17 декабря состоялся первый допрос; в тот же день Одоевский был заключен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости.
Документы следствия говорят о крайней растерянности Одоевского в первые месяцы тюрьмы. Убеждение в том, что настали последние часы его жизни, допросы, одиночное заключение лишили его душевного равновесия. Постепенно Одоевский успокаивался, что видно хотя бы по тону его более поздних показаний. Ко времени после объявления приговора и возобновившегося общения Одоевского с товарищами относится воспоминание Н. В. Басаргина: «Против нас сидел князь Одоевский, очень молодой и пылкий юноша-поэт. Он, будучи веселого, простосердечного характера, оживлял нашу беседу и нередко мы проговаривали по целым ночам».
В литературе, посвященной Одоевскому, много говорится о его нестойкости во время следствия, о его раскаянии — в формах, граничащих чуть ли не с душевным расстройством. Однако при этом нельзя не отметить, что при всех кажущихся наивными объяснениях своего участия в Тайном обществе и в восстании молодостью, тем, что «кровь бросилась в голову, как со мною часто случается», при всех обещаниях ничего не скрыть и раскрыть все сокровенные тайны Одоевский, в сущности, решительно ничего не сообщил Следственному комитету. Можно сказать, что Одоевский, все отрицая, все тут же признавал и затем вновь отрицал, так что даже Комитет был вынужден занести в протокол, что «ни на одно Слово Одоевского положиться нельзя». Это обстоятельство совершенно игнорировалось, исследователями; впервые на демонстративный и показной характер «чистосердечных» показаний Одоевского обратил внимание В. Г. Базанов. Во всяком случае, то, что касалось других — кроме, правда, П. Г. Каховского, — Одоевский главным образом отрицал. Так, например, он утверждал сначала, что не знает, кто был автором конституции, и, лишь убедившись в сознании самого H. М. Муравьева, отказался от своих слов, которые он объяснял тем, что хотел спасти Муравьева как человека женатого. В этом эпизоде Одоевский вел себя совершенно аналогично Н. И. Лореру, признавшему, что ему известно, где зарыта «Русская правда», лишь после того, как ему было предъявлено собственноручное свидетельство П. И. Пестеля.
12 июля 1826 года за участие «в умысле бунта» и личное действие «в мятеже с пистолетом в руках» Одоевский был приговорен к 15-летней каторге, сокращенной при утверждении приговора Николаем I до двенадцати лет.
1 февраля 1827 года Одоевский, вместе с несколькими другими декабристами, был отправлен в Сибирь. Видевший Одоевского на пути в каторгу сенатор Б. А. Куракин отнес его в своих донесениях А. X. Бенкендорфу к числу «находившихся в раскаянном и совершенно отчаянном положении». Однако, поскольку Куракин отнес к этой же группе таких мужественных и стойких декабристов, как М. А. Фонвизин, И. И. Пущин, поскольку он отметил, что «отчаяние» Фонвизина и А. Ф. Бриггена «превосходило отчаяние прочих», можно думать, что психологические изыскания сенатора не отличались большой глубиной. Сопоставление с Пущиным скорее подтверждает обратное — то, что Одоевский к этому времени уже обрел спокойствие и твердость, нашедшие выражение в стихотворении «Сон поэта».
С 1827 по 1830 год Одоевский находился в Читинском остроге; в августе 1830 года декабристов переводят в Петровский завод.
Как и прежде родные и друзья в Петербурге, товарищи Одоевского единодушны в своих отзывах о нем. «Одоевский — ангельской доброты. Пиит и учен... По богатству был в Петровском Остроге в числе тамошних магнатов. Несмотря на богатство, он всегда в нужде, ибо со всеми делится до последнего», — передавал провокатор Р. Медокс со слов декабристов — по-видимому, И. Д. Якушкина, И. А. Анненкова и А. П. Юшневского. На публичных чтениях — «в каторжной академии», как декабристы называли эти чтения в тюрьме — Одоевский читал курс истории русской словесности и русскую грамматику. Здесь же читал он и свои стихи. Из того незначительного фонда произведений Одоевского, который до нас дошел, большая часть написана в Чите и в Петровском заводе.
Одоевский становится признанным певцом сосланных декабристов. «Звучные и прекрасные стихи Одоевского, относящиеся к нашему положению, согласные с нашими мнениями, с нашей любовью к отечеству, нередко пелись хором и под звуки музыки собственного сочинения какого-либо из наших товарищей-музыкантов», — пишет Н. В. Басаргин. О том же вспоминали М. А. Бестужев, А. Е. Розен, А. П. Беляев и другие. Надо думать, что именно Одоевскому посвящено четверостишие, сочиненное кем-то из узников Петровского завода 12 февраля 1830 года и сохранившееся в списке И. И. Пущина рядом с его записями стихов Одоевского:
В темнице чувствами высокими дыша,
Ты изливаешь жизнь в священные порывы;
И бесконечная душа
В твои созвучные теснится переливы.
На одном из совещаний, предшествовавших восстанию 14 декабря, Одоевский воскликнул: «Умрем, ах, как славно мы умрем!..» По другому свидетельству, он говорил: «Умрем славно за родину!» В этих патетических фразах как нельзя ярче выражена вся романтическая восторженность рылеевской группы. В литературном творчестве Одоевского эта романтическая восторженность приобрела особые, индивидуальные черты.
Из произведений Одоевского, созданных до заключения в Петропавловской крепости, почти ничего не сохранилось. Подавляющее большинстве их было, видимо, уничтожено самим Одоевским раньше. После 14 декабря его бумаги в селе Николаевском были сожжены отцом, а то, что находилось в петербургской квартире, очевидно, погибло в результате обыска. По сохранившимся двум наброскам в письмах, отрывку из поэмы и двум законченным стихотворениям невозможно сделать какие-либо серьезные выводы, и исследователям остается лишь предполагать, что, вероятно, Одоевский писал не только «изящные безделушки» вроде стихотворения «Луна». Правда, предположение это подтверждается «Молитвой русского крестьянина» и сведениями о «Безжизненном граде». Следует также отметить, что при всей своей подражательности отрывок из «Чалмы» может рассматриваться как проявление характерного для гражданского романтизма использования в вольнолюбивом плане «восточного стиля». И стихотворение «Бал» (1825) можно понять не просто как традиционную разработку темы «пляски смерти». Картина петербургского бала, где вокруг усталого поэта пляшет «сборище костей», — это, несомненно, отзвук настроений пылких «вольнолюбцев», наталкивавшихся на тупое равнодушие окружающего их светского общества. Ведь в это же время Рылеев писал:
Всюду встречи безотрадные!
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей...
И, в сущности, ту же ситуацию рисовал Грибоедов, когда, сталкивая Чацкого с светским обществом, завершал его гневный монолог ремаркой: «Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием».
Шесть из дошедших до нас стихотворений Одоевского написаны, очевидно, в Петропавловской крепости. Едва ли он там писал в первое время. Начало возобновления поэтической деятельности Одоевского можно отнести к концу марта— апрелю 1826 гота.
Вероятно, еще до 14 декабря возникала перед Одоевским тема назначения поэта. Тема эта красной нитью проходит через творчество всех поэтов-декабристов, а для друга Одоевского — Кюхельбекера это, пожалуй, центральная тема. В свете приводившихся выше цитат из писем Одоевского просто нельзя не предположить, что у него и раньше были стихи о высоком призвании поэта. В Петропавловской крепости Одоевский пишет стихотворение «Сон поэта»:
В темнице есть певец народный,
Но — не поет для суеты...
...Почтите сон его священный,
Как пред борьбою сон борца.
Даже через 55 лет это стихотворение все еще казалось властям опасным, — рассматривая в 1881 году рукопись издания сочинений Одоевского, цензор находил, что «Сон поэта» подлежит исключению.
В ряде стихотворений, написанных и в Петропавловской крепости, и позже, в Сибири, Одоевский развивает тему поэта («Амур-Анакреон», «Два пастыря», «Сон поэта», «Тризна», — «Умирающий художник», «Последняя надежда»), сливающуюся у него с темой о творчестве вообще («Венера небесная», «Два духа», «Как я давно поэзию оставил!..»).
В трактовке темы поэта Одоевский продолжал дело Рылеева, создавшего образ восторженного агитатора, борца за общественное благо. Его стихи о поэзии перекликаются со стихами Кюхельбекера, негодовавшего на тех, рабов или тиранов, которым чужд поэтический восторг и ненавистны музы. Но в то же время образ поэта отличается у Одоевского существенно иными чертами.
У Ф. Н. Глинки, у Кюхельбекера поэт — это прежде всего пророк, гневный обличитель. Давид у Грибоедова — воин, победитель; он силен, правда, духом, а не «крепостью телесной», он — псалмопевец, но побеждает все же не песней, а мечом. Поэт Рылеева— это прежде всего оратор, трибун, гражданин — даже, демонстративно и подчеркнуто: не поэт, а гражданин.
Как и у Рылеева, Кюхельбекера, Раевского, Глинки, образ поэта у Одоевского противопоставлен карамзинистскому беспечному эпикуреизму; он «не поет для суеты». Образ «певца народного», каким Одоевский осознал себя в Петропавловской крепости, проходит сквозь всю его поэзию. Боян в его поэме «Василько» с горечью поет: Видел я мира сильных князей, Видел царей пированья; Но на пиру, но в сонме гостей Братий Христовых не видел.
Слезы убогих искрами бьют
В чашах шипучего меда.
Гости смеются, весело пьют
Слезы родного народа.
Искренняя любовь к родному народу запечатлена в мужественных строках Одоевского:
Спите, <равнины > угрюмые!
Вы забыли, как поют.
Пробудитесь!.. Песни вольные
Оглашают вас.
Славим нашу Русь, в неволе поем
Вольность святую.
Весело ляжем живые