В дичи лесов, в дичи степей;
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнаньи дальном и глухом,
Как вольность пробудить опять;
Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны.
Биографы Лермонтова расходятся во мнениях о том, когда именно произошла встреча Лермонтова и Одоевского. Одни считают, что это имело место еще в Ставрополе, в октябре 1837 года, на пути Одоевского к месту службы, и что Лермонтов и Одоевский совершили совместно поездку от Ставрополя до Тифлиса (Одоевский был назначен в Нижегородский драгунский полк, где служил и Лермонтов; полк стоял неподалеку от Тифлиса). Другие относят знакомство Лермонтова и Одоевского к началу ноября, к приезду Одоевского в Грузию. Как бы то ни было, общение Одоевского и Лермонтова продолжалось недолго — в начале декабря Лермонтов уже возвращался в Россию.
Но хотя и недолгое, общение это было, как можно думать, очень интенсивным. Об этом свидетельствует одно из лучших, вдохновенных стихотворений Лермонтова — «Памяти А. И. Одоевского».
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!
...Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную...
Стихотворение это дает возможность понять, чем был для Лермонтова Одоевский. Его стихи, его судьба, его личность не только глубоко запечатлелись в сознании Лермонтова, но сыграли существенную роль для кристаллизации представления Лермонтова о современной ему российской действительности, столь чуждой подлинной поэзии:
Что за нужда? Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
Зачем тебе венцы его вниманья
И терния пустых его клевет?
Идейный наследник декабристов, продолжатель их литературного дела, Лермонтов встретился с одним из тех «сынов снегов, сынов славян», о чьих помыслах,
Как вольность пробудить опять,
он писал еще в 1830— 1831 годах. Декабрист-поэт Одоевский был для Лермонтова реальным воплощением того высокого образа поэта-гражданина, о котором Лермонтов писал в юности:
За дело общее, быть может, я паду,
Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу.
В стихотворение, посвященное Одоевскому, он внес черты своего лирического героя — романтический образ отверженного светом мятежного изгнанника, который
меж людьми ни раб, ни властелин,
И всё, что чувствует, он чувствует один!
Именно из этого стихотворения 1832 года («Он был рожден для счастья, для надежд...») перенес Лермонтов в стихотворение «Памяти А. И. Одоевского» с незначительными изменениями стихи:
Он был рожден для счастья, для надежд,
И вдохновений мирных! — но безумный
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной;
И мир не пощадил — и бог не спас!
Еще две строфы перенесены сюда Лермонтовым (с некоторыми изменениями) из поэмы «Сашка», написанной до первой ссылки Лермонтова на Кавказ. Именно в этих строфах находятся строки о гордом одиночестве поэта:
Ты умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый...
Перенося в стихотворение «Памяти А. И. Одоевского» строки из более ранних своих произведений, Лермонтов в то же время переосмысливал их, наполнял глубоким общественным содержанием.
Реальный облик Одоевского помог Лермонтову в дальнейшем развитии образа его лирического героя. Об этом говорит нам стихотворение «Памяти А. И. Одоевского» в значительно большей мере даже, чем о самом Одоевском.
Творчество Одоевского, его личная и поэтическая судьба знаменуют преемственность революционных поколений. Н. П. Огарев видел в его лице живую связь со своими предшественниками-декабристами: «Я стоял лицом к лицу с нашими мучениками, я — идущий по их дороге, я — обрекающий себя на ту же участь», — вспоминал Огарев о встрече с Одоевским. Но не только как память о мучениках — как завет первых русских революционеров, как призыв к продолжению их революционного дела жили стихи Одоевского. Поэзия Одоевского полностью сохранила до наших дней эстетическую ценность. Стихи его помогают понять, каков был путь русской поэзии между 14 декабря 1825 года и расцветом творчества Лермонтова.
М. Брискман
СТИХОТВОРЕНИЯ
«И ЕСЛИ ТЫ ЗА ТО СОЧЕЛ БЕЗУМНЫМ БРАТА...»
И если ты за то сочел безумным брата,
Что сердце ссорится с умом,
То верно бы пришлось и самого Сократа —
Врасплох — отправить в желтый дом.
15 октября 1821, Велиж
«ИЛЬ, СБРОСИВ БРЕМЯ СВЕТСКИХ УЗ...»
Иль, сбросив бремя светских уз,
В крылатые часы отдохновенья,
С беспечностью любимца муз
Питаю огнь воображенья
Мечтами лестными, цветами заблужденья.
Мечтаю иногда, что я поэт,
И лавра требую за плод забавы,
И дерзостным орлом лечу, куда зовет
Упрямая богиня славы:
Без заблужденья — счастья нет.
За мотыльком бежит дитя вослед,
А я душой парю за призраком волшебным,
Но вдруг существенность жезлом враждебным
Разрушила мечты — и я уж не поэт!
Я не поэт! — и тщетные желанья
Дух юный отягчили мой!
Надежда робкая и грустны вспоминанья
Гостьми нежданными явились предо мной.
15 октября 1821, Велиж
ЧАЛМА
Диких взоров красотой,
Кос блестящей чернотой
Я прельстился, как безумный:
Я турчанку полюбил.
Я был молод. С нею шумно,
С нею весело я жил.
По коврам она скакала
И кружилась; на лету
Поцелуй с меня срывала,
То со смехом обнажала
Юных персей красоту;
Жаркой грудью прижималась
Мне ко груди; увивалась
Белой, вкруг меня, рукой,
И, усталая, со мной
Долго, долго целовалась...
Грейтесь в шубах, на снегах,
Под метелию полночной!
Мне теплее на грудях
У красавицы восточной!
Что в друзьях мне? Что в родных?
Пышет холодом от них!
Я во сне же их видаю;
Но проснусь, и наяву
Я Роксану обнимаю;
Я проснусь, я оживу
На устах моей Роксаны,
И забуду и снега,
И родные берега,
И болотные туманы...
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
«Солнце знойно; ярок свет,
Как очей твоих сиянье;
Как ни сладок твой шербет,
Слаще уст твоих дыханье.
Наклонись ко мне челом,
Уст румяных жги огнем,
Поцелуй меня, Роксана!»
Я рукой ей руку жал,
И лицо и прелесть стана
Страстным взором озирал
Сквозь душистый дым кальяна.
«Наклони свое чело,
Поцелуй меня, Роксана!
Что ты дышишь тяжело?
Мне так весело с тобою!
Что уходишь ты? Постой!
Я шербет не допил твой;
Сядь ко мне, побудь со мною!»
Наклонилась головой
И к устам моим прильнула;
Грустно в очи мне взглянула:
(Как и всем, сгрустнулось ей)!
«Ты с Роксаною веселой
Не считаешь шумных дней;
Но нагрянет час тяжелый,
Камнем ляжет он на грудь.
Русский! русский! дай мне руку!
И на нас, когда-нибудь,
Черный дух нашлет разлуку.
Здесь ты век не проживешь.
Бедный русский! Ты умрешь!
Не на радость, а на скуку...
В бане, лежа на софах,
Мне о ваших небесах
Раз армянка говорила...
Все слова я затвердила,
Хоть не очень поняла!
. . . . . . . . . . . .
Ты умрешь! Хоть неохотно,
А простишься ты со мной,
И взлетит твой дух бесплотный
На пустые небеса;
Скучной жизни бесконечной
Не утешит девы вечной
Вечно-юная краса!»
И опять взглянув с печалью,
Шаль с груди она сняла
И чело мне мягкой шалью,
Улыбаясь, обвила.
«Русский! Как тебе пристала
Мною свитая чалма,
Я ее бы не снимала;
И твою бы я сама
Гребнем бороду чесала»...
Улыбалась, целовала
И опять, как без ума,
И резвилась, и скакала.
. . . . . . . . . . . .
Конь оседлан; раб мой ждет;
У крыльца нетерпеливо
Борзый конь копытом бьет.
Мне Роксана путь счастливый
Пожелала из окна;
Опуская покрывало,
Поклонилася она.
Начало 1820-х годов (?)
ЛУНА
Встал ветер с запада; седыми облаками
Покрыл небес потухший океан.
Сквозь тонкий видишь ли туман,
Как, увлекаемый волнами,
Челнок летает золотой?
Вот он исчез... блеснул... вот скрылся за волной,
Вот снова он и выплыл, и сияет,
И ангел светлых звезд кормилом управляет.
1824, Стрельна
БАЛ
Открылся бал. Кружась, летели
Четы младые за четой;
Одежды роскошью блестели,
А лица — свежей красотой.
Усталый, из толпы я скрылся