Вчера и сегодня

Вчера, при блеске свеч, в двенадцатом часу,

Ты слушала меня с улыбкою участья,

И мне казалося: вот-вот перенесу

Тебя в цветущий мир безумия и счастья.

Сегодня — боже мой! — я путаюсь в словах,

Ты смотришь на меня и трезво, и обидно, —

И как об этих двух подумаю я днях,

То нынешнего жаль, а за вчерашний стыдно.

1854

Отъезд

Какая горькая обида:

Я завтра еду. Боже мой!

Как будто к области Аида

Темнеет путь передо мной.

Как, после нежного похмелья

От струй пафосского вина,

Уединенная мне келья

Теперь покажется душна!

Но, верен сладостной тревоге,

В степи безбрежной и в лесу,

По рвам, по каменной дороге

Твой образ чистый понесу.

И сохраню в душе глубоко

Двойную прелесть красоты:

И это мыслящее око,

И эти детские черты.

1854

Шарманщик

К окну я в потемках приник —

Ну, право, нельзя неуместней:

Опять в переулке старик

С своей неотвязною песней!

Те звуки свистят и поют

Нескладно-тоскливо-неловки…

Встают предо мною, встают

За рамой две светлых головки.

Над ними поверхность стекла

При месяце ярко-кристальна.

Одна так резво-весела,

Другая так томно-печальна.

И — старая песня! — с тоской

Мы прошлое нежно лелеем,

И жаль мне и той и другой,

И рад я сердечно обеим.

Меж них в промежутке видна

Еще голова молодая, —

И всё он хорош, как одна,

И всё он грустит, как другая.

Он предан навеки одной

И грусти терзаем приманкой…

Уйдешь ли ты, гаер седой,

С твоей неотвязной шарманкой?

1854

«Дай руку мне, дай руку, пери злая…»

Дай руку мне, дай руку, пери злая,

Хоть раз еще приветливо взгляни,

Горячкой рифм восторг мой объясняя,

Влюбленного поэтом не брани.

Ревнивые лишь с тем хариты дружны,

Кто забывать для них готов весь свет.

Коль жителям Олимпа жертвы нужны

И сердца кровь — плохой же я поэт.

Пусть музами навек оставлен буду,

Пусть Феб меня карает за грехи, —

Под хохот твой я музу позабуду,

За поцелуй я все отдам стихи.

1854

«Люди нисколько ни в чем предо мной не виновны, я знаю…»

Люди нисколько ни в чем предо мной не виновны, я знаю,

Только я тут для себя утешенья большого не вижу.

День их торопит всечасно своею тяжелой заботой,

Ночь, как добрая мать, принимает в объятья на отдых.

Что им за дело, что кто-то, весь день протомившись бездельем,

Ночью с нелепым раздумьем пробьется на ложе бессонном?

Пламя дрожит на светильне — и около мысли любимой

Зыблются робкие думы, и все переходят оттенки

Радужных красок. Трепещет душа, и трепещет рассудок.

Сердце — Икар неразумный — из мрака, как бабочка к свету,

К мысли заветной стремится. Вот, вот опаленные крылья,

Круг описавши во мраке, несутся в неверном полете

Пытку свою обновлять добровольную. Я же не знаю,

Что добровольным зовется и что неизбежным на свете…

1854

Хижина в лесу

На лес насунулися тучи,

Морозит — трудно продохнуть.

Ни зги не видно, вихрь колючий

Сугробом переносит путь.

О, как он путнику несносен!

Но вот надежда — огонек

Блеснул звездою из-за сосен:

Приют знакомый недалек.

Стучусь с уверенностью давней…

Знакомый голос за стеной;

Как прежде, луч, скользя меж ставней,

Ложится яркой полосой.

«О, выйди! Это я!..» Напрасно!..

Я слышу голос, вижу свет, —

Всё так безжизненно, бесстрастно:

Ответа нет, привета нет!

Давно ль сюда рвался так жадно

Я с одинокого пути?..

Здесь умирать так безотрадно,

И сил нет далее брести!

1855

«Заревая вьюга…»

Заревая вьюга

Всё позамела,

А ревнивый месяц

Смотрит вдоль села.

Подойти к окошку —

Долго ль до беды?

А проснутся завтра —

Разберут следы.

В огород — собаки

Изорвут, гляди.

«Приходи сегодня» —

И нельзя нейти!

По плетню простенком

Проберусь как раз, —

Ни свекровь, ни месяц

Не увидят нас!

Осень или зима 1855

Спор

Где нимфа резвая, покинув горный ток,

Вплетает гиацинт в свой розовый венок,

На мирных пажитях, в лесу прохладной Иды,

Где землю посещать привыкли Ураниды,

Сияньем царственной красы окружены,

Красавцу пастырю предстали три жены.

«Будь, юноша, судьей, — скажи мне, не меня ли

Царицей красоты глаза твои признали? —

Сказала первая, опершись на копье. —

Как солнце разума, горит лицо мое;

Со мной беседовать, мои встречая взгляды,

Фригиец, — выше нет и для богов награды!

Подняв румяный плод, вручи его ты той,

Что вправе изо всех владеть твоей душой, —

И, если мудрости ты верен был доныне,

Я знаю, яблоко достанется Афине».

С румянцем, вспыхнувшим мгновенно вдоль ланит,

«Послушай, юноша, — другая говорит, —

С подвластным божеством не только спор — сравненье

Супруге и сестре Зевеса униженье.

Но, встретив раз меня, всё, что живет кругом,

Не может не сказать: как почивает гром

В небесной синеве, безмолвной и глубокой, —

Так силой светит взор у Геры волоокой.

Божественная грудь, чиста как горний цвет,

Приемлет лишь того, кто потрясает свет.

Когда вступаю я в небесные чертоги,

Не люди предо мной покорствуют, а боги…

И если правым я тебя найду судьей,

Не пастырь — царский сын стоит передо мной».

И третья говорит, к ногам покров роняя:

«Владычица сердец перед тобой нагая.

Небесный душный свод не родина моя,

На берегу морском из пены вышла я.

Но не мудрец теперь, не сын царя прекрасный,

Пусть юноша судья нам будет беспристрастный.

Мой дар божественный не мудрость и не власть,

Нет! я внушу тебе губительную страсть:

Ты сам падешь, падет отец твой, сестры, братья…

Но посмотри сюда: в горячие объятья

Я приведу к тебе подобную красу,

Могуществом моим любимцев вознесу,

И ваши имена, потомства достоянье,

Заменят Красоты обычное названье».

1856

Рододендрон

Рододендрон! Рододендрон!

Пышный цвет оранжереи,

Как хорош и как наряден

Ты в руках вертлявой феи!

Рододендрон! Рододендрон!

Рододендрон! Рододендрон!

Но в руках вертлявой феи

Хороши не только розы,

Хороши большие томы

И поэзии и прозы!

Рододендрон! Рододендрон!

Рододендрон! Рододендрон!

Хороши и все нападки

На поэтов, объявленья,

Хороши и опечатки,

Хороши и прибавленья!

Рододендрон! Рододендрон!

1856?

Неотразимый образ!

В уединении забудусь ли порою,

Ресницы ли мечта смежает мне, как сон, —

Ты, ты опять в дали стоишь передо мною,

Моих весенних дней сияньем окружен.

Всё, что разрушено, но в бедном сердце живо,

Что бездной между нас зияющей легло,

Не в силах удержать души моей порыва,

И снова я с тобой — и у тебя светло.

Не для тебя кумир изменчивый и бренный

В сердечной слепоте из праха создаю;

Мне эта даль мила: в ней — призрак неизменный —

Опять чиста, светла я пред тобой стою.

Ни детских слез моих, ни мук души безгрешной,

Ни женской слабости винить я не могу,

К святыне их стремлюсь с тоскою безутешной

И в ужасе стыда твой образ берегу.

1856?

«Когда у райских врат изгнанник…»

Когда у райских врат изгнанник

Стоял унижен, наг и нем,

Предстал с мечом небес посланник

И путь закрыл ему в Эдем.

Но, падших душ услыша стоны,

Творец мольбе скитальца внял:

Крылатых стражей легионы

Адама внукам он послал.

Когда мы бьемся из-за хлеба,

В кровавом поте чуть дыша,

Чтоб хоть одна с родного неба

Нам улыбнулася душа.

Но и в кругах духов небесных

Земные стоны сочтены,

И силой крыльев бестелесных

Еговы дети не равны.

Твой ангел — перьев лебединых

Не распускает за спиной:

Он на крылах летит орлиных,

Поникнув грустно головой.

В руке пророческая лира,

В другой — горящий божий гром;

Так на твоем в пустыне мира

Он камне станет гробовом.

1856?

Ошибка

Не ведал жизни он и не растратил сил

В тоске бездействия, в чаду бесплодных бредней;

Дикарь с младенчества, ее он полюбил

Любовью первой и последней.

Он не сводил очей с прекрасного чела;

Тоскливый взор его светился укоризной;

Он на нее смотрел: она ему была

Свободой, честию, отчизной.

Любимой песнию, улыбкой на устах

Напрасно скрыть она старалася страданья:

Он нежности любви искал в ее глазах —

И встретил нежность состраданья…

Расстались наконец. О, как порой легко

Прервать смущение бестрепетной разлуки!

Но в сердце у него запали глубоко

Порывы затаенной муки.

Ушел он на Восток. В горах, в развале битв,

Который год уже война его стихия.

Но имя он одно твердит среди молитв

И чует сердцем, где Россия…

Давно настала ночь, давно угас костер, —

Лишь два штыка вдали встречаются, сверкая,

Да там, на севере, над самой высью гор

Звезда сияет золотая.

1857

Сонет («Угрюм и празден часто я брожу…»)

Угрюм и празден часто я брожу:

Напрасно веру светлую лелею,

На славный подвиг силы не имею,

Для песни сердца слов не нахожу.

Но за тобой ревниво я слежу,

Тебя понять и оценить умею;

Вот отчего я дружбой горд твоею

И близостью твоею дорожу.

Спасибо жизни! Пусть по воле рока

Истерзана, обижена глубоко,

Душа порою в сон погружена, —

Но лишь краса душевная коснется

Усталых глаз — бессмертная проснется

И звучно затрепещет, как струна.

1857

Шиллеру

Орел могучих, светлых песен!

С зарей открыл твой вещий взор,

Как бледен, как тоскливо тесен

Земного ока кругозор!

Впервой ширяясь, мир ты мерил

Отважным взмахом юных крыл…

Никто так гордо в свет не верил,

Никто так страстно не любил.

И, веселясь над темной бездной,

Сокрывши светлый идеал,

Никто земной в предел надзвездный

Парить так смело не дерзал.

Один ты океан эфира

Крылом надежным облетел

И в сердце огненное мира

Очами светлыми глядел.

С тех пор у моря света вечно

Твой голос всё к себе зовет,

Что в человеке человечно

И что в бессмертном не умрет.

1857

«Весна и ночь покрыли дол…»

Весна и ночь покрыли дол,

Душа бежит во мрак бессонный,

И внятно слышен ей глагол

Стихийной жизни, отрешенной.

И неземное бытие

Свой разговор ведет с душою

И веет прямо на нее

Своею вечною струею.

Но вот заря! Бледнеет тень,

Туман волнуется и тает, —

И встретить очевидный день

Душа с восторгом вылетает.

1856 или 1857?

В альбом в первый день пасхи

Победа! Безоружна злоба.

Весна! Христос встает из гроба,

Чело огнем озарено.

Всё, что манило, обмануло

И в сердце стихнувшем уснуло,

Лобзаньем вновь пробуждено.

Забыв зимы душевный холод,

Хотя на миг горяч и молод,

Навстречу сердцем к вам лечу.

Почуя неги дуновенье,

Ни в смерть, ни в грустное забвенье

Сегодня верить не хочу.

8 апреля 1857

Другу

Когда в груди твоей страданье,

Проснувшись, к сердцу подойдет

И жадный червь воспоминанья

Его невидимо грызет, —

Борьбой с наитием недуга

Души напрасно не томи,

Без слез, без ропота на друга

С надеждой очи подыми.

Пусть свет клянет и негодует, —

Он на слова прощенья нем.

Пойми, что сердце только чует

Невыразимое ничем;

То, что в явленьи незаметном

Дрожит, гармонией дыша,

И в тайнике своем заветном

Хранит бессмертная душа.

Одним лучом из ока в око,

Одной улыбкой уст немых

Со всем, что мучило жестоко,

Единый примиряет миг.

15 мая 1857

Аполлон Бельведерский

Упрямый лук, с прицела чуть склонен,

Еще дрожит за тетивою шаткой

И не успел закинутый хитон

Пошевелить нетронутою складкой.

Уже, томим язвительной стрелой,

Крылатый враг в крови изнемогает,

И черный хвост, сверкая чешуей,

Свивается и тихо замирает.

Стреле вослед легко наклонено

Омытое в струях кастальских тело.

Оно сквозит и светится — оно

Веселием триумфа просветлело.

Твой юный лик отважен и могуч,

Победою усилено дыханье.

Так солнца диск, прорезав сумрак туч,

Еще бойчей глядит на мирозданье.

1857

«Какая ночь! Как воздух чист…»

Какая ночь! Как воздух чист,

Как серебристый дремлет лист,

Как тень черна прибрежных ив,

Как безмятежно спит залив,

Как не вздохнет нигде волна,

Как тишиною грудь полна!

Полночный свет, ты тот же день:

Белей лишь блеск, черней лишь тень,

Лишь тоньше запах сочных трав,

Лишь ум светлей, мирнее нрав,

Да вместо страсти хочет грудь

Вот этим воздухом вздохнуть.

1857?

«Лесом мы шли по тропинке единственной…»

Лесом мы шли по тропинке единственной

В поздний и сумрачный час.

Я посмотрел: запад с дрожью таинственной

Гас.

Что-то хотелось сказать на прощание, —

Сердца не понял никто;

Что же сказать про его обмирание?

Что?

Думы ли реют тревожно-несвязные,

Плачет ли сердце в груди, —

Скоро повысыплют звезды алмазные,

Жди!

1858

Нельзя

Заря. Сияет край востока,

Прорвался луч — и всё горит,

И всё, что видимо для ока,

Земного путника манит.

Но голубого неба своды

Покрыли бледностью лучи,

И звезд живые хороводы

К нам только выступят в ночи.

В движеньи, в блеске жизни дольной

Не сходит свыше благодать:

Нельзя в смятенности невольной

Красы небесной созерцать.

Нельзя с небрежностью творенья

В чаду отыскивать родства,

И ночь и мрак уединенья —

Единый путь до божества.

1858

Превращения

Давно, в поре ребяческой твоей,

Ты червячком мне пестреньким казалась

И ласково, из-за одних сластей,

Вокруг родной ты ветки увивалась.

И вот теперь ты, куколка моя,

Живой души движения скрываешь

И, красоту застенчиво тая,

Взглянуть на свет украдкой замышляешь.

Постой, постой, порвется пелена,

На божий свет с улыбкою проглянешь,

И, весела и днем упоена,

Ты яркою нам бабочкой предстанешь.

1859

«Я целый день изнемогаю…»

Я целый день изнемогаю

В живом огне твоих лучей

И, утомленный, не дерзаю

К ним возводить моих очей;

Но без тебя, сознавши смутно

Всю безотрадность темноты,

Я жду зари ежеминутно

И всё твержу: Взойдешь ли ты?

1859

«Твоя старушка мать могла…»

Твоя старушка мать могла

Быть нашим вечером довольна:

Давно она уж не была

Так зло-умно-многоглагольна.

Когда же взор ее сверкал,

Скользя по нас среди рассказа,

Он с каждой стороны встречал

Два к ней лишь обращенных глаза.

Ковра большого по углам

Сидели мы друг к другу боком,

Внемля насмешливым речам, —

А речи те лились потоком.

Восторгом полные живым,

Мы непритворно улыбались

И над чепцом ее большим

Глазами в зеркале встречались.

1859

«По ветви нижние леса…»

По ветви нижние леса

В зеленой потонули ржи.

Семьею новой в небеса

Ныряют резвые стрижи.

Сильней и слаще с каждым днем

Несется запах медовой

Вдоль нив, лоснящихся кругом

Светло-зеленою волной.

И негой истомленных птиц

Смолкают песни по кустам,

И всеобъемлющих зарниц

Мелькают лики по ночам.

1859

«Как ярко полная луна…»

Как ярко полная луна

Посеребрила эту крышу!

Мы здесь под тенью полотна,

Твое дыхание я слышу.

У неостывшего гнезда

Ночная песнь гремит и тает.

О, погляди, как та звезда

Горит, горит и потухает.

Понятен блеск ее лучей

И полночь с песнию своею,

Но что горит в груди моей —

Тебе сказать я не умею.

Вся эта ночь у ног твоих

Воскреснет в звуках песнопенья,

Но тайну счастья в этот миг

Я унесу без выраженья.

1859?

«Как эта ночь, ты радостно-светла…»

Как эта ночь, ты радостно-светла,

Подобно ей, к мечтам ты призываешь

И, как луна, что там вдали взошла,

Всё кроткое душе напоминаешь.

Она живет в минувшем, не скорбя,

И весело к грядущему стремится.

Взгляну ли вдаль, взгляну ли на тебя —

И в сердце свет какой-то загорится.

Конец 50-х гг.

«Влачась в бездействии ленивом…»

Влачась в бездействии ленивом

Навстречу осени своей,

Нам с каждым молодым порывом,

Что день, встречаться веселей.

Так в летний зной, когда в долины

Съезжают бережно снопы

И в зрелых жатвах круговины

Глубоко врезали серпы,

Прорвешь случайно повилику

Нетерпеливою ногой —

И вдруг откроешь землянику,

Красней и слаще, чем весной.

Конец 50-х гг.

«Ты прав: мы старимся. Зима недалека…»

Ты прав: мы старимся. Зима недалека,

Нам кто-то праздновать мешает,

И кудри темные незримая рука

И серебрит и обрывает.

В пути приутомясь, покорней мы других

В лицо нам веющим невзгодам;

И не под силу нам безумцев молодых

Задорным править хороводом.

Так что ж! ужели нам, покуда мы живем,

Вздыхать, оборотясь к закату,

Как некогда, томясь любви живым огнем,

Любви певали мы утрату?

Нет, мы не отжили! Мы властны день любой

Чертою белою отметить

И музы сирые еще на зов ночной

Нам поторопятся ответить.

К чему пытать судьбу? Быть может, коротка

В руках у парки нитка наша!

Еще разымчива, душиста и сладка

Нам Гебы пенистая чаша.

Зажжет, как прежде, нам во глубине сердец

Ее огонь благие чувства, —

Так пей же из нее, любимый наш певец:

В ней есть искусство для искусства.

1860?

К молодому дубу

Вчера земле доверил я

Твой корень преданной рукою,

И с той поры мечта моя

Следит с участьем за тобою.

Словам напутственным внемли,

Дубок, посаженный поэтом:

Приподымайся от земли

Всё выше, выше с каждым летом.

И строгой силою ветвей

Гордясь от века и до века,

Храни плоды ты для свиней,

А красоту для человека.

Между 1860 и 1862

9 марта 1863 года

Какой восторг! уж прилетели

Вы, благовестники цветов!

Я слышу в поднебесьи трели

Над белой скатертью снегов.

Повеет раем над цветами,

Воскресну я и запою, —

И сорок мучеников сами

Мне позавидуют в раю.

Март 1863

«Нетленностью божественной одеты…»

Нетленностью божественной одеты,

Украсившие свет,

В Элизии цари, герои и поэты,

А темной черни нет.

Сама Судьба, бесстрастный вождь природы,

Их зыблет колыбель.

Блюсти, хранить и возвышать народы —

Вот их тройная цель

Равно молчат, в сознании бессилья,

Аида мрачный дол

И сам Олимп, когда ширяет крылья

Юпитера орел.

Утратя сон от божеского гласа,

При помощи небес

Убил и змей, и стойла Авгиаса

Очистил Геркулес.

И ты, поэт, мечей внимая звуку,

Свой подвиг совершил:

Ты протянул тому отважно руку,

Кто гидру задушил.

Конец 1863 или начало 1864

«Я повторял: Когда я буду…»

Я повторял: «Когда я буду

Богат, богат!

К твоим серьгам по изумруду —

Какой наряд!»

Тобой любуясь ежедневно,

Я ждал, — но ты —

Всю зиму ты встречала гневно

Мои мечты.

И только этот вечер майский

Я так живу,

Как будто сон овеял райский

Нас наяву.

В моей руке — какое чудо! —

Твоя рука,

И на траве два изумруда —

Два светляка.

1864

Тургеневу («Из мачт и паруса — как честно он служил…»)

Из мачт и паруса — как честно он служил

Искусному пловцу под ведром и грозою! —

Ты хижину себе воздушную сложил

Под очарованной скалою.

Тебя пригрел чужой денницы яркий луч,

И в откликах твоих мы слышим примиренье;

Где телом страждущий пьет животворный ключ,

Душе сыскал ты возрожденье.

Поэт! и я обрел, чего давно алкал,

Скрываясь от толпы бесчинной,

Среди родных полей и тень я отыскал

И уголок земли пустынной.

Привольно, широко, куда ни кинешь взор.

Здесь насажу я сад, здесь, здесь поставлю хату!

И, плектрон отложа, я взялся за топор

И за блестящую лопату.

Свершилось! Дом укрыл меня от непогод,

Луна и солнце в окна блещет,

И, зеленью шумя, деревьев хоровод

Ликует жизнью и трепещет.

Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул

Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду

Лихого табуна сближающийся гул

Да крик козы, бегущей к стаду.

Здесь песни нежных муз душе моей слышней,

Их жадно слушает пустыня,

И верь! — хоть изредка из сумрака аллей

Ко мне придет моя богиня.

Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч

Душой, привычною к утратам,

Желал бы умереть, как утром лунный луч,

Или как солнечный — с закатом.

Утро в степи

Заря восточный свой алтарь

Зажгла прозрачными огнями,

И песнь дрожит под небесами:

«Явися, дня лучистый царь!

Мы ждем! Таких немного встреч!

Окаймлена шумящей рожью,

Через всю степь тебе к подножью

Ковер душистый стелет гречь.

Смиренно преклонясь челом,

Горит алмазами пшеница,

Как новобрачная царица

Перед державным женихом».

1865

«В пене несется поток…»

В пене несется поток,

Ладью обгоняют буруны,

Кормчий глядит на восток

И будит дрожащие струны.

В бурю челнок полетел,

Пусть кормчий погибнет в ней шумно,

Сердце, могучий, он пел —

То сердце, что любит безумно.

Много промчалось веков,

Сменяя знамена и власти,

Много сковали оков

Вседневные мелкие страсти.

Вынырнул снова поток.

Струею серебряной мчало

Только лавровый венок,

Да мчало ее покрывало.

1866?

«Какой горючий пламень…»

Какой горючий пламень

Зарей в такую пору!

Кусты и острый камень

Сквозят по косогору.

Замолк и засыпает

Померкший пруд в овраге;

лишь ласточка взрезает

Нить жемчуга на влаге.

Ушли за днем послушно

последних туч волокна.

О, как под кровлей душно,

Хотя раскрыты окна!

О нет, такую пытку

Переносить не буду;

Я знаю, кто в калитку

Теперь подходит к пруду.

26 января 1867

«Хотя по-прежнему зеваю…»

Хотя по-прежнему зеваю,

Степной Тантал, —

Увы, я больше не витаю,

Где я витал!

У одичалой, непослушной

Мечты моей

Нет этой поступи воздушной

Царицы фей.

В лугах поэзии зарями

Из тайны слез

Не спеют росы жемчугами,

А бьет мороз.

И замирает вдохновенье

В могильной мгле,

Как корнеплодное растенье

В сухой земле.

О, приезжай же светлым утром,

Когда наш сад

С востока убран перламутром,

Как грот наяд.

В тени убогого балкона,

Без звонких лир,

Во славу нимф и Аполлона

Устроим пир.

Тебе побегов тополь чинный

Даст для венца,

Когда остудим пеной винной

Мы тук тельца.

Найду начальный стих пэана

Я в честь твою;

Не хватит сил допить стакана —

Хоть разолью!

январь или февраль 1869

Лизиас и Вакхида(Идиллия)

Вакхида

О, непонятные, жестокие мужчины!

И охлажденье их и страсть к нам — без причины.

Семь дней тому назад еще в последний раз

Здесь предо мной вздыхал и плакал Лизиас.

Я верила, я им гордилась, любовалась.

Ты видишь, Пифия? Всё нынче миновалось!

Зову — не слушает. Спроси, отворожен

Он зельем, что ль, каким? Или обижен он

Вакхидой верною? Давно ль, склоня колены,

Преследовал меня богач из Митилены,

Швырялся золотом, нес мирры, пышных роз,

И руку предлагал? — О, сколько горьких слез

Мне стоил Лизиас!

Пифия

Я помню, ревновала

Его ты к флейтщице. Я знаю, та Цимбала

Тяжелокосая с Филлидою-змеей

Всегда вдвоем. — Куда ты, Лизиас? Постой!

Признайся лучше!

Лизиас

В чем?

Пифия

Я правдой не обижу.

Недаром флейтщиц я лезбейских ненавижу.

Вот всепобедные сирены! Слушай смех.

Ведь не Вакхида я смиренница. При всех

Скажу, что видела на днях. Бываю часто

На пышных я пирах. Наследник Феофраста

Звал ужинать. Он сам красноречив, пригож

И ласков. Собрались. В венках вся молодежь,

Вся раздушенная; в венке на крайнем ложе

С седою бородой мудрец известный тоже

Возлег. Мне не забыть сурового лица.

Всем хочется речей послушать мудреца…

Вдруг флейты ласковой, игривой, вдохновенной,

Фригийской флейты зов раздался вожделенный,

И легкая, как лань, лезбеянка вошла,

Остановилася, всех взором обвела

И старцу мудрому, исполнена тревоги,

Кудрявой головой, в цветах, поникла в ноги.

Но старец ей, смеясь: «Нашла же, где упасть!

Беседе рад мудрец, но презирает страсть» —

И оттолкнул ее. Смущенная позором,

Лезбеянка встает; но флейты страстным хором

Зовут танцовщицу, — и вот уже она

Несется, кружится, полуобнажена

И беззаветного исполнена желанья.

Я женщина — и то… Нет, страшные созданья!

Смотрю — философ наш, порыва не тая,

Встает, кричит: «Все прочь! сюда! она моя!»

Вмешался тут Дифил, повеса и гуляка,

Поднялся общий шум, и завязалась драка.

Венок у мудреца сорвали с головы…

Смех! — Вот лезбеянки, ты видишь, каковы.

А ты еще ее, Вакхиду, голубицу,

Решился променять на флейтщицу-срамницу,

На черноглазую Цимбалу.

Вакхида

Нет, постой,

Подруга Пифия! Мне хочется самой

Ему напомнить ночь, как, веря юным силам,

Он пил наперебой с Тразоном и Дифилом.

Позвали флейтщиц к вам. — Я не спускала глаз. —

Хотя Цимбалу ты поцеловал пять раз,

Ты этим лишь себя унизил. Но Филлида!

Я всё заметила, не подавая вида, —

Как ты глазами ей указывал фиал,

Тобою отпитой, как ты рабу шептал,

Наполнив вновь его, тайком снести к Филлиде.

Нет, вспомнить не могу я о такой обиде! —

Как, закусивши плод и видя, что Тразон

О Диогене в спор с Дифилом погружен,

Ты яблоко швырнул — и на лету поймала

Она его, смеясь; потом поцеловала

И спрятала. — Ну что? Что скажешь ты теперь?

Лизиас

Я пьян был и шутил. Нет, Пифия, не верь

Ты ревности ее. Ее ты защищаешь,

Но скажешь ты не то, когда ты всё узнаешь.

Вакхида, выслушай! Довольно я молчал!

На ложе с отроком я сам тебя застал!

Вакхида

Меня? О боги! Где? Когда? В какую пору?

Лизиас

Ты знаешь, что, меня строжайшему надзору

Отец из-за тебя подвергнув, приказал,

Чтоб раб мне по ночам дверей не отпирал.

Семь дней тому назад, желаньем истомленный,

Позвал Дримона я. Мой сверстник благосклонный

Подставил у стены мне спину — и по ней

Я перелез. Бегу — и вот я у дверей

Моей возлюбленной. Была уж полночь, пели

Вторые петухи. Дверь заперта. Ужели

Стучать, греметь? Махну я через двор, — знаком

Мне этот путь. Вхожу я ощупью в твой дом,

Нащупал я постель.

Вакхида

О боги! Умираю!

Что скажет он еще?

Лизиас

Я слухом различаю

Дыхание двоих. Сперва мне мысль пришла —

Рабыню Лиду спать ты, видно, позвала;

Но тихо я впотьмах к вам простираю руки…

О Пифия! пойми, какие злые муки

Я вынес! Ищущей рукою я напал

На кожу нежную: то отрок возлежал,

Благоухающий, с обритой головою…

О, если б нож тогда случился под рукою!

Не смейся, Пифия: ужасен мой рассказ!

Вакхида

И только? Вот за что ты в гневе, Лизиас?

То Пифия была.

Пифия

К чему ты всё болтаешь!

Вакхида

Зачем скрывать? Теперь, мой Лизиас, ты знаешь:

То Пифия была.

Лизиас

С обритой головой?

Ну, скоро ж у нее роскошною косой

Успели локоны густые увенчаться!

Сам Феникс быстро так не может возрождаться;

На бритой голове коса узлом в шесть дней!

Вакхида

Боясь, чтобы болезнь недавняя кудрей

Ей не испортила, она без сожаленья

Обрилась, — а на ней чужое украшенье.

Сними ж его на миг, друг Пифия! Глазам

Ревнивец наконец пускай поверит сам.

Ты видишь, — вот она, невинная прикраса,

А вот и отрок злой, что мучил Лизиаса!

1869

«Когда б в полете скоротечном…»

Когда б в полете скоротечном

Того, что призывает жить,

Я мог, по выборе сердечном,

Любые дни остановить, —

Порой, когда томит щедротой

Нас сила непонятно чья,

На миг пленился б я заботой

Детей, прудящих бег ручья,

И, поджидая и ревнуя,

В пору любви, в тиши ночной,

Я под печатью поцелуя

Забыл заре воскликнуть: «Стой!»

Перед зеленым колыханьем

Безбрежных зреющих полей

Я б истомился ожиданьем

Тяжелых, непосильных дней.

Я б ждал, покуда днем бесшумным

Замрет тоскливый труд и страх,

Когда вся рожь по тесным гумнам

Столпится в золотых скирдах.

1870?

Крысы

К хозяину в день стачки

Сбежались прачки —

И подняли на целый дом

Содом.

Как трубы медные в ушах у господина

Трещат Настасья, Акулина:

«Извольте посмотреть на гофренный чепец!

Пришел всей прачечной конец!

Хоть мыла не клади, не разводи крахмала:

От крыс житья не стало.

Всю ночь, с зари и до зари,

По всем горшкам — и лезут в фонари.

Нахальству меры уж не знают:

Днем мы работаем — они себе гуляют!»

— «А что же делают коты?»

— «Помилуйте, разлопались скоты!

Придет, мяучит об отвесном.

Ну, выдашь; что ж ему за радость в месте тесном

С зубастой крысою схватиться? Да троих —

Для крыс не по нутру — и нет уже в живых:

Замучили». — «Постой! за ум возьмитесь сами!

Подумайте! Страшны ведь крысы нам зубами,

А зубы точатся у них на всякий час

Об корки, сухари и весь сухой запас.

Старайтесь кашу есть да пейте больше квасу,

Сухого же держать не смейте вы запасу,

Чтоб не было над чем им зубы поточить,

А чтоб в жилье злодеек не пустить —

Какая стирка тут! Работа уж какая! —

Сидите день и ночь вы, глазом не мигая,

И только бестия к вам выйдет есть иль пить —

За хвост ее, за хвост! Не смейте сами бить,

А прямо уж ко мне: я разберу всё дело».

Не знаю, много ли у прачек уцелело

Хозяйского добра; но в доме благодать:

Про крыс помину нет и жалоб не слыхать.

1879

«Это утро, радость эта…»

Это утро, радость эта,

Эта мощь и дня и света,

Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,

Эти стаи, эти птицы,

Этот говор вод,

Эти ивы и березы,

Эти капли — эти слезы,

Этот пух — не лист,

Эти горы, эти долы,

Эти мошки, эти пчелы,

Этот зык и свист,

Эти зори без затменья,

Этот вздох ночной селенья,

Эта ночь без сна,

Эта мгла и жар постели,

Эта дробь и эти трели,

Это всё — весна.

1881?

«Заиграли на рояле…»

Заиграли на рояле,

И под звон чужих напевов

Завертелись, заплясали

Изумительные куклы.

Блеск нарядов их чудесен —

Шелк и звезды золотые.

Что за чуткость к ритму песен:

Там играют — здесь трепещут.

Вид приличен и неробок,

А наряды — загляденье;

Только жаль, у милых пробок

Так тела прямолинейны!

Но красой сияют вящей

Их роскошные одежды…

Что б такой убор блестящий

Настоящему поэту!

1882

«Так, он безумствует; то бред воображенья…»

Так, он безумствует; то бред воображенья.

Я вижу: верный пес у ног твоих лежит, —

Смущают сон его воздушные виденья,

И быстрой птице вслед он лает и визжит;

Но, гордая, пойми: их бездна разделяет, —

Твой беспристрастный ум на помощь я зову:

Один томительно настичь свой сон желает,

Другой блаженствует и бредит наяву.

Начало 80-х гг.?

Перепел

Глупый перепел, гляди-ка,

Рядом тут живет синичка:

Как с железной клеткой тихо

И умно сжилася птичка!

Всё ты рвешься на свободу,

Головой толкаясь в клетку,

Вот, на место стен железных,

Натянули туго сетку.

Уж давно поет синичка,

Не страшась железных игол,

Ты же всё не на свободе,

Только лысину напрыгал.

1884

Романс («Угадал — и я взволнован…»)

Угадал — и я взволнован,

Ты вошла — и я смущен,

Говоришь — я очарован.

Ты ли, я ли, или сон?

Тонкий запах, шелест платья, —

В голове и свет и мгла.

Глаз не смею приподнять я,

Чтобы в них ты не прочла.

Лжет лицо, а речь двояко;

Или мальчик я какой?

Боже, боже, как, однако,

Мне завиден жребий мой!

19 января 1885?

В.С. Соловьеву

Ты изумляешься, что я еще пою,

Как будто прежняя во храм вступает жрица,

И, чем-то молодым овеяв песнь мою,

То ласточка мелькнет, то длинная ресница.

Не всё же был я стар, и жизненных трудов

Не вечно на плеча ложилася обуза:

В беспечные года, в виду ночных пиров,

Огни потешные изготовляла муза.

Как сожигать тогда отрадно было их

В кругу приятелей, в глазах воздушной феи!

Их было множество, и ярких и цветных, —

Но рабский труд прервал веселые затеи.

И вот, когда теперь, поникнув головой

И исподлобья в даль одну вперяя взгляды,

Раздумье набредет тяжелою ногой

И слышишь выстрел ты, — то старые заряды.

10 апреля 1885

Комета

«Дедушка, это звезда не такая,

Знаю свою я звезду:

Всех-то добрее моя золотая,

Я ее тотчас найду!

Эта — гляди-ка, вон там, за рекою —

С огненным длинным пером,

Пишет она, что ни ночь, над землею,

Страшным пугает судом.

Как засветилася в небе пожаром,

Только и слышно с тех пор:

Будут у нас — появилась недаром —

Голод, война или мор».

«Полно, голубчик, напрасная смута;

Жили мы, будешь ты жить,

Будешь звезду, как и мы же, свою-то,

Видеть и вечно любить.

Этой недолго вон так красоваться,

Ей не сродниться ни с кем:

Будут покуда глядеть и бояться —

И позабудут совсем».

Между 1874 и 1886

Крез

В Сардах пир, — дворец раскрыл подвалы,

Блещут камни, жемчуги, фиалы, —

Сам Эзоп, недавний раб, смущен,

Нет числа треножникам, корзинам:

Дав законы суетным Афинам,

К Крезу прибыл странником Солон.

«Посмотри на эти груды злата!

Здесь и то, что нес верблюд Евфрата,

И над чем трудился хитрый грек;

Видишь рой моих рабынь стыдливый?

И скажи, — промолвил царь кичливый, —

Кто счастливый самый человек?»

«Царь, я вспомнил при твоем вопросе, —

Был ответ, — двух юношей в Аргосе:

Клеобис один, другой Битон.

Двух сынов в молитвах сладкой веры

Поминала жрица строгой Геры

И на играх славу их имен.

Раз быки священной колесницы

Опоздали к часу жертвы жрицы,

И народ не ведал, что начать;

Но ярмо тяжелое надето, —

Клеобис и Битон, два атлета,

К алтарю увозят сами мать.

„О, пошли ты им всех благ отныне,

Этим детям!“ — молится богине

Жрица-мать и тихо слезы льет.

Хор умолк, потух огонь во храме,

И украсил юношей венками,

Как победу чествуя, народ.

А когда усталых в мир видений

Сон склонил, с улыбкой тихий гений

Опрокинул факел жизни их,

Чтоб счастливцев, и блажен и светел,

Сонм героев и поэтов встретил

Там, где нет превратностей земных.»

«Неужель собрал я здесь напрасно

Всё, что так бесценно и прекрасно? —

Царь прервал Солона, морща лоб. —

Я богат, я властен необъятно!

Мне твое молчанье непонятно».

«Не пойму и я», — ввернул Эзоп.

«Царь, — сказал мудрец, — всё прах земное!

Без богов не мысли о герое;

Кто в живых, счастливцем не слыви.

Счастья нет, где нет сердец смиренных,

Нет искусств, нет песен вдохновенных,

Там, где нет семейства и любви».

1872

«Целый мир от красоты…»

Целый мир от красоты,

От велика и до мала,

И напрасно ищешь ты

Отыскать ее начало.

Что такое день иль век

Перед тем, что бесконечно?

Хоть не вечен человек,

То, что вечно, — человечно.

Между 1874 и 1886

Лиле

Лови, лови ты

Часы веселий,

Пока ланиты

Не побледнели,

Но средь волнений

Живых и властных

Проси мгновений

У муз прекрасных.

Между 1874 и 1886

«Юноша, взором блестя, ты видишь все прелести девы…»

Юноша, взором блестя, ты видишь все прелести девы;

Взор преклонивши, она видит твою красоту.

Между 1874 и 1886

«О, не вверяйся ты шумному…»

О, не вверяйся ты шумному

Блеску толпы неразумному, —

Ты его миру безумному

Брось — и о нем не тужи.

Льни ты хотя б к преходящему,

Трепетной негой манящему, —

лишь одному настоящему,

Им лишь одним дорожи.

Между 1874 и 1886

«Чем доле я живу, чем больше пережил…»

Чем доле я живу, чем больше пережил,

Чем повелительней стесняю сердца пыл, —

Тем для меня ясней, что не было от века

Слов, озаряющих светлее человека:

Всеобщий наш отец, который в небесах,

Да свято имя мы твое блюдем в сердцах,

Да прийдет царствие твое, да будет воля

Твоя, как в небесах, так и в земной юдоли.

Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,

Прости нам долг, — и мы прощаем должников,

И не введи ты нас, бессильных, в искушенье,

И от лукавого избави самомненья.

Между 1874 и 1886

«Он ест, — а ты цветешь напрасной красотою…»

Он ест, — а ты цветешь напрасной красотою,

Во мглу тяжелых туч сокрылася любовь,

И радость над твоей прелестной головою

Роскошною звездой не загорится вновь.

И жертва зависти, и жертва кривотолка,

За прелесть детскую погибнуть ты должна;

Так бьется, крылышки раскинув, перепелка,

Раздавлена ногой жующего вола.

30 марта 1886

«На зеленых уступах лесов…»

На зеленых уступах лесов

Неизменной своей белизной

Вознеслась ты под свод голубой

Над бродячей толпой облаков.

И земному в небесный чертог

Не дано ничему достигать:

Соберется туманная рать —

И растает у царственных ног.

23 июля 1886

«В те дни, как божествам для происков влюбленных…»

В те дни, как божествам для происков влюбленных

Бродить среди людей случалося не раз,

При помощи собак, Дианой обученных,

Пресветлый Аполлон овечье стадо пас.

Любил своих овец сей пастырь именитый;

Как их улучшить быт — не мог придумать сам:

Тяжелорунные, конечно, овцы сыты;

Жаль только одного — свободы нет овцам.

Хитер на выдумки, влекомый чувством братства,

Меркурий пастыря в раздумье увидал

(Он только проходил с ночного волокрадства)

И пред задумчивым владыкою предстал.

«Не надивлюсь, — сказал, — как может ум великий

В потемках там бродить, где ясно всё как день?

Ты начинай с собак: оставь их для прилики,

Но только ты на всех намордники надень».

— «А волки?» — «Что?» — «Придут». — «Пустые это толки:

Им про намордники нельзя узнать в лесах.

Не тронут». — «Ну, пускай; пусть волки будут волки;

Но как с овцами быть? Подумай об овцах!»

— «А сами овцы что ж? Иль на себя не глянут?

Ведь жеребец ведет табун свой как тиран».

— «Баран не жеребец: их слушаться не станут.

Подумай сам, какой уж набольший баран!»

— «Всё больше дива мне, признаюсь откровенно!

Препятствия во всём нарочно ищешь ты.

Пусть сами выберут своих, а ты мгновенно

Им лапы отрасти да закорючь хвосты».

«Мысль — дать собачий чин — отличная, признаться:

Науки обретут и пользу в ней и честь;

Но стражи новые должны же и питаться:

Не лишнее спросить — что оборотню есть?»

— «Конечно, натощак служить накладно миру,

Но может ли вопрос возникнуть в том какой?

Тут овцы, поглядишь, готовы лопнуть с жиру:

Дозволь такой овце всеядной быть овцой».

Так всё улажено. Все овцы без оглядок

Бегут, жуют кусты и суются под тень.

Собакам из овец кусок служебный сладок,

А прежние — глядят, да на носу ремень.

Промеж овец везде доходит уж до драки —

Знать, стало невтерпеж порядки эти несть, —

И каждой хочется из них попасть в собаки:

Чем накормить собой другого, лучше есть.

В дрему и болотах все овцы побывали, —

Не знают, как бежать, укрыться только где б, —

И овцы извелись, и овцы зачихали…

Не знаю, долго ли над ними бился Феб.

1886

«Чуждые огласки…»

Чуждые огласки,

Слышу речи ласки,

Вижу эти глазки,

Чую сердца дрожь, —

Томных грез поруки,

Засыпают звуки…

Их немые муки

Только ты поймешь!

31 января 1887

«Озираясь на юность тревожно…»

Озираясь на юность тревожно,

Будь заветной святыне верна!

Для надежды граница возможна, —

Невозможна для веры она.

Не дивись же, что прежнее пламя

Всё твою окружает красу:

Ты уходишь, но верное знамя

На ходу над собой я несу.

14 сентября 1889

«Погляди мне в глаза хоть на миг…»

Погляди мне в глаза хоть на миг,

Не таись, будь душой откровенней:

Чем яснее безумство в твоих,

Тем блаженство мое несомненней.

Не дано мне витийство: не мне

Связных слов преднамеренный лепет! —

А больного безумца вдвойне

Выдают не реченья, а трепет.

Не стыжусь заиканий своих:

Что доступнее, то многоценней.

Погляди ж мне в глаза хоть на миг,

Не таись, будь душой откровенней.

3 апреля 1890

«Что молчишь? Иль не видишь — горю…»

Что молчишь? Иль не видишь — горю,

Всё равно — отстрани хоть, приветь ли.

Я тебе о любви говорю,

А вязанья считаешь ты петли.

Отчего же сомненье свое

Не гасить мне в неведенье этом?

Отчего же молчанье твое

Не наполнить мне радужным светом?

Может быть, я при нем рассмотрю,

В нем отрадного, робкого нет ли…

Хоть тебе о любви говорю,

А вязанья считаешь ты петли.

11 ноября 1890

The Echoes

Та же звездочка на небе,

Та ж внизу течет река, —

Смолк давно лишь голос милый,

Радость сердца далека!

Эхо вторит мне уныло:

Далека!

Тот же в роще молчаливой

Бьет веселый, светлый ключ;

Но отрадный лик былого

Не проглянет из-за туч!

Грустно шепчет эхо снова:

Из-за туч.

Та же птичка, что певала,

Ночью песнь свою поет;

Но та песнь грустнее стала,

Радость на сердце нейдет!

Эхо тихо простонало:

Да, нейдет!

Голос прошлого родного,

Ты умолкнешь ли когда?

Не буди ты сновидений,

Что умчались навсегда!

Снова эхо в отдаленьи

Вторит: навсегда!

«Тяжело в ночной тиши…»

Тяжело в ночной тиши

Выносить тоску души

Пред безглазым домовым,

Темным призраком немым,

Как стихийная волна

Над душой одна вольна.

Но зато люблю я днем,

Как замолкнет всё кругом,

Различать, раздумья полн,

Тихий плеск житейских волн.

Не меня гнетет волна,

Мысль свежа, душа вольна;

Каждый миг сказать хочу:

«Это я!» Но я молчу.

15 сентября 1892

Стихотворения на случай, послания, посвящения, эпиграммы, отрывки