А. И. ОдоевскийПолное собрание стихотворений
А. И. ОДОЕВСКИЙ
«Бог людей свободных, боже сильный! Я долго молился царю, твоему представителю на зем ле... Царь не услышал моей жалобы... ведь так шумно вокруг его престола! Если, как говорят наши священники, раб — также твое творение, то не осуждай его, не выслушав, как это делают бояре и слуги боярские. Я орошал землю потом своим, но ничто, производимое землей, не принадлежит рабу. А между тем наши господа считают нас по душам; они должны были бы считать только наши руки. Моя суженая была прекрасна, — они отправили ее в Москву, в дом к нашему молодому барину. Тогда я сказал себе: есть бог для птицы, для растений, но нет бога для раба! Прости меня, о боже, в милосердии твоем! Я хотел молиться тебе, и вот — я тебя обвиняю!»
Этой жалобой, этим воплем русского крепостного открывалось бы собрание произведений Александра Ивановича Одоевского, если бы его юношеское стихотворение «Молитва русского крестьянина» дошло до нас в подлиннике. Но дошло оно, к сожалению, лишь в сделанном одним из учителей Одоевского французском прозаическом переводе, и нет возможности судить о том, насколько он точен.
Однако и общего смысла этого стихотворения достаточно, чтобы убедиться, насколько сильны были в самом начале творческого пути Одоевского те чувства, которые увлекли его в ряды восставших на Сенатской площади; насколько искренни были те его помыслы, которые нашли выражение в знаменитой строке «Из искры возгорится пламя..», ставшей впоследствии эпиграфом для ленинской «Искры». Стихи Одоевского сохранились лишь в незначительной их части. Но этим стихам, ставшим широко известными с шестидесятых годов, принадлежало, после произведений Рылеева, первое место в создании литературного образа декабриста — бескорыстного борца за общественное благо. А те произведения Одоевского, которые были обнаружены уже после Великой Октябрьской революции, позволили еще лучше понять, как велика была его вера в грядущее освобождение русского народа, в правоту дела декабристов, в признательность потомства.
Александр Иванович Одоевский родился 26 ноября 1802 года.
Одоевские вели свое происхождение от удельных князей черниговских, но уже давно потеряли свои когда-то крупные владения. Отец А. И. Одоевского, генерал-майор, князь Иван Сергеевич Одоевский был владельцем небольшого имения и около двухсот душ крестьян. Но от матери, скончавшейся в 1820 году, А. И. Одоевский унаследовал крупное поместье в Ярославской губернии.
Воспитывался Одоевский дома. Детство, вероятно, он провел в деревне; годы учения протекли в Петербурге. Одоевский получил широкое, преимущественно гуманитарное и главным образом литературное образование. Несомненно, что литературные интересы уже в юности были для него основными; об этом, в частности, можно судить по некоторым записям в дневнике за 1820— 1824 годы К. С. Сербиновича, с которым юноша Одоевский был в приятельских отношениях. Превосходное знание Одоевским русского языка и истории литературы не раз отмечалось впоследствии его товарищами по каторге и по военной службе на Кавказе.
Друзья и знакомые единодушны в восторженных отзывах о молодом Одоевском. «С открытым живым взглядом, с каким-то сердечным сообщающимся смехом, Александр был чрезвычайно симпатичен, умен, учился хорошо и в душе был поэт», — вспоминает одна из его родственниц, Е. В. Львова. Его двоюродный брат, в будущем известный писатель В. Ф. Одоевский в своем юношеском произведении «Дневник студента» (1821), несомненно, изобразил А. И. Одоевского. «Александр был эпохою в моей жизни. Ему я обязан лучшими минутами оной. В его сообществе я находил то, чего везде искал и нигде не находил», — читаем в «Дневнике студента».
В 1821 году Одоевский вступил в военную службу. В Конногвардейском полку он общается с кругом образованных, как он выразился в одном из писем, — ученых, «с утонченным, даже строгим вкусом» офицеров. Не забывая о светских удовольствиях, Одоевский погружается в литературные занятия, много читает, много пишет, живет напряженной внутренней жизнью. «Его пылающая душа кажется огненным лучом, отделившимся от солнца, так она ярка», — пометил кто-то из друзей на обороте миниатюры с портретом Одоевского. Характерно, как он писал о себе В. Ф. Одоевскому 10 октября 1824 года: «У меня есть что-то, пусть — идеал, но без меры и без счету. Шагаю себе, может быть лечу, но сам не знаю как, и вместе с тем в некоторые мгновенья наслаждаюсь истинно возвышенной жизнью, всегда независимою, и которая кипит во мне, как полная чаша Оденова меду. Она не льется через край ни для тебя, ни для света, ты еще ни капли не отведывал, и в этом ли вина моя?» Кюхельбекер отозвался в одном из своих писем об Одоевском: «Чем более узнаю этого человека, тем более он выигрывает в моем мнении: это как бы прекрасный отрывок из Виргилия, в котором открываешь все новые красоты при каждом чтении».
Чуждый, по его собственным словам, «журнального славостяжания», Одоевский ничего не печатает, несмотря даже на то, что его друзья сами издают альманахи и приглашают его участвовать. Д. Д. Благой объяснял такое «презрение к печатному бытию» «феодальной гордостью» Одоевского, о которой писал сам поэт. Но эти шутливые слова сказаны были Одоевским совсем по другому поводу — в связи с распространением «Мнемозины». Как видно из писем Одоевского к двоюродному брату, он постоянно оставался неудовлетворен своими писаниями. Так, например, Одоевский сообщал брату: «Люблю писать стихи, но не отдавать в печать,, как Хвостов и как пропасть безмысленных, которым кстати' было бы и быть бессловесными... я бы прислал к тебе десяток од, столько же посланий, пять или шесть элегий и начала двух поэм, которые лежат под столом полуразодранные и полусожженные — по обыкновению» (из письма от 19 марта 1824). Неудовлетворенность Одоевского связана была с теми высокими требованиями, которые он к себе предъявлял. Выражением этой неудовлетворенности явилось впоследствии его стихотворение «Венера небесная».
Атмосфера свободомыслия и возвышенной любви к отечеству окружала юношу Одоевского. Нежная и страстная дружба связывала его, несмотря на разницу лет, с А. С. Грибоедовым, называвшим его своим «питомцем», «кротким, умным, прекрасным Александром». С юных лет Одоевский мечтал «всецело посвятить себя служению искусству и наукам», живо интересовался русской историей, называл Руссо «мой Жан-Жак» и «знал наизусть» Вольтера. Характеризуя Одоевского, Грибоедов писал в 1825 году С. Н. Бегичеву: «Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел».
Еще до 1820 года Одоевский горячо возмущался крепостным правом — об этом мы знаем из «Молитвы русского крестьянина». Нам известно об его горячем споре в 1822 году с К. С. Сербиновичем, который доказывал пользу и ценность монашества. В 1823— 1824 годы Одоевский неустанно упрекает брата за увлечение немецкой идеалистической философией и за участие в журнальной полемике (см. письма от 23 января, марта 1823 г.; 26 мая, 10 октября 1824 г.). Одоевский требует от брата применения в жизни высокого, полезного и прекрасного вместо отвлеченного, умозрительного философствования. Для возвышенного ума «нужны труды высокие и поприще благородное. Иначе все, что он ни присвоит, будет казаться пристройкой лачужки к великолепному храму», — писал Одоевский. Он иронизировал по поводу «глубокомысленных воззрений непонятного Шеллинга», демонстративно подчеркивал в полемическом задоре разницу между «философом» В. Ф. Одоевским и собою, «едва просвещенным» корнетом. Но суть возражений Одоевского состоит именно в призыве к «благородному поприщу» и «трудам высоким», противопоставляемым как отвлеченным занятиям, так и мелкой журнальной войне: «Высокое, высокое, высокоеі Восклицание за восклицанием! Но если бы пламень горел в душе твоей, то, и не пробивая совершенно твердых сводов твоего черепа, нашел бы он хотя скважину, чтобы выбросить искру. Где она? Видно, ты на огне Шеллинга жаришься, а не горишь... Ты попал в болото и лежишь под целым роем немилосердно квакающих лягушек. Эй, брат! приучишься квакать... Суесловие всегда высокопарно, но убеждает ли оно?.. несмотря на слово высокое, привык ты иметь дело с мелкою тварью».
«Высокие труды» и «благородное поприще», — это не были абстрактные и громкие фразы. Известно, что скрывалось за этими терминами в кругу декабристов и их литературных соратников. Декабристская программа утверждала «силу и прелесть» литературы «более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих» (из «Законоположения» Союза благоденствия). Революционный смысл этих терминов раскрывается в обращенном к декабристам знаменитом пушкинском послании:
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Революционный порыв «привести в боренье права народа и права самодержавия и ежели не иметь успеха, то, по крайней мере, оставить историческое воспоминание» (из показаний на следствии декабриста Г. С. Батенькова) требовал горячих, искренних переживаний.
«Я страшусь общего порока сентиментальности», — писал а письме от 23 декабря 1823 года Одоевский. Он отрекался этим от чувствительности по мелочам, от сентиментального умиления идиллическими картинами природы и дружбы, от всего неглубокого и показного. Одоевский это резко подчеркивал: «Я не Стерновой секты... я говорю, что чувствую». Русские романтики 20-х годов не были едины — это были два противостоящих друг другу лагеря. Для одних романтическое мировоззрение выражалось в бесплотных мечтаниях о «тайном, незнакомом, незримом, таинственном», как иронически перечислял Одоевский в письме к брату от 27 мая 1828 года. Другой, активный и насыщенный гражданским содержанием романтизм вел к восторженной жажде «благородного поприща».
Одоевский формулировал не только свое собственное жизненное credo, когда еще совсем юным писал: «Ничто более не возмущает меня, как холодность, особенно в молодом человеке» (из письма к В. Ф. Одоевскому от 24 августа 1821). К 15 октября того же года относится его чрезвычайно характерное письмо: «Может быть, — писал он брату, — прочел ты до конца последний мой вздор и, может быть, подумал, что я не в полном уме; все зависит от минуты, когда ты распечатывал письмо: стоило только быть хладнокровным, чтобы почесть меня сумасшедшим. Итак, едва ли уже не сбираешься ты описать в элегии несчастие молодого человека, который, по крайней мере, чем-нибудь похож на Торквато. Называй меня полоумным, сумасшедшим: я не буду оправдываться; не буду отдавать тебе отчета ни в чувствованиях, ни в мыслях, ибо только хладнокровный человек может следовать за связью мыслей своих. Я упустил из рук нить Ариадны и бродил в лабир