.
«Уехали в Израиль Милославский и Изя Шляфферман».
Юрий Милославский (р. 1948) — поэт, прозаик, эссеист. В «Молодом негодяе» Лимонов охарактеризовал его следующим образом: «Юрий Милославский — поэт, юноша на пару лет моложе Лимонова, — красивый крупный еврей с барственным глубоким голосом актёра и диктора. <…> Актёр кукольного театра, <…> автор кошмарных сюрреалистических “Приключений Пети Жопина” — Милославский немаловажный персонаж на харьковской сцене».
Изяслав Шляфферман (Шлафферман) — приятель харьковского периода. О нём в «Молодом негодяе» есть несколько строк: «“Настоящим” евреем среди сионистов был, пожалуй, только старший и примкнувший к ним позднее Изя Шлафферман, коренастый и широкоспинный, похожий на Бабеля губами, и носом, и лысеющим черепом. (Есть отчётливый тип мужчины-еврея, похожий на Бабеля, но не все мужчины-евреи похожи на Бабелей, читатель.) Побывав в “хате” Изи на окраине города, наш юноша нашёл там и полагающуюся, по его мнению, еврейским домам по штату особую духоту, и запах нафталина, смешанный с запахом селёдки, и отца в трусах, и седую картавую маму. Кто внушил украинскому юноше Савенко, каким должен быть еврейский дом и как он должен пахнуть? — спросит читатель. Опыт, о многоуважаемый читатель!»
«…еле вырвались оттуда но поздно / Вильницкий и Семернин». Если Вильницкий предстаёт в книгах Лимонова (в «Молодом негодяе» он подаётся как «двухметровая жердь Боб Вильницкий»), то Семернин — отсутствует.
«…ещё из Харькова физик Воронель». Александр Владимирович Воронель (р. 1931) — российский и израильский учёный, доктор физико-математических наук. Профессор. Окончил Харьковский университет в 1954 году. В течение 1972–1974 годов составитель и редактор альманаха «Евреи в СССР». Автор нескольких книг литературно-философского содержания.
«…в Харькове тигр разорвал румынскую дрессировщицу». Всё это больше походит на детскую страшилку, но и сегодня находятся «свидетели трагедии». На харьковском портале «РедПост» размещено такое свидетельство: «Было это в начале сентября 1968 года. <…> На арену стали не выходить, а выбегать звери — хищники. <…> Главный “герой” того вечера — бенгальский тигр, производивший впечатление заморыша (худой и маленький), вообще остановился у выхода. Его начали бить палкой по лапе, он её поднял, но с места не стронулся, когда ударили по второй, он прыгнул и побежал на арену, недовольно рыча. На арене должны были работать двое укротителей — муж и жена, но вышла одна женщина. Она явно нервничала, покрикивала на животных, и становилось понятно, что они её не слушаются. <…> Следующим зверем, которого артистка попыталась заставить выполнить хоть что-нибудь, был этот “заморыш”-тигр. <…> Тигр рычал и махал лапой, но делать ничего не хотел, артистка не отступала и упрямо применяла палку — результат ноль, зверь уже ревел, но не подчинялся. Видимо поняв, что она от него ничего не добьётся, резко повернулась к нему спиной и шагнула к следующему зверю — леопарду. И, возможно, это послужило сигналом для тигра — он соскочил с тумбы и ударил её лапой. Женщина упала, тигр набросился и стал кусать её в районе плеча. В этот же момент и лев прыгнул к ней, и они вдвоём начали её кусать, появилась кровь, поднялся ужасный шум и крики людей, началась паника».
Виктор Зайцев — приятель харьковского периода, которому Лимонову шил брюки. В романе «Молодой негодяй» даётся такой портрет этого человека: «Худенький, с морщинистой физиономией, Заяц, он же учёный-физик Виктор Зайцев <…> очень похож на французского певца, на Жака Бреля». Кто такой Поликарп Медведев — установить не удалось.
Андрей Лозин — см. примечания к «Девяти тетрадям» (том II).
«Стесин чтоб пожил…» Стесин — см. комментарии к стихотворению «Где этот Игорь шляется?».
Гийом Аполлинер (1880–1918) — французский поэт.
Не вошедшее в книги
Публикуется по изданию: Кузьминский К. К., Ковалёв Г. Л. Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны. В 5 т.
Стихотворение цитируется в небольшом (и с тех пор не переизданном) эссе Лимонова «Под широкополою листвой, гулял в Харькове милом». Позволим себе привести часть текста эссе: «В 1964 году (а значит, уже 14 лет назад) познакомился я с первым живым в моей жизни поэтом — которого и по сей день порой вспоминаю в своих стихах и нестихах, с человеком, которому многим обязан, — с Владимиром Мотричем. Был это высокий, худющий человек с гнусавым голосом и красивым тёмным хорватским лицом. Дело происходило в Харькове, в октябре, переходящем в ноябрь, в парке Шевченко в ложбинах уже успел скопиться снег. Снег шёл и таял весь день, отстояв своё время возле лотка с книгами (я работал от книжного магазина № 41, продавал на улице книги), я уж собирался отправиться домой, да был, к моей неописуемой радости, приглашён двумя симпатичными литературными девицами Верой и Милой пойти в парк Шевченко выпить вина и послушать стихи Мотрича. Сам поэт, державший девушек под руки, сумрачно улыбнулся мне и одобряюще кивнул, мол, пойдём. Не попадая с ними в ногу, все они были крупнее меня, я восторженно засеменил с ними к гастроному. Мело.
Тогда вся Россия горела стихами. <…> Все тогда были заросшие и бледные и возбуждённые, все писали и рисовали сюрреалистические полотна, все пили до бесконечности кофе в закусочной-автомате, Мотрич пил какое-то особое тройное кофе, от которого меня, например, валило с ног. Его знали как поэта от швейцара до всевозможных тётушек (их, кажется, было три), готовивших кофе. Закусочная-автомат на Сумской улице напротив парка Шевченко была самым знаменитым местом в Харькове, если тебе нужно было кого-то встретить, лучше всего было ждать его в автомате (который большинство именовало “пулемёт”). Автомат выполнял для большого украинского города, бывшей столицы Украины, города со своими давними поэтическими традициями, функции парижской Ротонды.
Вот мы и пошли тогда по Сумской, по левой стороне, дошли до автомата — купили несколько бутербродов, тогда на закуску не тратились, затем в Гастроном, что и сейчас стоит на том же месте — прямо напротив памятника Тарасу Шевченко, тоже в своё время неплохому поэту, купили пару бутылей дешёвого красного вина и углубились в мятельный парк. Там, выпив из горлышка / бутыль передавали по кругу / поэт поставил бутылку на заснеженную скамейку, вдавил её в снег и начал читать и свои и чужие стихи, “И сам Иисус как конокрад — в рубахе из цветного ситца” <…>
Помню что с первых минут чтения под его глухой, как тогда говорили, “трагический” голос пришёл я в состояние какой-то приподнятой праздничной тревоги. Всё вокруг — медленно падающий снег, капли вина на снегу — на скамейке возле наполовину опустошённых бутылок, сам поэт в знаменитой “барской шубе” своей — шубе из Мандельштама, это, собственно, была не шуба — длинное тёмно-коричневое пальто с меховым “барским” широким воротником-шалью — всё это было настолько не из этого мира, что, кажется, тогда, именно тогда решил я упрямым сердцем своим стать таким же, как Мотрич, и чтобы девушки Вера и Мила так же заворожённно-загипнотизированно смотрели на меня. Решил я стать поэтом.
В следующую нашу встречу — уже в квартире главной нашей харьковской литературной дамы, Анны Рубинштейн, женщины, которая впоследствии стала моей женой, при свечах /тогда все читали стихи при свечах/ Мотрич опять убил меня своими стихами. Помню, читал он:
…На шифонере фирменная бритва
Самоубийцу терпеливо ждёт.
И он приходит маленький уродец
Уставший от возни кухонных склок
Надежды нет и смотрится в колодец
Земного неба маленький клочок…
Это была зима 1964–1965 гг. Я застал Володю Мотрича на самой вершине его горькой, необычной и в то же время по-русски обычной судьбы. Теперь, оглядываясь назад, в процитированных строчках вижу я этот режущий мой сегодняшний слух мещанский “шифонер”, фирменную бритву я ещё могу перенести. Перебирая в памяти его стихи, с удовольствием натыкаюсь на его милую, почти детскую песенку о деревянном человечке, который
…Жил он в комнате чердачной
Сто ступенек винтовых
И на каждой неудачу
Человечек находил
У человечка была возлюбленная — кукла, которая —
Из стекла цветные бусы
В битых стёклышках душа
Кукла к розовому пупсу
На свиданье тайно шла
И от куклы бессердечной
Убегал к себе наверх
Деревянный человечек
Деревянный человек…
Сам Мотрич жил не в чердачной комнате, но в подвальной. Чтобы попасть к нему в комнату, нужно было войти с террасы одноэтажного старого дома, в самом центре города, в комнату, где жили его мать-уборщица и бабка, продающая семечки порой на самом углу той же Сумской, зайти за знаменитый шифонер и открыть узкую дверь. Проследовав по тонкому длинному коридору, посетитель попадал в комнату Мотрича. На высоте человеческого роста окно, в углу рукомойник, кровать железная у стены, пачки стихов и вариантов на столе и пишущая машинка фирмы “Москва”.
Был он, я думаю, полугений <…>
И ещё: Мотрич был около 6 футов и худой; хорват, со всегда впалыми тёмными щеками. Обезьянки, казалось, ему только и не хватало. Когда напивался — гнусавил и становился наглым. Трезвый был изысканно вежлив и чист, как принарядившийся рабочий. Да он и был рабочий по всем данным: по рождению, воспитанию.