«Богатый француз европеец…»
Богатый француз европеец
вдали поливал огород
и на мосту стояли, в дудки трещали
подлый свиной народ.
Волосы вольно напялив
грозно глядит с этажа
тёмнобородая третья Наталья
которая жизнь сожгла.
«Божьи коровки небольшого размера…»
Божьи коровки небольшого размера
тихо метались по прилегающим кустам
в мутном узоре лунного света
стояли пылинки ночных цветов.
Божья коровка перенеслася
села на листик близ рукава
тихо Татьяна как листик сидит
ей это вредно, луна и трава.
Вечно скакают под ветром коровки
точечки их убегают бегут.
Больная Татьяна сидит с рукавами
что буфами за спиною её зовут.
Эти коровки по всему земному шару
уничтожают блошек и тлей
красные жёлтые рядом с Татьяной
по земному шару летают в луне.
«Зудит какой-то мухи плач…»
Зудит какой-то мухи плач
на кисее она сидит
темно в дому лишь лунный меч
через всю комнату висит
над всей моей фигурой голой
что на кровати вверх костьми
над сном что шествует по полу
с жёлтым брюшком и короткими ножками.
«Осенью в мокром лесу ветвистом…»
Осенью в мокром лесу ветвистом
как бы голые шли деревья
вот и ручей протекает неслышно
да и кастрюля плывёт по нему
донные заросли чёрные-чёрные
глину кастрюля скребёт
кто-то на камушке севший старательно
пищу укромно жуёт.
Город тут кончился. Место пустынное
мостик… овражек… холмы
рваный калош шаловливо играет
вдруг вылезав из волны…
Листья бумажные
с строчками гения
тоже плывут комком
не разберёшь уже стихотворения
рядом дымит чёрный дом.
«День моего отъезда был совершенно серым…»
День моего отъезда был совершенно серым
Кружились облака, машины тарахтели
На строении высоком флаг прыгал державшись
и грустная блондинка шла от меня спиной
Подумал — покидаю быть может и навечно
не жаль, не жаль, не жаль мне этих мест.
Однако день был серый
и порт был весь закрытый
и жёлтая калитка стояла на замке.
«Красиво меня обнимая…»
Красиво меня обнимая
лежала она на цветах
и пища вокруг помолчала
и мятный куст пах
и яблок связки висели
деревьев было полно
и что-то во мне находилось
что не было мне смешно.
Она осознала тоже
и обратилась ко мне.
Ещё она крикнула: Боже
зачем же лицо темней
На за́мке огонь исчез
и больше не возникает.
На что теперь нам закричать
когда всё вокруг пропадает.
«Толстый стебель розы…»
Толстый стебель розы
розы безобразно красивой
которой плоти огромный кусок
висит просто так
и я молодой и всемирный
свой день изучаю молча
и я протяжённо гляжу
на то, как сам я лежу.
Цветы и цветы и машины
железной моторной силы
и вязкие человеки
в цветах и цветах и машинах.
Природы безумное утро
Для смертного человека
и розы холодная пудра
и холод подъехал.
«Я люблю городскую старинность…»
Я люблю городскую старинность
и зелёные здания стен
я люблю и небес игривость
и осенний вкус и свет
и то, как небесный просачивается
в попятный семейный склеп
и то, как тихо истачивается
древоточием древо лет.
Во мгле висят костюмы
они принадлежат мне
Древние бархатные эти костюмы
висят на зелёной стене.
Я дом безобразный имею
все комнаты его стары
и львы из бронзы и змеи
попирают телами ковры
Приходят босые ноги
с окрашенными ногтями
приходят небольшие груди
со своими двумя остриями.
Я так весь свет знаю
мне бы купить корабль
и я бы тогда с тобою
привязал его к дереву берега
ты вот она, вот она, вот ты
тебя не спасёт твоя ткань
разденься садись на льва
и пятками бей в бока.
«Испускают цветы пузырьки…»
Испускают цветы пузырьки
из глуби бутылки наверх
полно бархата и мехов
и полно машинных снов
в автомобиле своём дорогом
вы духами окропили кабину
ваш безумный шофёр вас повёз
и бросает в стёкла взгляд
мёртвый мальчик на вас он
впечатление бросил своё.
Переделал он вам лицо
удлинил его он и сжал
Мёртвый мальчик ваш сын
он ушёл в мертвецы один
и унёс он с собой букет
на котором цветов нет
и глядит ваш шофёр вкось
он в фуражку одет и в форму
Вы рассеянно гладите кость
своей дорогой сумки
Свет бел бел беловат
чуть-чуть вы не задавили
ругается сзади солдат
которого только толкнули
Бинокль из сумки вынув
глядишь через заднее стекло
ничего уж не видно нам
и богатый закатный цвет.
«Я уеду куда-нибудь вдаль…»
Я уеду куда-нибудь вдаль
непременно смеясь и грустя
Одновременно эти чувства два
будут мучить меня в корабле
и в отдельной каюте своей
я под вечер не усижу
и приду в ресторан в ресторан
где играет оркестр и туман
Закажу я себе вина.
То некрепкое и кое-как
буду пить буду женщин глядеть
так как будто я завтра умру
и когда уж настанет момент
все уж чувства сожмутся в комок
я к какой-то из них подойду
я скажу ей: «Простите, дружок,
Молода вы и верно ещё
не встречали таких, как я
я, представьте, поэт, да, поэт
я как Блок, и как Лермонтов я».
И она мне протянет в ответ
свою руку и скажет что вот
она руку свою подаёт
поцелуй ей давайте скорей.
Всё прощально, сентябрьски всё
всё унёс и всё утащил
наконец когда пухлый корабль
и привёз меня, и уложил.
«Затем в далеке медно-розовом…»
Затем в далеке медно-розовом
на лапах студёных стоял
один и запах сосновый
волк изумлённо вдыхал.
Ему уцелевшему волку
одетому в шерсть внутрь
сейчас зародятся звёзды
и тупо взойдут кусты.
«Нет, не всегда порывы бывают…»
Нет, не всегда порывы бывают
и так редки основные стихи
О главные слова во рту побывают
и уйдут, не достигнув руки.
Как печально, нехорошо как
сидишь сидишь не льётся с меня ничего
о как печально, нехорошо как
рамки жизни моей узки.
«Подлая няня лежала на траве…»
Подлая няня лежала на траве
Она забыла о беленьком ребёнке
А ребёнок спал в уголке
и голову положил на цветочки.
По тропинке к пруду шёл мужчина отдельный
его глаза болели и жгли
он книгу нёс под мышкой своей
и няня его увидев, говорила:
«Чего это вы ходите, гремите сапогами
Ребёнку спать мешаете.
Своими вы ногами
Зачем вы книгу носите
Посередине дня
Идите вы отсюда,
не сердите вы меня».
Мужчина, пиджак одёрнув
и подтянув клетчатые штаны,
сказал: «Всё это вздорно,
я не уйду, увы.
Старинному ребёнку я, значит, спать мешаю,
да он мешает мне ходить,
когда хотите знать».
И вновь мужчина заходил,
забегал по тропинкам
А няня, гневная вся став,
Уже бежит за ним.
Они бегут, они бегут,
Ребёнка из виду теряя.
А похитители детей
явились не моргая
и в летний день в особый день
они схватили крошку
его засунули в мешок
и убежали в сад.
Вернулись няня и мужчина
и примирённые уже
а от ребёнка только след —
кусок травы помят.
Тут плач, тут вой, заходит солнце
Куда идти, куда бежать?
А похитители детей за десять километров.
Заходят в чей-то старый дом
и предлагают сын.
«Дело было в заре…»
Дело было в заре
Дело было на стуле
Вы сидели одна
и болели внутри
и лицо Ваше тоже
отражало все боли.
Говорили Вы: Боже!
отпусти меня, что ли.
Море было внизу
море гулко стучало
на сандалии Ваши
садился туман
уж колени в тумане.
Уж во тьме закричало
что-то, птица, быть может
или зверь, иль баран
Волочились огни
внизу города бывшего
там горели уже фонари
и у Вашего сердца
никогда не любившего
пена розовая истекла.
Только к вашему стулу
примыкали развалины
пели глухо старинные камни
и одни старики все в перчатках и галстуках
и в жилетах шли сотнями вниз.
«Спускаясь вниз на пляж…»
Спускаясь вниз на пляж
где люди почти голы
они где хороши, там улыбался я
в особенности женскому девическому полу
и был угодник дамский я.
Захочет ли она орехов иль мороженого
воды ль, вина ль
уж я бегу, уж я несу, что требуется
с улыбкою ей подношу.
Возьмите, дорогая, плод
Откушайте его зубами
хотите, миленькая, плот
коляску ли что с лошадями
иль может быть сейчас
мы прекратим жару
давайте вместе поплывём
на длинную скалу
она американка девочка
американский шик
она спортсменка эта девочка
и белокурый вид
И мы идём, играя вместе,
шумит нам море, поиграв.
Но тихо черви тех едят,
кто были пару дней назад.
«Никто никогда не скажет…»
Никто никогда не скажет,
что я был без толку красив
я всё применил в себе
к ужасному миру порой
Вот сейчас мне идти на пир
Буду ль весел я на пиру
Криклив этот мир, этот мир
я в нём своё место сотру
никто не скажет, что был,
что камни собой дробил
и что в городском саду
на зонтик ловил весну
и зонтик зелёный был
владелицу эту любил
владелица эта ушла
оно даже к лучшему мне
хотя ведь вначале мне
всё время болело в весне.
Я был двадцатиоднолетний…
I. «Я был двадцатиоднолетний…»
Я был двадцатиоднолетний
у моря ракушек искал
и с мокрой горячей шеи
поток на камни стекал
уже залезало солнце
и в берег сильнейше стучало
хоть тихим было начало
но моря характер устал.
Я был двадцатиоднолетний
и был счастливее, чем счас
Давно уж пиджак потерял
совсем я ободранный стал.
Тогда же костюм имел
и туфли имел, и шёлк
когда я вечером шёл
то за мной прыгал успех.
Теперь же никто не смотрит
едва кому нужен я
У моря ракушек искал
а ныне я скушный стал
Фантазия блекнет моя
сижу одинокий я
хотя б меня чай подбодрил
Я вновь бы картину узрел
где море ракушки кидает
а я их за ним подбирает
в сумку большую кладёт
и стройным, и смуглым живёт.
II. «Тогда было дивное лето…»
Тогда было дивное лето
Один я тогда не ходил
На все мои мелкие празднества
я вечно девчонок водил.
и разных, и многообразных
и тронутых грустью и нет
и был для меня вечный праздник
которому несколько лет.
Ещё суждено было длиться
но разве кто знает, что впредь
И с ним, и с друзьями случится
чья ж очередь умереть.
III. «и вот я на тёплых досках…»
и вот я на тёплых досках
живу я в этой избе…
хозяин отдал её мне
на лето отдал её мне
и вот я на тёплых досках
лежу перед ночью дыша
вверху обязательно звёзды,
которым нету конца.
И мне до того колоссально
и мне до того тяжело
гляжу гляжу вертикально
на крышу меня занесло.
Я думаю вот человек я
и кровь моя ездит по телу
Какой-то летающий я
но сказана участь моя.
За что же с начала с начала
записан я в мертвецы
как записывали в семёновцы и преображенцы
своих сосунков дворяне-отцы.
Всё сильнее я приближаюсь
ну ладно… допустим, смерть — факт
но если такое дело
так нужно мне жить ой-йой-йой
Каким же мне образом жить
иль мне с пистолетом входить
в сверкающий златами зал
а я в тёмный угол сбежал…
IV. «На тёплой крыше ужасно…»
На тёплой крыше ужасно
И кладбище видно вдали
Тем более жить мне отрадно
Тем болье должно хорошо
а я как чудак, как чудак
всего отказавшись избег
Себя окружить надо башней
построить огромный дворец
повесить большие картины
шелка везде натянуть
и кубки, ковры, обезьяны
учёные попугаи
и сложные мелкие машины
старинные пушки стреляют
но нет всего этого, нет
и комнаты даже нет
и сер, и скук свет
и бюрократическая страна
всегда сера и темна.
V. «Тут только бумаги идут…»
Тут только бумаги идут
вверх вниз шелестят листы
тут уходят в двери одни
вечно большие пуза
мы вырастили их сами
они властвуют над нами
Но разве я так хотел
меня кто-нибудь спросил
Я в общество что, записался
Я что, за себя поругался.
Нет, я не хочу, не хочу
в этом обществе жить
Я если не улечу,
то смогу себя утаить.
Я выбыл, я выбыл из вас
Не нужен мне шифоньер
не нужен мне гарнитур
и дочек не нужно дур
Которых общество тотчас
в пионеры — вот как!
VI. «Покуда я молодой…»
Покуда я молодой
решу быть вразрез с страной
И буду их презирать
и малых их и больших.
Поэт вот кто главный есть
А все остальные — нет.
они без значения тут
они ничего не дадут.
VII. «Вот море мой моет след…»
Вот море мой моет след
и я двадцать одних лет
иду поступательно вдоль
растёт в это время миндаль
Которая так зла
она сидит у воды
Она глядит на валы
она меня ждала.
Я ей говорю: «Не злись,
ведь ты герцогиня, ты
испортишь свои черты
поэтому ты молчи».
Она отвечает: «Нет, —
что герцогом был её дед —
но вот уже много лет
как умер он где-то в траве
и так как не знают, где
Считают, что он везде».
За что не любить страну
За что не любить холмы
Нет, холмы хороши
Но в людях всё меньше души
Но больше в них суеты
нависли у них черты
и думают все о том,
что всё покупают рублём.
На самом деле они
Не поняли свои дни
чем более будет их
тем более станет и нас.
VIII. «Но вот эта дева встаёт…»
Но вот эта дева встаёт
И мне свою руку даёт
она совершенно мила
и мы идём, где скала
бросает фиглярную тень
Как раз и окончился день.
IX. «Любите того, кто редок…»
Любите того, кто редок
кто будто вымерший зверь
кто как дореволюционный предок
ведёт себя теперь
который бросает деньги
нажитые своим трудом
в один ресторанный вечер
любите того, кто поэт.
Ей-Богу, всегда интересней
протратить всю жизнь с ним
поехать куда-то, вернуться
любить его, встать, уйти.
Обзывать его неудачником
Временно жить с другим
и осенью на старой лодке
кататься по пруду с ним.
Когда пригласят на ужин
одна компания вы
Увидите, что как в музее
у хозяина мраморны львы.
Хозяин — крупный учёный
большой и упрямый ум
он может себе позволить
поэтам устроить ужин.
но дальше… любите редких,
живущих иною жизнью
точно таких, как я
короче, любите меня.
Я тяготею к Парижу,
я мастер красивой игры
Маэстро меня зовите
и это нравится мне.
Во мне и блажь, и тоска
Красива моя рука…
X. «Когда герцогиня послушала…»
Когда герцогиня послушала
она наклонила головку
она мне сказала серьёзно,
что всё это знает она
что будет так поступать
что хочет ещё сказать
Любит она меня
полюбила третьего дня.
Вы собирали ракушки
Вы весь худой, как скелет,
У меня есть две подружки
Им по семнадцати лет.
Дети больших родителей
Они говорят, что Вы
один из лучших сочинителей,
Живущих среди Москвы.
XI. «Я ей отвечал спокойно…»
Я ей отвечал спокойно,
что жизнь несомненно веду
довольно-таки странную
и, можно сказать, единичную
и там и тут скитаюсь
у хороших людей побираюсь
а к плохим и не подойду
и вообще от них в стороне
Что в стихах я действительно добился
что мне интересно писать
Что скоро начну роман,
что уже над ним наклонился
но он будет совершенно нов.
XII. «А она мне на то сказала…»
А она мне на то сказала
люблю ли я шум валов
морских или может нет
ах, если Вам нравится, я
конечно, люблю и валы
и выступ большой скалы
Так вот, это воля моя
За этой скалой живу я
увидите розовый дом
сегодня приходите
и в левое окно стучите
крайнее за углом
и тут герцогиня ушла
красивенькая вся
и я молодой стал ждать
скорее бы вечера гладь.
XIII. «Уж было двенадцать часов…»
Уж было двенадцать часов
Курил папиросы я
и жёлтая лампа моя
горела передо мной.
Хозяин уехал, оставив
мне всё, что имел сам
но тут он мало имел
и тут он мало бывал
Поэтому быт мне стал
Была мне и кровать
и кресло большое, и книжек штук пять.
Сижу и готовлюсь идти
и думаю про себя
что я сам иду
а будто в спектакле иду
как странно всё это мне
порою живём, как во сне
простые люди живут
поэту же сам Бог велит.
XIV. «Вдруг стук простучал в стекло…»
Вдруг стук простучал в стекло
Кого это там принесло
Какой это человек
чего это надо ему.
И прозвучало: «Открой,
Это я, друг мой».
Впустил, вот пришла я
ко мне же идти нельзя.
Поэтому предупредить приходит,
чтоб ты не смел.
Ну, вот, я уже ухожу
осталась бы, мы бы вина…
Нет, нет, не ходи одна
я лучше тебя провожу
сейчас провожу, посиди
жилище моё погляди.
Я летом всегда тут
мне ключ на всё лето дают.
XV. «Она подошла к столу…»
Она подошла к столу
Глядит на мои листки
про что ты сегодня писал
про то, как срок жизни мал.
Да ты пессимист, декадент
Угу, уже несколько лет
настолько я пессимист
что солнце увидев, смеюсь
а погрузившись в воду
кричу, как зверь
а когда трезв
то громко проповедую народу
про жизнь вдали от людных мест.
XVI. «Она помолчала… пойду…»
Она помолчала… пойду
А я подошёл. Не ходи
немного со мной посиди
уместимся в кресле вдвоём
и будем с тобой говорить
ведь ты герцогиня, чего ж уходить
Да. Тонкие руки сбежали
и вниз села она
и рядом сел я
и стал её обнимать.
XVII. «Мне можно, один раз живу…»
Мне можно, один раз живу
Хотя и банальный лозунг
но смысл его вечен и нов
всегда средь людских голов.
Я был в эту ночь настроен
ужасно сентиментально
она меня испугалась
Но только под утро ушла.
А что меж нас было, про то
не будет знать никто.
XVIII. «Моя любовь отдельная…»
Моя любовь отдельная
она не то, что у всех
она совершенно странная
предмет любви очень красив.
Мы любим у моря жить
там всё скопилось, что нужно
мы любим морскими быть
весёлыми грустными долгими
Песок это наше, тёплое
горячее и простое.
Когда же настанет осень
поедем мы вместе в Москву
и станем в комнате жить
и будут трамваи стучать…
XIX. «Спеша заглянуть вперёд…»
Спеша заглянуть вперёд
скажу, что она миновала
что ушла просто так
куда-то она пропала
и я, конечно, жалел
Такое любимое, братцы,
но что же могу я поделать
Беситься, кричать, кусаться.
Я взял написал триста строк
или четыреста что ли
Никто никогда не прочтёт
я автор тяжёлых лет.
Ненужный я обществу злому
Любовь моя к очень простому.
«Я налил стакан до краю…»
Я налил стакан до краю
этой встреченной знакомой
что в компании поэтов
оказалася случайно.
Я ей дал большую грушу
и сказал: «Грызите, нате».
А она была красива
очень даже и прелестна
Я на всех кричал в тот вечер
Оделил я всех историей
потому она смотрела
целый вечер на меня
«Кровь родителей ваших…»
Кровь родителей ваших
У вас пред глазами
Зажигайте верёвки
Уезжайте в Париж
Называйте меня
Золотым иностранцем.
Я маэстро, я мэтр
У меня голова запоёт…
Мальчик
Андрюша, который выше
приходит домой и лежит
на мамином красном диване
и плачет, и стонет, дрожит
Ведь все, ведь они на работе
а он целый день подпоясан
бегал в старом и длинном пальто
как вдруг мимо прошёл никто.
И Андрюша уже взволновался
его Катя пнула ногой
и домой он тогда отправлялся
и упавший он был домой
На диване валяет газета
ей Андрюша теперь шелестит
А никто — он моется в ванной
и вода об него гудит.
Если выйдет, то красные губы
скажут ясно, велико, умно
«Хочешь, мальчик, я вечные шумы
подарю тебе всё равно.
Мальчик также железный цветочек
подарю, пока нету родителей».
У Андрюши весь ужас ушёл
Он спадает — с дивана на пол.
«Маньке четырнадцать лет…»
Маньке четырнадцать лет
и грудь её так велика
что лысый их Ванька — сосед
хватает её всякий раз.
У Мани — родителей два
но разум имеет один.
Другой же родитель — мать
всё время водочку пьёт
и Маня восьмого числа
в честь Дня Победы пила.
Её пригласили ребята
и ноги у неё стали ватные
когда же вернулась домой
отца её не было там
и лысый её Иван
схватил, потащил к себе
он жил один кое-как
он старый был холостяк.
Мать Маньки пьяна была
на вопли она не пришла
и Маня тогда под Иваном
лежа́, поддалась ему спья́на.
С тех пор этот лысый Иван
всё Маньке проходу не дал
она и сама к нему
порою идёт… «возьму»…
«рабочий Полубин жил сам…»
рабочий Полубин жил сам
Он деньги свои претворял
в большие книги себе
какие только найдёт
и то ему было, и то
и много проходит лет
Рабочий Полубин умел
все книги себе закупать.
Лежали они толпой
Входил он с работы один
и сразу книгу читал
Затем он уже засыпал
Рабочий завод покинуть
не будет он никогда.
Это его труды
ими он горды.
«Дело было. С моста в реку…»
Дело было. С моста в реку
кто-то кинулся тонуть…
и его не удержать
поздно. Даже не узнать…
шёл он, говорили, сам
проводил рукой по волосам
был он, говорят, в рабочем
в тощей руке узелочек
Узелочек он оставил
Развернули — там костюм
и записки клочок был.
«Я копил деньгу, копил
я себе костюм купил
а теперь не надо шить
надо мне на дне лежать
как хочу я, так и будет
пусть меня земля забудет».
Данный вопль его в записке
прочитали тоном близких
и вздохнули тяжело
Ах, ему не повезло.
Повезло тебе и мне
Вновь идём мы по стране
поуставшими ногами
с сапогами и туфлями
Летний жар на нас кусать
На работу надо быть.
«Орех расцвёл. Ему косматость…»
Орех расцвёл. Ему косматость
большие уши подаёт
и от ореха ароматность
к носам идёт.
Вошли и выпили ореха
какие люди, чьи года
какая сила человека
в землю легла и не смогла
и только тонкая иголка
дожить умеет и спасти
Да может, голове ребёнка
ещё успеет подвезти.
Все остальные важно сплыли
садилась муха на столы
кого красавицы любили
те и сейчас ещё милы.
«Пожарная часть озарилась…»
Пожарная часть озарилась
На озеро ехал дружок
Его что за счастье смутилось
и песни его голосок.
За синие груди, что в майке
отдал непочатую жизнь
Играл и любил непосредственно
её острогрудый сосок.
Катанье её возбудило
не мне отдалась, а ему
В кустах просидел, и меня убивало,
что шумно даётся ему.
Всегда ему слава и деньги
Теперь и она — всё к нему
притихла… лежит и его обнимает
За что только — я не пойму.
Когда возвращались с гулянки,
я стукнул её кирпичом
она тут упала сказала пропала
беременна я Петром
и с ясной улыбкою силы
она умерла в пыли
и месяц тогда золотисто
её осветил мне живот.
«Я запомнил в страстных линиях прекрасных…»
Я запомнил в страстных линиях прекрасных
плоскую свою и молодую жизнь
Нет, не я один и потопа́л, и плакал
возводил и грех, и в доблесть заходил…
Это всё потом, когда и стол сгниёт мой
а не то, что руки, руки будут пыль
Пожилой историк и красотка дева
скажут в моей жизни было чем играть.
Был он весь бурлящий, был он пережиток
времени того, когда искали царств и королевских ручек
Был он подлый тонко, так что до улыбки
до святого смеха, до виселицы в рост.
между кресел новых с старыми людьми
проклинал певал и громче всех
мой читатель поздний — ничего не знаешь
Ах, какой красивый, ах, какой я был…
«Скучное счастье тебя посещает…»
Скучное счастье тебя посещает
брат мой возлюбленный Пётр
Ваша супруга пред вами гуляет
утром в сверкании бёдр.
Ваша рубашка лежит на вас гладко
Ваша причёска бледна
Но из двоих кто из братьев лучше
то, несомненно, я.
Этого брата ничто не терзает
и не ведёт по утрам
Этого брата лишь смерть посещает
больше никто и к гостям.
«Дело было сотое… по́ снегу бежало…»
Дело было сотое… по́ снегу бежало
четверо замученных высохших людей
Ах, откуда, братцы, вы — ноги почернелые
Братцы, вы ж не старые, чтобы были белые
Ой, мы нет, не белые
мы, конечно, красные
только мы опасные
тем, что литера́торы
нас заткнули первого
вынули десятого
переслали вот сюда
одиннадцатый год.
«В этих икрах в чулочной ткани…»
В этих икрах в чулочной ткани
заключается польза мужчин
и отсюда идут, и сюда
без конца, без вины, без следа.
Молоды моряки кораблей
их чаруют остатки лучей
и у женщины этой в дому
я назавтра её обниму.
Сколько ласковых волн пролилось
сколько тёмных ночей удалось
и бледнеющий ком зверей
утихает под скрип дверей.
«Я приеду в гостиничный двор…»
Я приеду в гостиничный двор
мой ушиб — он пройдёт поутру
Я настолько буду смущён
своей жизнью, что я засну
Средь количества ясной зари
и предметов затихших в углах
средь вещей я сижу, растеряв
Я ищу своё место другим.
По наружной стене иль паук
иль другой удивительный зверь
издаёт поразительный звук
и дрожит моя красная дверь.
А вчера было множество дел
бегать, ездить и что-то решать
а сегодня я понял, что вдруг
ни к чему никуда поспешать.
Как философ, как каменный грек
только что я понюхал бумагу
и нашёл, что она всё равно
и что я всё равно равен магу.
«Подобно пилигриму в роще…»
Подобно пилигриму в роще
бросаю посох сей момент
суму свою роняю тотчас
и весь припас, весь инструмент.
Валюсь и сам в траву со звуком
как будто ох! Как будто ах!
венец уходам и наукам
в травы ручьях, в травы гостях.
Меня любила иностранка
а я работал средь завода
и я ушёл в её объятья
я бросил сонный день народа
Когда мне иностранки мало
и потянуло в дебри книг
тогда я из провинциала
поехал в хладный город всех.
и там ворочаясь, скитаясь
я сделался такой мудрец
что взяв суму, пошёл шатаясь
забывши мать и свой отец…
Теперь мне явная дорога
и помереть среди кустов
Я бросил сонный день народа
во имя иностранных шелков.
«Волна наливает ласку…»
Волна наливает ласку
на ногу мою всю
о летняя тонкая пляска
которой я пью и сплю…
Любите лазоревых девок
в своей деревенской провинции
у мелких своих заводов
при своём знакомом пейзаже.
О не выбегайте в большой
мир, где смыкаются волосы
где тыща любовей ярчей
где много кокетливых крас
А то вы почуете грусть
идущую по полю вдаль
у ней соскочил сандалий
и всё было очень пусть.
«Поехал он в гости к родимой…»
Поехал он в гости к родимой
она его тихо ждала
стакан наливала вином отвлечённым
и жёлтой рукой поднесла.
А он был настолько забыт
и стар, как бы юная страсть
куда-то вернулась зайти
да так и прийти не пришла.
«Восьмого числа, всё только восьмого……»
Восьмого числа, всё только восьмого…
Подымается, подымается светило, как синеватый мяч
имея целью пробудить тех, кто в сонном состоянии, и других
и там, где маленький городок, там — также
и где дом Коркина там.
Превращается синеватый шар в фиолетовый
а далее уже в красный
и потом в жёлтый
Проснулся Коркин.
Он один.
Никого у Коркина нет близких
и дом даже не ему принадлежит.
Большая жёлтая подушка и на ней голова Коркина
чем всё это кончится — грустная коркинская жизнь
и Коркин недвижим
А пора бы уж двигаться.
Но недвижим Коркин
Болен он, что ли?
Может ли быть такое больное существо…
Нет, не болен, ибо он шевелится.
Два пальца ноги произвелись из-под одеяла.
Два пальца кирпично-жёлтого цвета и два ногтя овальной
формы сверкнули и исчезли
и лицо лежащего исказилось.
Коркин что-то замышляет.
Ах, чем это всё кончится — грустная коркинская жизнь.
«Гриша, Григорий Алексеевич!..»
Гриша, Григорий Алексеевич!
Что надо, что надо?
Вы узнать бы сумели, а, стыдно не узнать вам.
Что говорите — думайте, почём я знаю.
Узнайте меня, я не прошу, а думаю пора бы.
Послушайте, мы тут в окружении песка и кого чего вам надо от моей головы.
Вы скажите прямо — приехали с Татьяной Вульф.
Я не знаю Татьяны Вульф.
Но это же московская революционерка, известная всем.
Да вы что меня терзаете, мучаете, отстаньте.
Нет, вы приехали с красивой Танечкой, говорят, она в кармане носит пистолет и всегда готова выстрелить. Наверно, это вас заставило её полюбить. Вы, как я помню, любитель остренького.
Я приехал один, и Татьяна Вульф тут ни при чём. Я приехал на отдых иметь на сей южной стороне жизни. Я живу в доме и сижу на песке. Вот всё.
Да конечно, Вы оставили Вульф в комнате, вы её заперли, и она печатает там на вашей машинке революционные декреты, всяческие призывы. А вечером она наденет брюки из вельвета и такой же пиджак, и вы пойдёте гулять вдоль моря. Вульф будет озираться и держать руку в кармане — там у неё пистолет. Остановившись в тени кустов вдали от толпы гуляющих, вы будете целовать Вульф и гладить её груди. У неё такие большие груди — у этой молоденькой красавицы еврейки. Конечно, вам это нравится. Тем более что она очень аккуратна, очень редкое явление среди евреев. Да, вам приятно — любовница революционерка и террористка. Вам всё равно — даже если её когда-то поймают и она примет ужасную смерть. Лишь бы о Вас говорили — это любовник Танечки Вульф. Она его очень любила. Вы негодяй.
Послушайте, отстаньте от меня. Ну разве я похож на человека, который нравится террористкам, который может состоять в любовниках у какой-то Тани Вульф. Ну я же худой, совсем не атлетического сложения. А ведь знаете, для революционерки полна жизнь опасностей. На неё постоянно устраивают охоты. Ей бы надо любовника, который бы мог ударить — и всё, ваших нет. Упал человек не дышит. Там ударить — тут ударить — любовницу на руки — и бегом и в автомобиль и удрали. Вот кто ей нужен — герой, гигант, сильный человек. А что же я. Вы ошибаетесь, вы путаете меня с кем-то определённо перепутали. Сознайтесь. Ведь да, перепутали.
На этот счёт существует и другая теория. Таня — сильная девушка — у неё очень волевой характер, она хрупкая девочка с виду, но такая сильная внутри. Зачем же Танечке сильный мужчина, что же она с ним будет делать. Ей нужен слабенький, чтоб успокаивать, ходить за ним, следить за ним, гладить по голове. Вот вы как раз и подходите. Вы совершенно подходите Танечке. Я знаю, вы не отвертитесь — она приехала с Вами. Вам нечего меня опасаться. Вы не бойтесь. Я Вас не предам, а её и тем более. Я издали с обожанием гляжу на Танечку, восхищаюсь ею… Но куда же Вы пошли. Эй, стойте…
Я ухожу. Мне надоело слушать Ваш этот бред о каких-то Танях, московских революционерках. Вы заговариваетесь. Вы, очевидно, психически ненормальны. Так при чём же тут я. Пусть Вас слушают врачи. Я пошёл.
Сам идиот! А на других сваливаешь вину. Блажной, блаженный. Разъезжает с молоденькими революционерками по курортам, живёт с ними в одной комнате, спит в одной постели с молодым телом, ему, видите ли, нравится, когда под подушкой у неё пистолет, и она время от времени хватается за него со сна. Это, видите ли, щекочет ему нервы. Нервишечки пощекатывает, сволочь ты!
Послушайте, чего Вы на меня кричите. Я Вас не знаю и не хочу знать. Вы опасный человек. Вы, очевидно, можете что угодно сделать и даже кого-то убить. Чего Вы ко мне пристали. Я обращусь сейчас в милицию.
Не обратишься — потому как сам её боишься. Иди, иди к своей Танюше в домик в комнатку обнимитесь, поцелуйтесь и сцепитесь, как два зверя, зверька, вернее и всё потише стараясь и револьвер под подушкой.
Оступаясь на песке и думая о том, откуда этот человек и кто он — Григорий идёт к своему дому к тому, где он живёт. Стучит в дверь комнаты условным стуком — три — два — три удара, и дверь отворяется. За дверью с пистолетом у бедра стоит Танечка Вульф, очень красивая девушка лет двадцати. Увидав Григория, определив, что это Григорий, она бросается ему на шею. Милый, конечно, я тебя долго так ждала. Отчего ты сегодня задержался, отчего ты бледен и как будто злой. Что же у нас случилось.
Ничего, Татьяна, ничего не случилось. Всё хорошо. Один тип только на пляже привязался.
Что за человек, Гриша. Что за человек этот тип.
Да я думаю, просто ненормальный. Но вообрази — он говорил, будто я приехал с тобой.
Как со мной, что-то ты путаешь, милый. Яснее.
Ну, этот тип сказал, что, мол, я вас знаю и Вы приехали с Таней Вульф московской революционеркой. Я говорю, нет. Он говорит, да. Я — нет. Он — да. И даже описал твой внешний вид. И про пистолет ему известно.
Что же это за человек, это ужасно, что он всё знает, он, наверное, нас предаст, может быть, уже предаёт.
Надо уходить нам, покидать эту комнату и скорее.
Нет, Таня, не бойся, он сказал, что не выдаст нас.
Ну что ты, разве можно верить так вот — не выдаст. Он, конечно, уже сейчас нас предаёт и рассказывает, как добраться до нашего домика. Нам с тобою скорее надо, нельзя терять секунд, собирай кое-какие вещи.
Танечка, тут у нас так хорошо, и цветы даже на окне. Я думаю, нужно остаться. Тот человек странный, но я уверен, он не предаст тебя.
«Как приятно, что я исписался…»
Как приятно, что я исписался
ничего я уже не создам
буду долго в постели валяться
или сам, или в обществе дам.
Целый день иль на солнце, иль с книгой
в белых мятых брюках лежать
а в четыре вставать одеваться
и щетину прилежно сбривать
и костюм весь духами пропахший
и платочек яркий в карман
Ухожу погулять потолкаться
и улыбки ловить — боже мой!
Так пройдёт моё лето и осень
и зима моя также пройдёт
яркий глобус от скуки на оси
буду тихо крутить по утрам
и когда уже старый в морщинах
в полосатой пижаме открою
на звонок свою старую дверь
то окажется большего стоил
но пришла мне она лишь теперь
Прогоню и захлопну двери
но она будет снова звонить
постояв я открою и брошу
одеяло с подушкою — спи!..
ну а сам пойду в ванную комнату
и в горячей воде в испареньях
тихо вспомню всю бедную юность
когда я её так ожидал.
«Уж час. Все тарелки закурены…»
Уж час. Все тарелки закурены
Задымлено платье твоё
ах праздник и просто витают
средь зала пять женщин иль шесть
Я мальчик впервые пришедший
на это веселие сам
А вы мне мигаете сладко
моргаете, руку даёте
Не надо мне было знакомиться
Да поздно уж поздно теперь
она вся дрожащая вломится
в души моей красную дверь.
Сидящий был ранен смертельно
и вот по нему протекла
вся кровь полосой беспредельной
осколки от платья втыкал.
«В двенадцать в чужой квартире…»
В двенадцать в чужой квартире
случилось однажды сидеть
холодные воды гудели
в трубах во всём дому
Как пламенный нищий, пришедший
с дороги сразу во мрак
так я, поужинав поздно,
сидел размышляя слегка.
И вспомнил я молодость в ранах
любимые годы мои
все проведённые в парках
на кладбищах, под листвой
Я был одиноким и пышным
раздут был своими мечтами
Потом был не одиноким
с женою был и с друзьями
Я хаживал в улицах просто
как будто в своём дому
и всяческий знал меня
и всяческий приветствовал меня.
Текли так прекрасные годы
меж пальцев ручьи мои
во власти тепла и культуры
искусства французского ветвь
Я был в своём городе милом
Покинул его я вдруг.
Теперь я вернулся сидел
Едят меня прошлые дни
И я не прощу им нисколько
что молод я был тогда.
Что также моложе, любимей
жена моя мною была.
«Мечты о мечты террористки…»
Мечты о мечты террористки
некрасивой московской студентки
Идёт с пистолетом в кармане
еврейка и Танечка Вульф.
Вы только что были в курорте
рыдали, прощаясь с любимым
Любимый был только одетый
и пивший и мучивший вас.
Вы только что были в курорте
На вашем домашнем столе
стоят в хрустальной реторте
цветы из курортных песков
они распустили колючки
и бегают ваши родители
седые профессоры-злючки
достойные преподаватели
Темно… и дождь и туфли
мокры и холодное лето
держась за кусок пистолета
вы Танечка тихи
И кажется вам, что за вами
крадётся неслышный он
который позвонит им
и вас заберут из квартиры.
«Люблю я ту тихую песню…»
Люблю я ту тихую песню
в которой родился я
люблю эту скучную песню
в которой вся жизнь моя
и тянется она, тянется
под дождями, под летним солнцем
и грустно идёт моя тень
идёт по городу тень
присядет она, приляжет
и выпьет, и встретит друга
и говорить она будет
и вновь идти она будет
Друг у неё умрёт
жена его будет стареть
и скучная песня без слов
будет звучать, звучать.
И в ней хулиганы мелькнут
знакомые скучные хулиганы
и странная Света мелькнёт
далёкая скучная Света.
Вышла замуж за начальника цеха
и скучную жизнь ведёт.
Я приехал из пыльной Москвы,
где я меланхолически жил.
Я приехал хожу, гляжу
и скучно мне, и хорошо
Любимая пыльная жизнь
Трава. И кусты и стихи
и мелкие красные цветки
скучные цветки на кустах.
«За мостом бесцельно простиралось поле…»
За мостом бесцельно простиралось поле
По нему ходили, вытоптав дорогу,
посещали речку семьями, компаниями
с водкою и с говором, под солнечный жар.
Так располагались, чтоб бельё повесить,
положить под ивы,
чтобы свои головы
сунуть в холодок
помельче песочек, дно бы посветлее
и хороший в воду не обрывный склон.
Вдоль всего берега в карты играли
или волейболом были заняты
Мячи взлетали, крики восклицали
и спортсмены мышцами своими потрясли
приходили девушки с заводов и с учебниками
лежали, улыбались, сидели и визжали
Там и я шатался, там меня все знали
мы были веселее, шумнее и мы пели
над нами предводителем Санька Красный был
мясник огромный толстый
но очень мне приятный
хороший человек
мы пели, приносили
порою рубль на водку
Выпивали тут же в холодке в кустах
милая чужая бедная страна
юность моя юность, где ты, какова.
«Обнять этот много раз грешный белый живот…»
Обнять этот много раз грешный белый живот и любить эту бабу, которая когда-то была похожа на девочку, а теперь у ней морщины вокруг глаз и странно белая с синеватыми трещинками кожа.
А всё ж любить. Эти криво намазанные глаза и была она булочницей, работала продавцом — вспомнить это и полюбить, вспомнить, сколько она имела мужчин — боже мой, сколько. И всегда говорила — я люблю его, — и полюбить мне её за это. И что где-то возле неё прошла и моя юность моя сияющая и моя бедная юность.
Ликующая и тихая. И заплакать о себе, о ней на её животе о том, что от нас останутся черепа и не более того.
Сей плач мой человеческий будет. И это событие моей жизни — моё обращение к Богу к богине — к ней — поруганной богине большого города, где бог весть что и происходит — ничего не происходит.
Ах, как решиться на книгу, как вытянуть на себе эту книгу. Вот приехал и ходят не люди — знаки. Один называется Кулигин, другой — Мотрич, но это не Кулигин, не Мотрич, а условные обозначения моей судьбы, её прошлого.
«Был двенадцатый час…»
Был двенадцатый час. Сидел один в комнате за столом, покрытым цветной скатертью, где всяческие запутанные узоры. Было душно, точно готовилась гроза. Балкон был открыт. Сидел в трусах в мелкую красно-бело-чёрную клеточку. А на тахте находилась уже простынь и подушки. Всё его ожидало. А он сидел. Он выходил на балкон и там было так же душно, как в комнате. Значит, не прохлады он искал на балконе. Очевидно, иного чего-то. Глядел вниз, вокруг. Горели окна в таких же домах, как и его дом, как тот дом, в котором он был, как квартира, в какой он находился. Ему было не по себе. Он не был в себе. Там был не он.
Что делать. Хотелось сойти вниз — туда, где его ждала бы девушка — совсем юная ждала бы его, тоже совсем юного — без лишних непотребных мыслей, а просто юного забавного, загорелого. Или нет. Пусть такого, как сейчас, но только ждала бы юная тоненькая красивая девушка. Да чтоб она была красивая и не была ещё грубой материалисткой, ей не нужно было бы, чтоб у него была квартира и должность, и диплом. А чтоб нужно было, что он пишет стихи, что он поэт, что у него нет своего дома и, по-видимому, не будет.
Боже, как бы всё было прекрасно, как бы он сам обновился, очистился, стал бы иным, если б ты, Боже, послал ему любовь и всё то душещипательное, что с ней связано. Целовать её там внизу меж деревьев, говорить ей слова. Уж как бы он старался, как бы он старался — нет, никогда в жизни она такого не слыхивала, как бы он говорил. Это редко такие слова, она бы его вдохновила бы одним своим видом. Он говорил бы ей о смерти и о счастье любви того, что вот люди встречаются вот ты и я.
Его очень тянуло туда вниз в мягкие темноты, где бродят, может быть, девушки, которым хочется нужно найти вот такого, как он. Чтобы он спас их от дальнейшего естественного развития их жизни, от мужа, который будет работать или на заводе инженером, или ещё где-либо, не имеет значения, но он, конечно, не будет поэтом, не будет иметь такой судьбы, не будет любить так. И вообще потянется её страшная такая страшная дальнейшая жизнь. Вот она работает в каком-то институте, как это сейчас принято в полуобразованных слоях общества. Допустим, в институте профессиональных заболеваний, как Вета Волина столь когда-то близкая девушка — девочка, с которой вышагал многие километры и зимнему, осеннему, весеннему и летнему маленькому скверику на окраине вблизи трамвайной линии, всё время о чём-то говоря, но о таком смутном, о таком смутном говоря, что, вероятней всего, это была слабая робкая любовь друг к другу, которую и мальчик, и девочка покрывали этими фразами. Основой, конечно, была прогулка, только прогулка, окружение деревьев и всех атрибутов, присущих каждой паре года. Теперь она полная высокая белокурая женщина. Когда-то её называли ангелом. У неё был ангельский профиль классический профиль, как на картинах итальянских мастеров, и голубые, конечно, глаза. Кто ж назвал-то. А! Он припоминает. Такая женщина лет сорока из дома культуры завода ХЭМ-З, она руководила клубом старшеклассников. Вот, — сказала она, — с вами девочка, у неё ангельский профиль, она как ангел и про старых итальянских мастеров это тоже она сказала.
Давно это всё было. Так давно. Сейчас она работает в институте профессиональных заболеваний. Как там, наверное, скучно, что там, наверное, сейчас жарко, и женщины говорят о своих домашних делах, о мужьях. В перерыв в столовой берут полсупа. Или если нет столовой — в буфете — кофе и бутерброд. А лет десять-пятнадцать назад в России кофе не употребляли совсем, варвары мы были совершенные, да и не до кофе было. Всё же это интересно, как у нас появились люди, употребляющие чёрный кофе. Это интеллигентные люди, это воспитанные люди. Мужа её он не помнит, не помнит и не надо, а впрочем, видел раза два… Кто он — неважно кто. Может, он любил её, может, он её ласкает так хорошо, так хорошо, и она этим довольна. Вот счас они уже лежат в своей постели в этом же городе, вот и я сейчас в этом городе, приехал в город своей жизни, своей милой юности.
Она кончилась, юность. И сладчайшие тени воспоминаний бродят по улицам города и наносят мне раны ножом. Тени эти — люди, которые были со мной знакомы. Сейчас у них те же имена, но нет их, нет. Они кончились. Это город прошлого. И всякий человек, встреченный мной, он только знак, только символ в моей системе воспоминаний, только символ и знак.
Сколько я знал людей
Несколько уже ушли
Приехал я случайно домой
в бывший город мой
А тут оказались лишь
сны и видения лишь.
«тёмный пистолет воды…»
тёмный пистолет воды
голоса сильней хриплее
тут мы встретили Андрея
он не знал своей беды.
Кто не чуявший однажды
проходил уже, Андрей?
Да, он думал, мы прикажем
только денег дать и всё.
Ну, а мы его убили
Дело ночью, нет луны
От искавших нас укрыли
си леса и нам страшны.
Это лет, пожалуй, двадцать
Жуток, жуток дед ты есть
Да чего, сынок, бояться.
«О планы, планы…»
О планы, планы!
Как вас много!
Лечиться хочется от вас
От Вас поехать к Богу
Долой от вас, от вас.
Я жил. Я жил немало
И, в общем, опыт мой
всё начинай сначала
всё разгоняй долой.
Вот узенькая лампа
и узкий коридор
и мирно полон храпа
простой мужицкий взор.
А я в мундире старца
решил подумать, чтоб
и тихо разобраться
небесных средь чащоб
Окна́ открыл задвижку,
впустил звезды́ с кустами,
но также вместе с ними
и воздух с комарами.
Моя ошибка злюща
Я сделал зря поступок
И жизнь свою пасущий
не уследил коровы.
«то ж за кровь святая месть…»
то ж за кровь святая месть.
А я думал, что в России
нет такого ничего
мужики-то мы простые.
Я за бабу вбил его
я за Катю, за невесту
от меня её увёл…
Знали люди даже место
да никто вот не подвёл.
Я иду и с дедом рядом
Что такое наш народ?
С голубым порожним взглядом
Он — семидесятый год…
«Я знаю, знаю, спят заливы…»
Я знаю, знаю, спят заливы
и спит, кто будет умирать
мудрец мечтает несчастливый
судья в ночи пошёл карать.
В тюрьме огни и спешка, спешка
Ивана Тюлькина ведут
И впереди шагают двое
И двое сзади подтолкнут.
Иван зарезал, он убийца
огни и спешка стук сапог
Иван с заросшей бородою
Побриться будто бы идёт.
На самом деле ведь убьют счас
не на дворе, а там внизу
судья закон не стал читать
махнул рукой — давай кончать.
Ивана Тюлькина кончают
он жил когда-то среди нас
Его губа смешно свисает
Она висит в последний раз.
И говорит, не понимая
по темноте его ума
Ведут, ведут ведь путь большая
На что парикмахера — тюрьма…
Ему стреляют в головешку
В том помещении, где он
накрыт салфеткой, намылён
Опять огни и спешка, спешка
Ещё один приговорён…
Я точно знаю, спят заливы
Творится тайное во тьме
Мудрец мечтательно счастливый
и некто не в своём уме.
«Есть странная смена несчастий…»
Есть странная смена несчастий
и точно я знаю, что лишь
какие-то случатся злости
придёт им вослед доброта
Затем темнота нарождает
за время какое-то злость
и кто-то меня побивает.
Рассечёт мне мясо, бьёт кость
И этих явлений обычность
настолько знакома, до дня
могу предсказать я отличность
иль явно казнённость меня.
И это уже от чего-то
от мокрых земель ночных
от тёплого воздуха и от полёта
летучих мышей молодых.
Сядем мы в парке смеяся,
а их пролетало штук сто.
Ушли мы домой косяся,
хоть небо уже пусто́…