Но освободительная борьба в России не прекратилась. Передовая мысль в кружке Герцена, в пламенных статьях Белинского жадно искала новых путей, новой революционной теории. Дворянская революционность исчерпывала себя. Закладывались основы будущей революционно-демократической идеологии.
Этот период был переломной, поворотной эпохой и в русской литературе. «Капитанская дочка» и «Медный всадник» Пушкина, поэзия Лермонтова, повести Гоголя, статьи Белинского — все эти явления свидетельствовали о решительной победе принципов реализма и народности. В этом же генеральном направлении русской литературы развивалась и поэтическая деятельность Кольцова.
Для понимания существа творчества Кольцова проблема народности имеет особое значение. Совершенно неведомую раньше остроту и актуальность эта проблема приобрела в 20-х годах прошлого века. Огромную роль при этом сыграл рост национального самосознания под влиянием событий 1812 года. Нашествие наполеоновских полчищ, и победоносная борьба народа, разгромившего иноземных захватчиков, в неизмеримой степени обострила чувство национальной силы и достоинства.
Белинский говорил о «буре иноплеменного нашествия», которая пробудила «чувство народа», стимулируя рост его национального самосознания. Этот рост национального самосознания требовал своего выражения и в литературе. Помимо конкретных исторических причин, несомненную роль в усилении внимания к народности сыграло движение романтиков. Классицизм по самой своей сути игнорировал самобытность в поэзии, ибо каждое произведение он расценивал с точки зрения соответствия его некоему абстрактному идеалу художественного совершенства.
Романтизм же на своих знаменах в качестве одного из основных лозунгов написал лозунг борьбы за национальную самобытность литературы, за народность. В русской литературе 20-х годов народность и понималась преимущественно как национальное своеобразие, национальная самобытность. «Климат, образ правления, вера, — писал Пушкин в 1825 году, — дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии». «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу».[24]
Изображение «отечественных нравов» считал решающим признаком народности В. Кюхельбекер.[25] О. М. Сомов в статьях «О романтической поэзии» писал: «Словесность народа есть говорящая картина его нравов, обычаев и образа жизни. В каждом писателе, особливо в стихотворце, как бы невольно пробиваются черты народные». Сомов опровергал мнение, будто в России «не может быть поэзии народной», то есть национальной, самобытной: «Природа и человек, прошедшее и настоящее говорят поэту: выбирай и твори! .. Может ли поэзия сделаться народной, когда в ней мы отделяемся от нравов, понятий и образа мыслей наших единоземцев? Лучшие строфы поэмы Тассовой поются в Италии гондольщиками... простой народ в Англии любит Шекспира и восхищается им... Но трагедии Корнеля и Расина почти неизвестны в народе французском... Причина ясна: она <трагедия> не в духе народа... Самый язык их, язык двора и высших сословий, едва ли понятен для народа».[26]
Если в 20-х годах народность понималась преимущественно как национальное своеобразие, то в 30-х годах это понимание народности было значительно углублено. Для прогрессивных общественных сил во главе с Белинским народность, оставаясь выражением национальной самобытности, вместе с тем все больше становилась синонимом демократических устремлений в литературе. Теперь важно было услышать голос самого крестьянства, голос народных низов, который поведал бы о социальном бытии, о внутреннем мире, о переживаниях обездоленных масс.
Творчество Кольцова сразу обратило на себя внимание передовых людей своего времени именно потому, что принесло с собой новый, свежий жизненный материал. В нем сильно и искренне прозвучал голос простого народа. Поэзия Кольцова была поднята на щит Белинским именно потому, что была проникнута духом демократической народности. Не случайно еще в 1835 году Белинский заявил по поводу стихов Кольцова: «Вот этакую народность мы высоко ценим» (I, 389).
Творческий путь Кольцова был трудным и противоречивым. Прежде чем найти себя, прежде чем обрести свою поэтическую самобытность, Кольцову пришлось преодолеть немало влияний.
Литературные факторы, под воздействием которых формировался поэтический талант Кольцова, были весьма разнообразны. Здесь и книжная поэзия, и в частности то направление, в котором сильны были элементы стилизации устной лирики, здесь и мещанский фольклор с его «жестоким» романсом, здесь, наконец — и это самое главное — народная поэзия.
С традиционными формами лирической поэзии 20-х годов Кольцов мог познакомиться разными путями. Конечно, прежде всего это чтение книг. В Воронеже в 20-х и 30-х годах были литературные кружки в гимназии и в семинарии. Эти кружки выпускали рукописные стихотворные сборники. Один из сборников носил название «Цветник нашей юности» и был заполнен романсами, посланиями и «русскими песнями». Зависимость раннего творчества Кольцова от этих сборников подчеркивается хотя бы сопоставлением заглавия двух тетрадей Кольцова, которые названы им — под бесспорным воздействием семинарского альманаха — «Незабудки с долины моей юности». Ранняя поэзия Кольцова свидетельствует о его близости к романсной сентиментальной лирике. В воронежской тетради кольцовских рукописей — «Начальные опыты в стихах А. Кольцова» — целый раздел назван Кольцовым «Романсы и смесь». Знаменательно, что в этот раздел включены и песни. Во многих из них сам Кольцов видел романсное начало. Среди ранних стихов Кольцова можно найти все традиционные жанры сентиментальной лирики. Ее каноны были усвоены Кольцовым чрезвычайно прочно. Он пишет элегии и баллады, в его стихах фигурируют «фиалы», «зефиры», «наяды» и т. д.
Немалую роль в формировании молодого поэта сыграл учебник, которым Д. Н. Кашкин снабдил Кольцова: «Русская просодия, или Правило как писать стихи, с краткими замечаниями о разных родах стихотворений. Для воспитанников Благородного университетского пансиона» (М., 1808).
«Просодия» тем и примечательна, что она формулировала ходовые нормы школьных «пиитик». Кольцов, которому жизнь простого народа с юных лет была знакома по непосредственным впечатлениям, не считал ее достойным предметом для поэзии. Он прибегал к условным формам книжной поэзии и писал стихи в согласии с требованиями «Просодии». Приведем только один пример.
Среди разного рода определений стихотворных жанров в «Просодии» имелись специальные разъяснения насчет пасторали. «В пастушеском стихотворении, — читаем мы, — описывается сельская жизнь со всеми прелестями... Местами или сценами сочинению сему служат леса, горы, долины, дерева и проч., а действующими лицами — пастухи, пастушки, поселяне или поселянки». Одно стихотворение Кольцов так и назвал — «Прекрасной поселянке». Среди ранних его опытов имеется стихотворение «Довольный пастух», выдержанное в духе требований «Просодии». Кольцовский пастух безоблачно радостен и доволен. .. И хотя он задумывается над тем, что одни живут легко и сытно, а другие должны довольствоваться черным хлебом и водой, эти мрачные мысли он отгоняет от себя: утешением ему служит свирель, любимые овечки, прохладные долины и зеленые луга.
В стихотворении «Письмо к Д. А. Кашкину» (1829) Кольцов впервые попытался определить свою творческую позицию, а также отметил ту роль, которую сыграл Кашкин в его литературном образовании. Он предвидит, что, прочтя его стихи, Кашкин скажет:
«Его трудов виновник я!» —
Так точно, друг, мечты младые,
И незавидливый фиал,
И чувств волненье ты впервые
Во мне, как ангел, разгадал.
Ты, помнишь, раз сказал: «Рассей
С души туман непросвещенья
И на крылах воображенья
Лети к Парнасу поскорей!»
Совету милого послушный,
Я дух изящностью питал...
Ранние стихи Кольцова показывают, сколь ревностно молодой поэт «дух изящностью питал». Ему казалось, что действительная жизнь, реальные впечатления бытия это одно, а мир поэзии, Парнас, со своими законами изящного, — нечто совсем иное и между ними нет ничего общего. Позднее, под влиянием самой жизни, под воздействием Белинского Кольцов понял, что в обыкновенной действительности можно найти источники поэтического вдохновения. Это было большим открытием в творчестве Кольцова, открытием, которое направило по новому пути всю его деятельность.
Впрочем, говоря о ранних опытах поэта, необходимо уточнить одно обстоятельство. Неверно было бы думать, что влияние Белинского явилось каким-то внешним, механическим вмешательством, которое повернуло поэта на новый путь. Внутренняя эволюция самого Кольцова шла, так сказать, навстречу требованиям Белинского, в самом поэте совершался важный и плодотворный процесс, который приобрел благодаря критику свое яркое оформление. В самом деле, еще до 1831 года, то есть до того, как молодой поэт встретился с Белинским, он, наряду со всякого рода «триолетами», «стансами», «элегиями», «посланиями», написал такие яркие произведения, как песни «По-над Доном сад цветет...», «Кольцо» и замечательную «Сельскую пирушку». Заслуга Белинского в том и состоит, что он разгадал те многообещающие задатки, которые внутренне присущи были поэзии Кольцова, и сумел разъяснить поэту его собственное призвание и предназначение.
Правда, и в жанре романса зрелый Кольцов работал успешно. Освобождаясь от безвкусицы ранних подражательных опытов, он развивал лучшие традиции этого жанра, внося в него непосредственность, силу чувства, глубину и искренность переживаний. Достаточно вспомнить, какой популярностью пользуются до сих пор такие романсы Кольцова, как «Последний поцелуй» («Обойми, поцелуй...») или «Разлука» («На заре туманной юности...»).