Сон
15 августа 1968 г.
Глядя из окна. Окно чьё-то, каждый вечер или же это ночь, показывается как бы на озере вдали. Как бы там павильон. Он белый (?). Показывается фигура. Она белая. Она вроде женщины с кокошником. Но она плоская. О ней рассказывает он — Иван Петрович, что ли. Он крепок, он коренаст, он тёмный и масляный рабочий. Живёт он в доме влево, если глядеть от окна. А павильон вправо находится (или то место на воде, где появляется). Вот там пульсирует белая пунктирная линия квартиры, где он живёт. Он лёжа говорит о том, что появляется, когда и как. Она плоская, она белая светящаяся и она со всех сторон одинаковая. Говорит он как бы лёжа и как бы с ухмылочкой.
Тот, из чьего окна гляжу — он высок, худ, и нос вроде длинен и волос серый, что ли, завьён немного. Будто бы имеет мать, и она где-то поблизости. Но, наконец, мы у окна и начинаем видеть и всё так, как сказано. Фигура появляется задом, лица у неё не видать, а затем поворачивается в лице что-то общее. Затем какие-то огни странные или пятна. Они ни на что не похожи и бегут по воде к окну рядом и там исчезают. Они не похожи вроде и на животных, но страшны, порой кровавы, это ужасно. Я закрываю одну створку окна и другую из другой рамы. Мелькает мысль, что они пролезут, но страшно уже высунуть руку в то, что наружи. Боюсь, что схватят за руку, нет чего-то неосознанного. Бегу в комнату его, этого парня, в коридоре натыкаюсь на два огромных длинных мешка. Пробую рукой, а они мягкие-мягкие. Ещё более пугаюсь. В комнате он и другой, и они глядят какие-то работы другого. «Хочешь работ», — говорит парень. «Нет», — говорю. «А то выставляй на выставку завтра». — «Нет», — говорю. А сам думаю: хорошо бы выставить, да, нужно было им сказать раньше, я бы успел что-то нарисовать, и тут же книга. Она толстая и на ней светлое заглавие как бы на фотографической обложке. Я её читаю, а там написано: многое было до нас и нужно об этом помнить. Многое было и говорится, что не было. А я думаю о том, что у человека лишь часть дня, когда не работают духи, а затем вокруг работают духи. Тяну всех к окну. Но они как бы привыкли. А там по воде бегают всякие тайные знаки и вещи и опять исчезают в окне рядом справа. Из двери справа выходит Ира Брусиловская, и она, оказывается, тут живёт порой, сей хозяин у ней как бы ещё муж. «А они не влетают в твоё окно», — говорю я. — «Нет, я на них не гляжу. А если не гляжу, то будто их нет. Хотя я их очень боюсь». Вот у меня билеты. Их достаёт Савинова. Но мы не ходим в кино. Мать парня не удивляется Брусиловской. Очевидно, она не знает, что та находится замужем. И она девочка — ходящая к своему парню. Я всё время думаю о том.
Добавление: Когда я листаю книгу, то думаю, что если сидишь внутри комнаты и читаешь и пишешь и все ясно несложно, но сие есть разум. А на самом деле, какие жуткие завихрения происходят вокруг. И огромна область духов.
«Под правым боком — лес лежал…»
Под правым боком — лес лежал
и левым боком степь — зияла
крестьянин в шапке прошагал
и от него подмётка спала.
Травою тихою задет
лежит и спит пришелец Миша
Сергей Иваныч от него
прилёг в каком-то полуметре.
И смотрит грустно напряжён
бухгалтер бывший исполнительный
как за рекою виден он
их цель пути — завод волнительный.
Они пришли, чтоб тут себя
на время тру́дом подстрои́ть
чтоб попотеть и покряхтеть
за это деньги поиметь
ведь нет же выхода у них
Один был выгнан, другой молод
а без работы мир есть лих
и нападут болезни, голод
О рыжий Миша, ты ещё
всех трудностей не представляешь
подумал, глядя на него,
задумчивый Сергей Михалыч.
Его щека дернулась вбок
он сел и стал глядеть на ноги
уж скоро примет кабинет
отдела кадров их в чертоги.
Маша
Она была толстая с толстым носом, ленивая, даже будто отёки, вздулось вроде лицо. Было ей пятнадцать лет, и она себя вела как-то не так. Одета была в нечто длинное не очень опрятное, скорее всего, чёрное, а может, коричневое или тёмно-синее или бурое. И это стлалось за ней. Юбка ли её, или же иное, другое. Она писала некоторые стихи и делала себе удовольствие — прогулки со старыми пьяницами — седыми и в пятьдесят лет торгующими книгами. Очень любила пить в забегаловке с ними вино и закусить бутербродом. А они бывшие старые железнодорожники-контролёры. Худые с кадыками в ватных безрукавках. И в зоопарк с ними ходила и была растрёпана нечёсана с сальными длиной волосами как голландские толстые старые художники-мужчины. Она была больна, и лечил её доктор Сонников. По-видимому, такой субъект в чём-то сером одетый и седой с серым волосом. Вот.
А потом она перестала пить кофе много и появляться там и тут. Она стала быть знакомой с фотографом цветной фотографии и целый денёк сидела у него в мастерской на базаре. Он был там один. Но там же он и жил. Стояла печка, была кружка, и кошка ходила. А в другой комнате он быстро сажал заказчиков. У него перед тем было две жены, и от них он имел по девочке. Ему лет тридцать было, когда болезнь туберкулёзовая. Сам белый телом и очень честный и хотя слаб, вроде, и даже дрался, если ему кто чего такое скажет, вроде кажется обидным.
Всегда сидит там, и когда приходят знакомые, то иногда долго не открывают. А знакомые войдут, глядят, она без чулок, а ведь зима. Видать, что-то меж ними. И тиха по-прежнему молчалива, и юбки ещё длиннее у неё. Володя мне не разрешает коротких юбок. Володя. Володя. Он её стриг. Он с ней поехал в лето отдыхать. Она стала ужасно худая, какая худая! Она всегда иногда раньше заводилась истерически хохотала и переводила немецких поэтов. Например, Кляйста. И рассказывала о его чудной жизни. Очень был необычный взгляд. Отличный от обычных взглядов. Теперь она очень спокойна, но не лениво-спокойна, а по-другому.
«Тот помнит страшные слова…»
Тот помнит страшные слова,
которы говорились утром.
И также ценные врачи
прошли на цыпочках сперва.
Затем кокетлив санитар
нёс тело длинное под мышкой
и обломился один день
и от него пошёл жар.
«Белели не кости на дивной бумаге…»
Белели не кости на дивной бумаге
И то не вели своих, нет, не вели
В шарфах не ходили босые по влаге
Не шли к отдалённым виденьям земли
Всяк был своих сонных частей хозяин
И если вы взяли какую-то часть,
то вам возвратили наследника целого,
а он проклинал вашу власть.
«Удивительные люди…»
Удивительные люди,
удивительны сутки
в магазине полдневном
чёрный ворон висит
На Козловской картине
есть девица с левкоем
У неё распустился
этот что-то левкой
На Козловской картине
есть ещё тёмно-серый
совсем низкий мужчина
с своим галстуком белым
и того, и другую обнимают потёмки.
«Бумаги варёные…»
Бумаги варёные
Счастье развратное
меж мною и вами — бельё.
Я верю значительно
в свою исключительность
в волшебное имя моё.
Поправили бороды
пошли закачалися
все тени на теле твоём
и пряжка печальная
на что-то надвинулась
и серый твой галстук затух.
По-прежнему играется
только вышивка
по карману едет она
А на ложку упала
твоя высохшая
слеза как из окна.
По морозу с кровати
ты дошла оборачиваясь
я люблю твоё мягкое ухо
и вот ты легла изворачиваясь
на правом боку
в одеяло из пуха…
Пока это происходило,
я стоял у окна
и глядел на тебя
и во мне возникала
мужская сила
и она смеялась в ответ
ты фуражку мою не терзай
В этом свете пяти часов
нам предстал
твоей комнаты край
Твоей зимней ноги твоей зов
И того, и сего нет
и нет сего, и того тоже
и только будто портрет
твоей бабушки слабо ожил.
«Жулик лез в окно Леонтий…»
Жулик лез в окно Леонтий
Без последних дней жилось
Красная Луна подходит
Всё в квартире забралось
Тащит узел он по снегу
Шумно трескает сапог
Холодно… ах мне бы негу
Тёплый весь бы уголок
Брюки ватные с халатом
и селёдку на столе
и жену бы с книгой рядом
да узоры на стекле.
Эти тайные порядки
Я мечтаю приобресть
лишь продам я шубы, шапки
состоянье стану плесть.
А скопив довольно много,
поведу себя в базар.
Там куплю довольно много
дом, а также самовар.
А потом жену по семьям
я отыскивать пойду
Не хотите ли отдать ли
вашу дочку мне… веду
я одну такую дочку
и сажаю в уголок
шёл Леонтий, нёс он узел
и шумел его сапог.
Приближалася равнина
А за нею поворот
Вот свернула его спи́на
Никто больше не идёт.
«Лампа божья горит…»
Лампа божья горит
Стол стоит стол столы
Бледный человек глядит
Книгу толстую листи́т
Парень он, парень сам
Парень верит голосам
Сих веков и тех веков
Пылью тянет от столов
В мире дощатом до низу
Хоть ты парень и красив
Но однако не на столько
чтобы был одноречив.
«Боже мой, помоги мне, маленькому…»
Боже мой, помоги мне, маленькому
Помоги мне, костюмчик мой, помоги
Я да найду себе жену богатую,
Да найду её себе поскорей
Уже истощаются силы моральные
Как истощились вдали материальные
Скоро ткань поредеет и разрушится
Немедленно надо ей решиться
Решись, моя девочка некрасивая,
Нет сил у меня, мною собранных
Все они кончились, уже кончились.
Мне стоило многого, такому слабенькому
изображать из себя любовника
мне стоило многого средь виноградников
гулять с тобой у моря южного.
Туфли лаковые чужие лаковые
натёрли пальцы мне мои бледные
Костюм мой тщательный скоро разрушится
О выходи же за меня, столь робкого,
Ай я жизни боюсь бродяжницкой
Или жизни боюсь я нищенской
Потому и сулил предстать обольстителем
Пожалей меня, любимая, выходи за меня
Некрасивая, снова я оденуся
Буду у тебя сидеть в куртке бархатной
Рисовать буду некие образы
В большой светлой рабочей комнатке
Скорей уж, а то вид мой рушится
Пиджак залащивается,
туфли сбиваются
Как увидел я
твою жизнь богатую
твою жизнь знатную тёплую
Как попил кофе из чашечек
Как поел фруктов свеженьких
Так захотелося мне остатися
Век тут жить, сливки с кофе пить
в белом всём засыпать
Нет, нельзя мне идти в каморку снимаемую
Невозможно мне вновь там в сырости
там всё всякое по стенкам бегает
насекомые, а мыши по полу
нездорово там и тускло там
Я тебя за глаза молю
Будь неумненькой, будь влюблённою
Пусть я мил стану тебе до невозможности
до союза заключения брачного.
«Эти двери длинные — тревожь…»
Эти двери длинные — тревожь
Нет какой-то милой тишины
ты еврей, ты носишь из муки
две твои печальные щеки.
Маковые зёрнышки волос
и усы, и борода в них скрыты
Поздний чем-то ел телеграфист
Волны набегали где-то близко
С шумом подошёл ещё один
оказалось, он уже татарин
Ах, ну до чего ж на свете стран
много и людей, он мавританин.
«Из пункта А в пункт В шёл один еврей…»
Из пункта А в пункт В шёл один еврей. На голове у него была шляпа. Навстречу ему из пункта В шёл ещё один еврей, и на голове у него сидела птица. Они поздоровались и поменялись головными уборами. Потом ушли. Теперь дорога меж пунктами А и В абсолютна пуста.
«Стоит человеку…»
Стоит человеку как-то от чего-то от заботы какой-либо отойти, отдохнуть от неё, наступает у него задумчивое такое состояние. И тут он начинает задавать себе вопросы. Какие же это вопросы. А всяческие. А очень различные. Как такие, так и иные. Например, о себе. Кто я? Действительно, кто я? Моя профессия. Ну, может, я ученик доктора. То есть я учусь у доктора или у многих докторов их искусству. Выучусь и стану лечить людей и получать за это деньги. Деньги? А может, и духовное удовлетворение?
Может, что и духовное удовлетворение. А как это — духовное удовлетворение? Что же такое дух и что есть удовлетворение духа.
Что дух? Ну, я человек простой, в смысле необученный, и объяснять себе это стану по-своему. Дух это, ну, это такое, чего нет в материальном смысле — это не предмет, т. е. это не животное, не растение, не камень, не небо, не вещество.
Выяснил я для себя — дух это не предмет. Дух нельзя увидеть. Если дух нельзя увидеть, то что же нельзя увидеть? Как называется то, чего нельзя увидеть. Оно называется мысли. И оно может называться ещё чувства. Так что же дух — мысли это или чувства. Или же дух это и мысли, и чувства.
Тут я стану представлять себе, что же такое чувства и что же такое мысли.
Что такое чувства?
Это свойства моего тела, присущие ему, проявляющиеся у него при прикосновении к предметам внешнего мира. Они присутствуют постоянно беспрерывно и улавливаются специальными органами моего тела. Зрением я вижу предметы мира, при помощи носа я различаю их запах, т. е. мельчайшие частицы их, этих предметов входят в мой нос и там вызывают определённые каждый раз различные раздражения.
Своими пальцами, да и не только пальцами, а всем своим телом я могу осязать предмет, его твёрдость или мягкость, его поверхность, ровна она насколько. Таким осязаемым предметом может быть что угодно: и собачка, и вода, и камень, и огонь, и небольшая горячесть печки.
Слухом своим я слышу звуки столкновения, вернее сказать, соприкосновения двух или сколько угодно предметов между собой или же соприкосновение предметов с воздухом.
Ещё один аппарат моего тела — рот — устроен так, что я могу ощущать им вкус предметов. А что такое вкус — это просто различные раздражения поверхности рта и языка.
Обобщим и добавим:
а) Вид предметов моё тело воспринимает посредством зрительного аппарата — глаз.
б) Вкус предметов моё тело воспринимает при помощи аппарата — рта.
в) Звуки от соприкосновения предметов с другими предметами или же с воздухом улавливают посредством волны в воздухе его колебания — мои уши.
г) Запах предметов, их мельчайшие частички, рассеянные в воздухе, улавливает аппарат моего тела — нос.
д) Улавливать же свойства предметов — их твёрдость, ровность, их горячесть или холодность — их форму, температуру — короче, их состояние — может аппарат — руки. Но это может делать с тем или иным успехом и вся поверхность тела. И зад — ягодицы человека ощущают форму. Когда речь идёт о прикосновении предметов — тут же можно вести речь о боли. Колющие, режущие предметы ощущаются всем телом: и иголки, и ножи, и горячие инквизиторско-фашистские щипцы. Всё тело ощущает боль. Осязанием занимается всё тело.
е) Аппарат размножения связан, очевидно, с другими аппаратами чувств и является их ответвлением. Впрочем, я, кажется, ошибся, да, точно, я ошибся, включив его сюда. Это уже относится к работе человеческого организма.
Тут нельзя ли предположить, если учесть, что осязанием занято всё тело, что всё тело также может видеть, как и глаза, также слышать, как уши, и нюхать, как нос и вкус различать, как рот.
Недавно появились слухи и факты о видении пальцами. Так может, человек мог ощущать раньше всем телом то, что потом перешло к отдельным органам аппаратом тела. Ведь осязание — и боль от его крайних проявлений принадлежит всему телу. И ведь вот есть открытия о видении пальцами. Ладно, помолчим об этом.
Что же такое чувства, вернёмся к началу. Это свойства моего тела, присущие ему при соприкосновении с предметами.
Добавим, что эта формулировка полностью соответствует только осязанию. Для других её расшифрую. Какие свойства моего тела при осязании, то есть при соприкосновении его с предметом. Если предмет колючий — острый — остро. Если он очень горяч — горячо очень. Если он сыр — мне мокро. Если он тёпел — мне тепло. Чувства это: колючий, раскалённый, тёплый, мокрый, холодный. (Больно — это отношение организма к чувству.)
Далее во вкусовых ощущениях: горько, сладко, кисло, терпко, вяжуще. Три первых основные, а остальные уже смешанные очевидно. (А как организм отвечает на сладкость, кислость — это уже его дело конкретное. Хорошо мне — это уже мысль.)
Также зрительные: большой, маленький (осн.), цвета сюда входят и многое другое.
Также ощущения носом запахов — тут уж и не знаешь, что назвать, тут крайне ограниченно: сырость, сухость, а дальше подмывает написать запах сероводорода, запах кала и пр. Но это уже работает мысль, она узнает.
Звуки. И того меньше их, когда начинаешь думать. Громкий, тихий.
Тут побежим скорей вперёд, чтоб не потерять мысли. Весёлость, как повашему, это чувство. Как можно ощутить весёлость. По-разному: поглядев на голубое небо. И ещё плюс хорошо поев. То есть вкусовые раздражители удовлетворены и зрительные они получили своё и, сложившись, образовали чувство весёлости. Чувство ли оно? Мне думается, нет. Почему нравится голубое небо? Почему моему телу вид неба нравится. Как так нравится? Что находится в нём такого, что мои глаза. Нет, не так. Мои глаза раздражились от цвета голубого от обширности небесного предмета, т. е. воздуха и от его голубого цвета. Но кто сказал да. Кто сказал нравится. Кто отдал команду смеяться. Глаза ведь они только раздражились. И всё. Считаю, что внутри меня какой-то аппаратик зарегистрировал это раздражение — ага, раздражение вот такое — не спутал с другим ни с каким, ни с серого неба раздражением — а именно это — и передал его туда, где всё зарегистрировано и как следует организму на это отвечать раздражение. Соединилось это раздражение с двигательными концами мышц и моё лицо расплылось в улыбке. Откуда же моё тело знает, как ему ответить на это вот раздражение. Откуда оно приобрело это знание. Да ведь бывает, что я не улыбаюсь голубому небу. Когда я занят чем-то иным. Нет, не только тогда, но и тогда, когда ничем не занят, я могу не улыбнуться голубому небу. Не обязательно.
Где же тут ответ. Может быть, я улыбаюсь только тогда, когда я думаю о том, что это хорошо. Поглядел на голубое небо, подумал — хорошо и улыбнулся. Но мог же подумать, что хорошо, но не улыбнуться. А просто пройти, а мысль в голове. Может быть, голубое приятно моему телу — раздражение на голубое. Но ведь часто приятно и чёрное, и жёлтое, а ещё приятно и зелёное.
«Писатели в прошлом…»
Писатели в прошлом умели читать своих предшественников. Умели брать от них те навыки, которые необходимы профессионалу, не особенно затрачиваясь на приобретение этих навыков самим. Мы же не умеем этого делать. И у нас отсутствует смелость. Мы не считаем себя готовыми к написанию больших связанных кусков — полотен.
Начиная «формалинничать», наши забывают основной принцип — серьёзность жизни человека, которую они описывают. Да и себя самих они, очевидно, не могут рассмотреть серьёзно.
У них ущербный принцип исходная позиция какая-то такая, будто смысл имеют разговоры, характеры людей, их профессиональная деятельность, а не их жизнь. Отсюда нет трагизма в таких произведениях. Нет, значит, ощущения подлинности. К жизни своей и изображаемого персонажа надо относиться с трагизмом, прочувствовав каждую утекающую навсегда минуту, старение своего организма и единственность его, и отсюда важность всех действий, поступков и мыслей.
Раньше писатели как бы принимали это ощущение единственности человеческой жизни от других, если не от себя. Это было само собой разумеющимся. И потому даже второстепенные писатели того времени грешат чем угодно, только не отсутствием трагизма.
Надо давать понимать в каждой строчке, что этот человек умрёт, что этим мы, люди, и интересны, а будь мы бессмертны — мы как бы были скучны.
И потому не только люди необыкновенные чем-то интересны. Но интересны люди и совсем обыкновенные, напротив того, чем-то мелкие и мерзкие. Где-то есть такие области, что там смыкаются и благородный необыкновенный человек, и обычная обычность. Всё начинается с человеческих штанов, где стоит запах мочи, если их долго носить, как мужские, так и женские. И только у тех, кто имеет свою ванную комнату и моется на дню по два раза, этот запах исчезает. Но таких мало, чтоб уделяли этому время.
Дух у нашей литературы не тот (у искренней более или менее её части), а того духа, великого духа русской литературы, нет.
Очевидно, ею занимаются не те люди. Или те ещё не родились после продолжительно кровавой прополки русских людей, а ещё более после прополки их умов.
В жизни своей они те что есть, не разобрались, что ли. Самосознания не достигли.
«Попозднее радостью пронятый…»
Попозднее радостью пронятый
жил себе и в жизни был чудак
В ранних же годах считал её проклятой
и от ней испытывал он страх.
Но тогда он не умел подумать
обо многих меленьких вещах
ни о вилке с салом ни о солнце
ни о до́ске, пахнущей ай как.
Как идут по этой до́ске жилы
дерева тугие напряженья
и как гвоздь хорош своим единым
обликом резным и строгим.
Всё это хотелось уже делать
также и чернилом по бумаге
даже и не буквы выводить
а лишь просто линии чертить.
А любовницу по этой жизни
взять себе найти так это вовсе
что-то неземное совершенно
ну такая радость ну такая.
Публика любуется вся ею
ты её ведёшь, держа за руку
а потом тебе она покинет
поимеешь за неё ты муку.
Мука же о ней ещё прекрасней
чем даже и с нею пребыванье
Ты сидишь собою занимаясь
и тебе теплы твои страданья.
Как привычной шубы мех старинный
и её к плечам прилеглость
так и эти муки ночью длинной
по щекам течёт вологлость.
Был ты в бледной юности печальник
Под конец приятны тебе дни
хотя смерть и верно твой начальник.
Невозможно лечь заснуть
Станет стыдно там в постели
написать вы не сумели
вам потомки воздадут
Так и стало по ночам
В двор весь чёрный есть окошко
По своим идёт делам
мной подобранная кошка
На прижившемся столе
и блистая, и светясь
лежит белая тетрадь
от меня отворотясь
Тяжело идут дела
отвлекают всё работы
На вопрос простейший кто ты
нет ответа от стола.
«портной жил бодро был разиня…»
портной жил бодро был разиня
невесту он и проморгал
Тогда он кажется не умер,
лишь только шить он перестал.
Ночной порою ходит медлит
сидит на тихий табурет
в своей небольшой комнатульке
где только стол кровать комод
А кстати так живёт полгода
потом переменяет жизнь
на жизнь бродячего урода
и это вдаль его ведёт
Свои места давно покинул
к другим местам покочевал
то на песке, а то на глины
ложился просто так и спал.
Ему под утро пела птичка
А если уж зима была,
то он просился чёрной ручкой
впустите, люди, я без зла
а в нём и вправду зла не бы́ло
Ему, наверно, всё равно
Лицо ничто не сохранило
оно — прозрачное стекло.
По нём стекает всё на свете
Ещё мне надо вам сказать,
что слов от той поры лишь мало
решает он употреблять…
Вон вижу я, он вновь подался
куда-то в сторону лесков,
рассыпанных подальше к небу
промеж с коровами лугов.
«Я потом, когда стану любезней…»
Я потом, когда стану любезней,
когда стану старее намного
Вспомню страну вилок и ложек
нашу жизнь молодую вполне
Прежде всего нам лилась от столицы бодрость
а во-вторых, нам хотелось её победить
Ноги дрожали, как взойдёшь на высокое место
и увидишь всё тело богатой Москвы
Видишь кучи товаров, рестораны, пивные,
где сидит и смеётся одетый народ.
Видишь правую руку в огромном брильянте
ну а левую к столику её золото гнёт
Мы же бедные бледные люди
надевая одежду потрёпанную
каждый день мы клялись победить эту силу
что родила нас так, не дала ничего.
На пути мы узнали, что всякое можно,
но нельзя чрез себя преступить
Мы от ней отказались, от огромной гордыни,
и без ней пропадали остальную всю часть…
«Я знал когда-то очень многих…»
Я знал когда-то очень многих
Подпрядова вот — например
Он жил в сараях, чердаках
водой речной всегда он пах
Рука его мокра́ и сла́ба
Её он тихо подавал
Ловились им большие жабы,
которых детям продавал.
Он не работал после школы
и выглядел он старше лет
как будто он собой являлся
иль пожилой иль даже дед
Однажды он купаясь поздно
нашёл покойника в воде
Его он выволок при звёздах
и положил он на бугре.
Потом позвал людей, привёл их
и повернулся, и ушёл
пошёл он спать туда, где можно
себя от трупа он увёл.
Вот видите, каких я прежде
совсем уж странных знал людей
Всегда он был в одной одежде
и в пиджаке среди лучей.
«Преогромную роль я играл…»
Преогромную роль я играл
в жизни этой, которой я жил,
когда я ещё был страшно мал
и ковры на кроватях любил.
Это было лишь только у нас,
чтобы мальчик трёх лет получил
ту полнейшую власть над квартирой.
где хотел, там лежал и мысли́л
Ноги быстрые, сам же не скор
Только думы в карманах у брюк
и идёшь в них засунув едва
и по комнатам делаешь крюк.
И вернёшься к исходной кровати,
что стоит в самом тёмном углу,
там понюхаешь женское платье
и впотьмах поцелуешь сестру
То нога тебе попадётся,
то рука или волосов клок
если ж грудь тебе подвернётся
удивляешься, голову вбок
Что такое, совсем не понять
как-то странно она торчит,
а другая в своём одеяле
вместе с телом лежит и спит
Ты потрогаешь узкий сосок
он зачем-то похож на кору
А когда не проснётся сестра
то садишься и смотришь в сестру
Через время опять средь столов
всяких стульев и ваз, и штор
ты бредёшь, нащупа́я рукой
будто сестрину грудь с синевой
Уж большую свободу я взял,
когда три моих года имел
Среди ночи себя подымал
и всё в комнатах молча глядел.
«По кабинету ходит кто-то в круглой шляпе…»
По кабинету ходит кто-то в круглой шляпе
Кручёный шнур вкруг шляпы обвился
Другой мужчина, полулёжий на кана́пе,
с кольцами дыма дружно обнялся.
Их разговор происходил всё время
Наверно, ночь, а может, даже днём
Пальто ещё та шляпа одевает
Окно ещё он резко отворяет
Ты что, ты что, забыл мою простуду,
но он ему сказал, что не забыл
Я тем только унял свою досаду
вот почему окно я отворил…
Вдруг женщина средь двери объявилась
и слёзы по её лицо текли
Другой сказал, ну, что же, всё решилось
мы уж теперь к развязке подошли.
Мой сын вас обольстил и бросил
Он нынче покидает старый свет
Быть может, там вдали его болезнь закосит
иль духу хватит — купит пистолет.
Я денег дам Вам, вскормите Вы сына
Взгляните-ка немедленно в окно
Какая там хорошая картина
и радостное небо, хоть темно.
Вы не того, не унывайте очень
Ещё Вам нет и двадцати
И, коль у вас хороший почерк,
смогу работу вам найти.
А в это время, пока он подведши
младую женщину, ей указал в окно,
То сын ножом ударил подошедши
Вскричавши после:
Но отец мой, но
И не покину старого я света
и у тебя наследство отыму
висеть ты будешь в качестве портрета
я труп тебя с трудом, но подыму
и унесу в мешке чрез двери в сад
и подкопаю старый виноград
засыплю и скажу, что ты пропал
ведь ты был странен, всяко вытворял.
И с этими словами он исполнил
она же так стояла вся трясясь
по ней текли событий этих волны
на молодом лице её плещась
Он жестом приказал ей дать подмоги
она сзади́ кренясь несёт мешок
какие пятнами у ней все ноги
и вышли в сад, который как чертог
тем что полно светвлений, расплетений
кустов дородных и мешков, цветов
повеяла в них сырость от растений
и для отца земли раскрыли зёв.
«Нежный ночью слышен шум…»
Нежный ночью слышен шум
Слепо барышни оглохли
Красный луч полз по полу́
Приближаясь к их углу.
Вдруг вскочили побежали
в ночных рубашках порывисто
И за ними шаги отрывисто
А они себя оберегали.
Тёмный сырый коридор
в кухню вёл с большими сводами
Дверь служила как забор
связь с ночными огородами.
Барышня была одна
очень низенькой и плотной
А вторая аж легла
во время бега своего быстрого.
И теперь они терзают
ручку двери отдвигать
но закрытые их не пускают
а шаги идут опять.
Тут они упали обе,
обнимая животы
А из-за угла животно
в темноте идут ноги́.
Тёмной силой тела ихни
обмерли, в ногах слабо́
и лежат они две баловни
своих родителей ого.
Метафизический цикл
I. Велосипеды
Как-то вечер, как-то ночь
Как-то тело машинистки
в темноте лежит одно
на постели в одеяле
машинистка спит и часто
вдруг ворочается мнёт
и постель её чудачно
звуки скрипа издаёт.
Три часа уже… порядок
средь вещей и средь вещей
И ночною всё ж тревогой
как-то веет от дверей.
Пусто будто… но то чувство
пустоты сейчас пройдёт
и тогда нечто ужасно
вдруг откуда-то придёт.
Видно, угол этажерки
и кровать в неё упёрлась
Видно, ногу машинистки
слабая она простёрлась
Вдруг к ноге из-под кровати
едет странная вся тень
Вот уже мы можем знати
то рука. на ней — когтей
и вылазит тёмный в шерсти
человеку так далёк
начинает машинистку
с одеялом разлучать
и в луче Луны бесцельном
даже более — ужасном
видно, что она в руках
и безумие в глазах.
Он её терзает, рвёт,
кровью тело покрывается
на постель её кладёт
и опять под ней скрывается.
Наступающий рассвет
Нам являет плоть умершую
и непахнущий букет
на груди её положенный.
Первый, кто войдёт сюда
убежит, глаза закатывая
В её тазике вода
Она мылась, спать укладываясь.
II. «В окрестностях жёлтых Каира…»
В окрестностях жёлтых Каира
средь глин и сухих ковылей
Стоит дом, он страшно насе́лен
живыми, но кроме людей
Как ночь, в его пышные двери
сползаются длинные змеи
и молчаливые пауки
вползают на его потолки
И все ядовитые гады
по зе́ркалам старым его
проползывают по-кошачьи
подпрыгивают на столы его.
Оставлено здесь таким образом,
что будто вчера лишь ушли
живавшие здешние люди
и только всё это в пыли
Ковёр потрясая, выходят
из стен его сотни жуков
из пола его рокового
выла́зают мяса червей.
Здесь жил необычный владелец
читатель замшевших уж книг
ночами всегда посиделец
и в тайности тайн он проник.
Он в чёрных листках одной книги
узнал вызыванье зверей
он сделал той ночью, как надо
они все пришли поскорей
Увидел он тех, что не видим
и женщин с телами от крыс,
живущих в развалинах старых,
ловящих детей и больных.
Увидел зверей с красным мясом
и не было даже лица
и всё это стало стояло
и ждало его голоса́…
Учёного небо побило
когда он уже говорил,
чтоб всё это полчище злое
прошло бы назавтра к нему.
С тех пор этот дом боятся
и только здесь эти живут,
которые всех нас таятся
и всё же когда-то убьют.
III. «По тому тёмному небу зелёному…»
По тому тёмному небу зелёному
В пене небу лохматому химерному
проползало немно солнце скрылося
и земные происшествия не видимы
Между тем какие губы океанские
на берег заржавленный кусаются
и какие воздухи тяжёлые
в окна человеческие влазают
Между тем покоя не имеющий
он сидит дрожит под одеянием
Липкий и воняющий и схваченный
за желудок чьими-то когтями.
Всё так падает, так быстро разрушается
и сады курчавые ломаются
и дома роскошные сдуваются
что ж наши учёные глядят.
Три положения рабочего
I. «Вбегают в фабрику костлявые метели…»
Вбегают в фабрику костлявые метели
С сырою сумкою плетётся наш кассир
калоши с валенком рабочие надели
и небо плотно, нету синих дыр.
Гремит металл о брата о металла
Рабочий плачет в чёрном уголке,
что придавила ногу ему шпала
и он теперь не будет налегке.
Другие злы от всей своей недели
и от погоды в длинное окно
штаны и куртки двигают на теле
мечтают спать или пойти в кино
И я средь них задумался и сел
и повернул лицо своё на воздух
мне жизнь моя когда-то началась
когда ж назад она им возвратится
И правда ли всё это, что кассир
С сырою сумкою плетётся в снеге
что небо плотно и без синих дыр,
что раньше были Игори, Олеги.
II. «Пришёл домой, стал кушать белый суп…»
Пришёл домой, стал кушать белый суп
и ложкою играть на аппетите
Желудок был и дик, и груб
и не желал он ждать, пока ему дадите.
Он рвался вверх и тут куски глотал
с такою силой и таким свирепством,
что я подумал, я, наверно, зверь и раньше им бывал
и, уж конечно, вместе с моим детством.
И тут, оставив едовой процесс
тем, что закончил миску с чёрным хлебом,
я попытался вспомнить тёмный лес,
в которым был, но часто будто не был
И мне пришло, что в образе волка́
лежу на жёлтой снеговой поляне
и маленькие два моих глазка
наведены на что-то вроде лани
то маленькая козочка дрожит течёт
мочой от глаз моих прикосновенья
и раздражающий тот запах бьёт
и вспомнил вкусы того я укушенья.
III. «вошла мне в комнату жена моя…»
вошла мне в комнату жена моя
она день служит, книгами торгуя
когда же ночь посмотрится в жилья,
друг к другу лезем мы, потребность чуя
и обнимаемся, и я в неё кладу
кусок себя, торчащий из-под паха
у ней горячее внутри найду
и то бесстыдство ночью из-за страха
Когда сегодня я лежал потом
облитый после всех объятий потом,
то кое-что я вспомнил со стыдом
Давным-давно в три года
от роду… там, где дремота…
мы в доме офицерском тогда жили
Второй этаж и комнаты большие
и много там детей и взрослых, и простых
и бы́ла Ида среди них
Она ходила в школу уж тогда
иль во втором, иль, может, в третьем классе
отец её был старый офицер
пирожные печёт и торты часто
и часто ходит с женой на концерт
И вечерами вот в такое время
когда их ремонтируют рояль
и пахнет он столярным театральным клеем
и кружева висят у них все вдоль
Тогда та Ида и её подруга
приводят мальчика меня к себе
и двери запираются на ключ, с порога
они снимают всё, что на себе.
Я помню в той дремоте на кровати
на край ложились кверху животом
и ноги раздвигали свои вместе
и заставляли тыкать там карандашом.
Он был огрызок синий или красный
я помню ног отчётливый развал
я чувствовал, что этот жест опасный
и карандаш со страшностью втыкал.
Они переворачивались также на живот
и подставляли зад карандашу
Я это помню жёлтый лампы свет
и клеем я, и пирогом дышу.
Затем меня в кружа́ва пеленали
и малого и требовали, чтоб
я им показывал то, что скрывали
ребёнка брюки в глубине своей.
Потом иду — родители — мне страшно
Не помню, как кончалося тогда…
Лежу. а обернусь…жена… белеют чаши
больших грудей и с губ течёт вода
А что у ней в тот жёлтый свет случалось
и позже за её за тридцать лет
кого ей принимать в себя досталось
но спит она. и мне покоя нет.
«Сумерки белые платья содрали…»
Сумерки белые платья содрали
с девочек, которым едва лишь исполнилось десять
или тринадцать, которых ждали
дядя один и дядя другой, надеясь
тонко и нежно они обходили их
вместе встречаясь, даря им конфеты
вместе купаясь, сажали на плечи их
плавать учили, держа их руками
Девочки к дядям тянулись всегда
они боролись с ними на травке
Девочек дяди принимали всегда
чуть ли не голые иль в безрукавке
этим весь тон задавался игре
ласково гладили дядины плечи
ты потолстела, Маринка, уже
дядя на ушко на белое шепчет
и у Маринки он пробует грудь
так, что Маринка вся замирает
Дядя ей шепчет: «Ну, дай мне взглянуть,
как у тебя твоё всё расцветает».
То же с другой за стенкой с другой
Дяди их голых и гладят, и тискают
они их целуют в задний проход
Девочки тихонько, как свинки, повизгивают.
Цветы лишь глядят у дядей с подоконников
как на постелях идёт игра
и как движения девочек и их поклонников
ими же наблюдаются пятнистые в зеркала.
«по разным я делам жил разно…»
по разным я делам жил разно
случалось мне бывать в таком,
что место будто бы приснилось,
так это кажется потом
и щели сквозь глухие шторы
на спящего упавши лоб
такие тонкие бывали,
что ничего не освещали
понять, где есть я, чтоб
иль эти все ковры мой вымысл
и перенёсся в летний день
в такой мой уголок ума,
где старые предметы, тьма.
Устало пахнет нафталином
Упал на кресло длинный шнур
А на столе был только пир
Куда он делся.
«по тем любимым уголкам…»
по тем любимым уголкам
душа метается ночами
где было странно нам
где были чувствованья с нами
и там она дряхла уже
находит всё в расцвете силы
и там малыш один лежит
на кладбище под вишней, милый
и лепестки на него все
ложатся вишнёвые плотно
ползёт пчела по их спине
свободно, чисто и щекотно…
О те часы, в которых я
наверно, и побыл счастливым
о вишня, ты моя семья
ты мать моя, а не другая.
«По рогоже и марле…»
По рогоже и марле
сини мухи ползут
на окраинной свалке
люди ищут, рою́т…
собирают в мешки их
и куда-то таща́т
кости, тряпки большие
кошки там же пищат
Развевает бумаги
ветер дымный и затхлый
на седых стариках
капюшоны висят…
«Бледные руки, пахнущие мочой…»
Бледные руки, пахнущие мочой
касаются лимонного дерева в кадке
на скатерти несвежей и сырой
видны предметы быта в беспорядке
У женщины преклонных уже лет
ещё такие молодые руки
и маленькая кожа шевелит
на сгибах пальцы, зеркало же в круге
Нога белеет, из-под юбки выходя
своей поверхностью шершавой
и в воздухе разлитые духи
легко летают и величаво
«И воздух бел, и слива розовая…»
И воздух бел, и слива розовая
овраг персидский жёлтый глух
растрескан солнцем дух мимозовый
здесь бывших ранее болот
Идёт вверх дым из белой крепости
Там варят три куска вола
И в кожу завернувши внутренности,
собакам кинут от угла.
«Спать желается очень сильно…»
Спать желается очень сильно
Безобразно желается спать
Жёлтый воздух находится в комнате
идеальный для сна твоего.
И ты медную куртку снимаешь,
и ты уж головою прилёг
Изнутри из себя вызываешь
чью-то сцену… на ней есть дымок
Из середины у этого дыма
Лица всяких одно за другим
и уже умиравших, а также
уморяемых духом твоим
Почему на Шотландию раньше
вдруг напали розы гурьбой
Через год же напали вороны
на Шотландии каждый клок.
«Вот стоят как леса, как леса…»
Вот стоят как леса, как леса
И зима у деревьев в хвостах
Толстая здоровая зима
Полно дров в имянинных печах
Легко разговоры идут
под чай и варенье крутое
и мысли, как пены текут,
весь стол окружая собою
Запутали наш разговор
уж мы по портретам и стульям
и розовый сделался стол
и бабочка чая летает
«Здоровый деревянный день…»
Здоровый деревянный день
Дрова щеплю ножом на мелкие
перед открытием плиты
готовлю ей её еды
Метели падали вчера
Набрасываясь, грызли крышу
А выдь сейчас… так от утра
красивее и тише…
В суконных брюках, в сапогах
разыгрываю я крестьянина
Огонь зажёгся и запах
И воздух комнат стал печальным.
«Задолго до меня жил прадед…»
Задолго до меня жил прадед
высокий ловкий осетин
он генерала охранял
и эту сотню возглавлял
Его упавшее лицо
лишь дед позднее и подня́л
А мы — ну, я с моим отцом
лицо навечно потерял