Выразительной иллюстрацией может послужить сопоставление образа Марфы Борецкой в стихах Раевского, Рылеева и Одоевского. У Рылеева:
Была уж полночь. Бранный шум
Затих на стогнах Новограда,
И Марфы беспокойный ум —
Свободы тщетная ограда —
Вкушал покой от мрачных дум.
У Раевского:
Но там бессмертных имена
Златыми буквами сияли:
Богоподобная жена,
Борецкая, Вадим — вы пали!
У Одоевского:
Много лет вдове Борецкого!
Слава Марфе! Много лет
С нами жить тебе да здравствовать!»
Марфа, кланяясь гостям,
Целый пир обводит взором,
Все встают и отдают
Ей поклон с радушной важностью.
Стремлением к воссозданию исторической эпохи отличается и поэма «Василько», лишенная того лирического характера, который был свойствен гражданским поэмам Рылеева.
В сущности, мы не можем утверждать, что к этой — несомненно более реалистической — трактовке древнерусской темы Одоевский пришел именно на каторге. Он сам писал отцу 22 ноября 1833 года: «С очень давних пор история России служит источником моих обычных вдохновений — древняя история, столь простая и иногда столь прекрасная в устах наших монахов-летописцев». Это могло быть сказано и о годах до каторги. Дворовые Одоевских вспоминали о стихах юного Одоевского «про старину седую ». Но каковы были эти стихи, мы не знаем. Характерно, что Одоевский в Сибири бросает, не заканчивая, свои более крупные исторические произведения (поэма о Василии Шуйском, «Послы Пскова», «Василько») по той же причине, на которую жаловался на Кавказе А. А. Бестужев, — по недостатку источников, отсутствию документальных данных.
Конечно, исторические анахронизмы, свойственные поэзии декабризма, встречаются и в творчестве Одоевского, например, «Россия» в устах смолян 1611 года или вольнолюбивая формулировка начала XIX века в устах норвежского скальда:
Пусть доблестный дух до могилы кипит,
Как чаша заздравная в память отчизны.
Но по сравнению с откровенными историческими анахронизмами Рылеева («древние права граждан» в устах князя Дмитрия Донского, «щит с гербом России» в эпоху войн Руси с Византией в начале X века) анахронизмы в стихах Одоевского не столь явны. Вместе с тем, например, негодующие обращения «Девы 1610 года» имеют, несомненно, иносказательный смысл и обращены к современникам Одоевского — подданным Николая I. Иносказательный смысл имеет, конечно, и «Тризна» — смысл напоминания о повешенных 13 июля 1826 года. Посвящение «Тризны» смелому и решительному декабристу Ф. Ф. Вадковскому еще явственнее подчеркивает это и в то же время говорит о твердой вере Одоевского в революционный дух сосланных декабристов.
Высокое революционное и патриотическое чувство особенно отличает стихи Одоевского, написанные во время длительного перехода декабристов из Читинской в Петровскую тюрьму.
Революционную направленность вносит Одоевский в стихи, посвященные национально-освободительной борьбе славянских народов. Возможно, что здесь сказалось сближение Одоевского на каторге с членами наиболее демократической декабристской организации — «Общества соединенных славян», в которой идея всеславянского объединения под знаком национально-освободительной борьбы играла важную роль.
Одно из самых любимых ссыльными декабристами стихотворений Одоевского «Славянские девы» характерно глубоко прогрессивным пониманием великих задач России, «старшей сестры в семействе Славяна».
Показателен поэтический отклик Одоевского на польскую революцию 1830 года. Отношение подавляющего большинства русского дворянского общества, даже его передового слоя, к восставшей Польше было резко отрицательным. Ссыльные декабристы видели в поляках, боровшихся с русским царизмом, с Николаем I, союзников. В стихах, написанных Одоевским при получении известия о польской революции, он сливает сочувствие к ней с воспоминанием о пяти казненных декабристах — жертвах того же Николая:
Едва дошел с далеких берегов
Небесный звук спадающих оков
И вздрогнули в сердцах живые струны, —
Все чувства вдруг в созвучие слились...
Нет, струны в них еще не порвались!
Еще, друзья, мы сердцем юны!
В этой уверенности в осуществление декабристских идеалов и был действенный смысл поэзии Одоевского. Эта уверенность — существеннейшая черта, отсутствующая в последекабрьских произведениях других декабристов. И связано это, очевидно, не только с личными качествами Одоевского, не только с особенностями его творческого метода, но и с тем, что он находился в это время в кругу соузников, а Бестужев и Кюхельбекер были оторваны от друзей и единомышленников, томясь в крепости, на поселении, в кавказской ссылке.
Одоевский высказывает эту уверенность прямым образом от лица всех декабристов в ответе на послание Пушкина:
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы:
Она нагрянет на царей.
Одоевский высказывает персонажей: эту уверенность и устами «исторических»
Нет, веруйте в земное воскресение:
В потомках ваше племя оживет,
И чад моих святое поколение
Покроет Русь и процветет.
Ее он переносит и в свою лирику; убежденный, что его надежды —
Не случайное виденье,
Что приснятся и другим
И зажгут лучом своим
Дум высоких вдохновенье.
Уверенность эта перерастает в его «Элегии» в широкое символическое обобщение:
Но вечен род! Едва слетят
Потомков новых поколенья,
Иные звенья заменят
Из цепи выпавшие звенья...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
В лазурь небес восходит зданье:
Оно незримо, каждый день,
Трудами возрастает века;
Но со ступени на ступень
Века возводят человека.
В этом абстрактном историко-философском представлении о восходящем развитии несомненно следует видеть художественноисторическое оправдание подвига декабристов.
До последнего времени стихотворение Одоевского «Сен-Бернар», написанное в Петровском заводе, казалось случайным явлением в его творчестве. Может быть, поэтому оно не привлекало внимания исследователей, даже, в сущности, не комментировалось. Между тем это стихотворение примечательно — в нем вновь встает проблема народа. В этом стихотворении, посвященном Наполеону, воплощено декабристское понимание Отечественной войны 1812 года как войны народной:
Свершая замыслы всемирного похода,
Ты помни: твой предтеча Аннибал
С юнеющей судьбой могучего народа
В борьбе неравной шумно пал.
Страшись! Уже на клик отечества и славы
Встает народ: он грань твоих путей!
Всходящая звезда мужающей державы
Уже грозит звезде твоей!..
И если несколько смущают как будто однозначные, по Одоевскому, понятия — народ и держава, то еще яснее сказано в другом варианте:
Ты помни: твой предтеча Аннибал,
Вождей разбив, не победил народа
И грозный поворот фортуны испытал.
Обнаруженные ныне стихотворения «Венера небесная», «Дифирамб», «Два духа» позволяют думать, что пребывание Одоевского в Петровском заводе отличали интенсивные историко-философские и философско-эстетические размышления. В частности, стихотворение «Дифирамб» примыкает по своей идейной концепции, по стилистике и даже по теме к «Сен-Бернару». Это также стихотворение о Наполеоне, и также стихотворение о роли народа.
Тема Наполеона в 20—30-х годах X IX века концентрировала в себе важнейшие идеологические проблемы этого времени. Неоднократно к судьбе Наполеона обращались Пушкин и Лермонтов.
Нам известны отклики декабристских писателей на эту тему. Непосредственно по получении известия о смерти Наполеона в 1821 году появилось стихотворение Ф. Н. Глинки «Судьба Наполеона». Традиционный образ Наполеона Глинка ничем не обогащал:
Он шел — и царства трепетали,
Сливался с стоном звук оков,
И села — в пепл, града пылали,
И в громе битв кипела кровь;
Земля пред сильным умолкала...
Он, дерзкий, скиптрами играл;
Он, грозный, троны расшибал:
Чего ж душа его алкала?
Глинка фактически отрицал какое-либо влияние Наполеона на дальнейшие судьбы Европы:
И все узнали: умер он,
И более о нем ни слова;
И стал он всем как страшный сон,
Который не приснится снова:
О нем не воздохнет любовь,
Его забыли лесть и злоба...
. . . . . . . . . . . . . .
Молва и слава зазвучала,
Но — не о нем... В могиле он,
И позабыт Наполеон! —
Чего ж душа его алкала?
В том же духе упоминал Наполеона Рылеев в оде «Гражданское мужество» (1824):
Где славных не было вождей
К вреду законов и свободы?
От древних лет до наших дней
Гордились ими все народы;
Под их убийственным мечом
Везде лилася кровь ручьем.
Увы, Аттил, Наполеонов
Зрел каждый век своей чредой:
Они являлися толпой...
Но много ль было Цицеронов?..
К 1824 году относится и незаконченный прозаический набросок Рылеева о Наполеоне. Враг свободы и законов, поскольку все средства для него равны, низверженный, униженный царями при помощи народов, — таков образ, намечаемый Рылеевым, скорее психологический, чем исторический.