«Ты возьми-ка меня, табуретка…»
Ты возьми-ка меня, табуретка,
посади на колено своё.
Это будет та самая радость,
от которой я раньше не пил.
Говоришь ты старинные речи
Держишь смутное тело моё
А когда я уйду в злые глины
ты застонешь, что нету его.
В потуханье дневного свету
нам случалось надолго молчать
Я не двигал себя, не качался
Укрупнённо ты будто спала.
Я в дремотную лёгкую яму
сел, живя, видя морды животных
А ты помнила землю пустую
ветер, тащущий только песок.
«Двигается туча над кустом…»
Двигается туча над кустом
и притихший низкий слабый дом
На трубе поставлен жёлтый дым
Я гляжу в окошко молодым.
Свежелобый, ни единый прыщ
моё тело прежде не пятнал
Тёплый старый ветер завивал
мои волосы, как будто плющ,
и стоял в саду прошедший стол
и на нём стакан гранёный
невлюблённый так себе и вёл,
будто я давно влюблённый.
Мерял я одежду целый день
В зеркале я жадно уловлял
что нужно́ моей фигуре счас
цвет который и каковый зал.
Но как стеариновый кусок
уж наполовину я оплыл
некий и так маленький листок
я в размерах сильно сократил.
Туча муча ходит под кустом
Соученики бегут с портфелем
Порыжевший слабый дом
Дым по крыше ровненько расстелен.
«В тогда, когда мы были звери…»
В тогда, когда мы были звери
ещё как молоды и по́тны
тогда хвосты ночных животных
ужасно били по бокам.
Мы слушали их плескот стоя
и набирая в груди страха
а по возложенному небу
шепча, шурша стремился змей.
«Имея щёки воздухом полны́…»
Имея щёки воздухом полны́
когда сезон морей дрожал вокруг
так пахнет лес на берегах страны
и этим же попахивает юг.
А были ль вы героем сна в лесу,
где красные стволы искривлены,
которые всегда лежат почти
и слушают мешание волны.
А девушку из вас кто раздевал
имеющую грудь такую как
имеет молодая дочь песка
прохладную, как песня моряка.
«Все аптеки как камень тверды…»
Все аптеки как камень тверды
и занявшись историей их
я столкнулся с шкафами судьбы
и с бритьём человечьих носов.
Пожелтели дома бедноты
На полу наших улиц пусто́
Только лязгает дверь в теплоту
да насядет на уши авто.
То машина вчерашнего дня
проходила стальна и чужая
А у каменной кладки стоял
мальчик, мальчик, её провожая.
Маразм, опыт №
чулочки фильдеперс тугой
весь в глубине зарос ногой
наполнен мягкой детской мясой
и за колено доведён
А выше белое и голо
смыкается и признак пола
дрожит открытый и воняя
в себя предметы призывая.
Ей маленькой тринадцать лет
играет голенькою попой
которую затем покрыть
кусочком шёлка быстро-резко
И вот ей юбка скрыла ноги
она довольна от того,
что увидали мы вдвоём
её зелёный цвет и первый.
«Мы с вами бедные бедны…»
Мы с вами бедные бедны
Мы с вами смертные странны
О третьем часе каждый шум
такую делает ужасность,
и даже кошка тихий зверь
и та как будто подползает.
«За то ночные волки плачут…»
За то ночные волки плачут
что чаще дети в Новый год
игрушки в уголок стащив
желают ждать часов со страхом.
По их глазам уж сон скользит
Они стряхнут его руками
и всяк не спит спящ сидит
и наблюдает за часами.
Поддёрнув курточку, рубашку
и пуговицу застегнув
в праздни́чных блёстках их мордашки
А волосы в серпантине
Уж высунулась ножка года
А вот живот его, рука
А на часах проклятье рода
тенью невидимой пока
Они живут в своём спокойном
Бобруйске в снеге и огнях
А сколько праздничных процессий
назавтра вертится в дверях.
«Была здесь чудная больница…»
Была здесь чудная больница
ведущая себя давно
Смотрели в окна бледны лица
худые очи, как вино,
и рты прокисшие дразнили
прошедших вдоль оград людей
а жирной ночью голосили
кричали и метались в ней.
Была здесь умная больница
а нынче запах сорных трав
над её прахом веселится
и он своим весельем прав…
Лишь в жаркий вечер полежать
придёт на сей пустырь бездомный
в замасленных своих штанах
белоголовый и огромный.
Карманный хлеб всегда жуя
лежа́, чеша́сь и улыбаясь
земли советской кикимо́р
заснёт он, с мухою играясь.
«Обступает меня жёлтый гул…»
Обступает меня жёлтый гул
и нашествие козьих племён
Сколько много вокруг обезьян…
В это утро Москва, как петух
Я одет во второе пальто
Из широких сырых рукавов
руки белые вьются вперёд…
и ошибочка и даже нет
можно радость сказать даже да
эти ткани, их много висит
весь Петровский пассаж, все углы
это первое дело моё:
тканей вид и тепло
Как приехавший из деревень
я стою возле них целый день.
«Я прошу вас завернуть в бумагу…»
Я прошу вас завернуть в бумагу
этих ёлочных игрушек струи
Мамочку порадую печально
подарив ей ёлочку сквозную.
Принеся обвязанный верёвкой
дерева хороший тёплый труп
чтобы братики и мамочка, сестрички
поздравляли целовали друга друг.
Мы поставим в уголок на коврик
напечём мы белых пирогов
и посыпем сверху их вареньем
разломи́м на множество кусков.
Дети, дети, цапайтесь за ручки
Круг! пошёл по стрелке часовой
Мамочка, сестричка, братик, Пучка
топайте, притопайте ногой.
Синие штанишки замусоля,
притащился младший наш герой
и слюна по розовому полю
его курточка вязалкой кружевной
Ждём его, не поднесли ни капли
мы варенья к твоим ртам
он подходит отмыкает губы
в это время раздаётся — Бам!
Все переместились, закричали
Мамочка взметнула юбки край
стала горделиво улыбаться
В животе лежал ещё один
На балкон ли что ли побежать
ветер зимний ноги жмёт руками
В комнате фигурки говорят
Девочки блестят чулками…
Между тем, как служил, как мечтал
I. «Между тем, как служил, как мечтал…»
Между тем, как служил, как мечтал
то его пыл щеки́ догорал
и он сделался с белым лицом
хоть рождён был здоровым отцом
Одеялу он ворс отсидел
Каждый вечер и ночи кусок
и от лампы он слеп и болел
и тоньшал его прежний костяк
Как известно, занятье читать
человеку так сил уменьшает,
что он делается невелик
слаб и телом всегда усыхает.
Что спасти нас от смерти, что нас
он искал тот ответ на страницах
Никакой не нашёл он состав
До сих пор он сидит и труди́тся.
II. «Ночь одна… старый стол и чужой…»
Ночь одна… старый стол и чужой
Наш жилец стул подвинул, шагает
голова его мажет стену
его тень потолок задевает
и картонка над лампой дымит
огражденье для лишнего света
на поверхности сто́ла открыт
том давно неживого поэта.
Там средь умыслов всяких и мечт
средь желаний земных и понятных
вдруг какая-то бледная мощь
внутри нескольких песен заметна.
Этот круг, этот круг он не прост
этот обруч имеет причину
он почти это дело узнал
и тем самым приблизил кончину.
«лучше б я не восстал из живых…»
лучше б я не восстал из живых
лучше я бы под вишней лежал
Этой вишней старинных кровей
беломраморной мудрости ласк
Ах, зачем отступился от ней
и ушёл, и восстал из живых
Разве плохо жужжанье пчелы
и подстилка из трав молодых
И средь травок ползущие три
муравья в беспредельном лесу.
Стали думать они, обходить
мои пальцы, куда их девать.
«Мне зал приходит потною зарёй…»
Мне зал приходит потною зарёй
весь оголённый содранный до мяса
Торчит лишь посередине гнутый столб
да арифметика валяется для класса.
Порой мне кажется, что сторож там сидит
и головою видит, водит, водит
Он этим доказует то, что спит
что стар, что слаб, что смерть его находит.
и я крадусь, и рот мой так большой
и через ноги я переступаю
затем я мел краду — мешок пыльно́й
скелеты анатомии ломаю
и собираясь уже уходить
и руку прихватил я костяную
как вдруг шаги звучат, ах, как мне быть
мечусь я в зале, прячусь и тоскую…
И входит он. Его глаза слепы
он спит, но движется прямой походкой
туда, где свалены отжившие столы
и я притих за ихой огородкой.
Руками извивает воздух он
и цапает он жёлтыми ногтями
и скрытые за веками глаза
а я умру в том зале за столами.
Зачем полез, зачем пошёл, пошёл
Сейчас задушит, кровь под кожей встанет
Всё ближе… ближе старое сукно
Вот выделка его перед глазами
Все ниточки и перехлёстки… перед глазами…
петли от пиджака, разорвано окно
и пуговицы злобными конями.
«Средь воды на милых, милых землях…»
Средь воды на милых, милых землях
вырос город в тую злую пору
Жили там другие вовсе люди
все князья, чиновники, старушки
Они к нам относятся, как к Риму,
вымершие скорбные этруски
и в пропорции такой бессильной
проживает современный русский.
«Радуясь и вольно размышляя…»
Радуясь и вольно размышляя
жизни под небесным потолком
с ужасом я часто признаваюсь
что боюсь момент, когда умрём.
Что боюсь к кровати подходящей
и болезни, и её конца
Даже если он совсем счастливый
нового не избежать лица.
И всё ближе, ближе к тем последним
и застывшим роковым чертам.
и в могилу я пойду — смешной чиновник
трогательный мелкий человек.
«Помню первые поэмы…»
Помню первые поэмы
и зимы вокруг морозы
Привлекали меня те вопросы,
что стояли в поле одиноко.
Эти стулья посередине степи
Я под ними прохожу и дальше
Занавеска в доме поселилась
От жены навечно отделяет.
«Под скалою три женщины снялись…»
Под скалою три женщины снялись
Это было у южного моря
В пятнах солнца была вся скала
И улыбка у женщин росла.
А одна была тонкой еврейской
молодой и с такими чертами
что заранее вам объявляли:
не жилец я на долгой земле
Их фотограф так снял необычно
что скала занимает всё место
А они лишь внизу проступают
Его воля осталась и мне
Эти пятна, и тёплые тени
и, по-видимому, ветер с морю́
и клочки наскальных растений.
Человеческой жизни сорняк.
«Красный день над мебелью поднялся…»
Красный день над мебелью поднялся
Осветил верха шкафов
В зеркалах уже костры пылали
Холоден под стульями песок.
Под столами тот же самый холод
Но проходит неприметно час
Доски накаляются от жара
И трещит тихонько шифоньер
Ветер веет и песок стучится
и скрипит в одном из шка́фов дверь
и проходит день, и лев ложится
трётся он о ногу у стола.
«Мебель утварь. Предметы столицы…»
Мебель утварь. Предметы столицы
Всё, что сделал рукой человек
Одного сапожника знаю
Сшил и сбил он великий сапог
В восемь метров он был высотой
А другого я столяра знаю
Сделал стул он, который собой
достигал десяти, даже с лишком
Потому это всё, что они
в одиночестве жили в каморках
и любовниц у них не было́
никаких, только книги и только
ихий мозг перерос наш удел
И они совершили бегство
и под небом стоит этот стул
и его можно видеть — пожалста.
«Будьте живы, господа, вам в помощь…»
Будьте живы, господа, вам в помощь
О, струися жидкий тёплый чай
Будь роскошной — чаща городская
и живой — тоска у бедноты…
В свете леса — люди, как деревья
Если же лежат — то как предметы
Милому конторщику живому
прыщ в подарок посылает бог
А вчера по вечеру в газете
рыба растерза́нная лежала
И её продуктом малосвежим
вполовину я торчал из одеяла
Красный свет зашедшего светила
всё стекло замазал. исчезал
Почему-то тело покрывалось
хладным потом. по ночам стекал.
«Были тишина и лишь лазали в мебели мыши…»
Были тишина и лишь лазали в мебели мыши
и вздыхало растение в своём деревянном жилище
и лежали монеты одного или двух достоинств
тихо в кармане умершего отца.
Сонно пахла земля, если очень открыть раму
Одиночная женщина шла домой
Горела густая настольная лампа
и листки бумаги лежали на полу.
«На то, что я сделал летом и осенью…»
На то, что я сделал летом и осенью, жаловаться особенно не приходится, только уж очень этого мало. Но помешали писать обстоятельства. Я пытался наладить свою административную жизнь, и только ухудшил её. Я зарабатывал деньги, а подлые мелкие люди присвоили деньги.
И теперь я решил: пусть будет как будет, и всё мне равно в отношении жизненных условий. И пальцем не пошевельну. Да я и не верил, что у меня что-нибудь получится с оформлением моего пребывания на определённом месте земли. Не вышло. И пускай не вышло, и пробовать больше не стану. А к так называемым «простым» людям не подойду и на шаг.
«Воздух как рыба. вечерняя польза…»
Воздух как рыба. вечерняя польза
Тихо, как сонные, едят моряки,
еле сдвигая руки и ноги
будто бы восковые едят моряки.
По́ низу ходят волны о берег
Манная каша с жёлтым пятном
Будто бы солнце и тех киселей
много лучей много дверей
И у меня от ламп с темнотой
стали и гетры на тонких ногах
стал и портфель школьный негустой
и рыбо-вечером холм запах…
Дорога от моря лежит на камнях
Иду по корзинам, луне и траве
Банку с открытиями семнадцати лет
давно я разбил, а зачем, например,
у лавки был стол и чешуйки на нём
и женщина боком мягким своим
давно на почту ушла она
и не возвращается много лет.
«Мальчиком любил он называться Килей…»
Мальчиком любил он называться Килей
Приходить попозже в школу на второй урок
или же на третий в среду, где учили
времени глубины открывая крышку.
Мальчиком он в гетрах в брюках за коленку
Вечно одинокий в перемену стоя
всё глядел в густую коричневую стенку
но́гтем ковыряя, носом беспокоя.
Киля удивлённый, Киля мальчик с банкой
Бледный мальчик с мелом на руках на рукавах
с мокрою рукою, с тряпкою молочной
Смесь понятий ходит на твоём лице.
«Ласковой луны зелёный рот…»
Ласковой луны зелёный рот
Не имея ног, ползёт улитка
В глубине куста среди его красот
плавает вечерняя калитка.
Лампа керосинка как висит
ведь с рукой не видно человека
Дым над крышей дачи имеет вид
давнего ненашенского века.
От окна не видят ничего
и хрустят печением и чай полощут
и стола средь своего
руки то подымут, то положат.
То в библиотеку забежат
двое молодые, как верёвки
обовьются в шкаф себя облокотят
а весна меж книгами летает ловко
и хватает волос на лету
больно-больно так его закрутит,
что приблизишься к отверстию в саду
поглядеть, кто в темноте там шутит.
«Меж теми же садами, и в тех самых вишнях…»
Меж теми же садами, и в тех самых вишнях
при свете океана является скала
Дотоле видно не было из-за причин тумана
а ныне она буйно проросла.
На кромке домик малый
Окно его свети́тся
Кто это любит ночи
и к ним кто прислонён
Какого ночь имеет другого очевидца
чем я, чем ты, который глядит на водоём
Все женщины, все волны
холодной ночью этой
ползут на белом брюхе
и страстно бормоча́т
Хожу, как офицер я по пристани дощат
Как будто у военного, шаги мои стучат.
«Ветхие дни разрушаются мною тихо и смирно…»
Ветхие дни разрушаются мною тихо и смирно
Вот я сегодня был и было много всяких
Но не видал их я, совсем не видел
Только их тени по полу бегали, бились
Господи, где это всё и в какой это книге зловредной
Что это, разве же иначе как-нибудь с мною нельзя
Может быть, медленней можно и где это, в чьей это книге
Быстро так, быстро так — раз! и уже стариком…
Вот я недавно, вчера ведь почти ведь вчера ведь
Только лишь помню, купался в морской самой свежей воде
Тело моё так твердо было, так энергично
А уж сегодня как рыбка, на берег снесло бледную, вот и лежу
Будьте любезны, поймите, ах нет, прошу милость
Всё что хотите возьмите, но только не надо спешить
Всё что хотите, возьмите хотя бы другого,
или меня, но не счас, а когда-нибудь дальше, потом…
Стаи деревьев холо́дны и будто не богом созда́ны
Будто бы их сделал из дерева, выкрасил, взял человек
снег это тоже система их козней, их козней, я знаю
Да, они снег привезли, всё включили в своё колесо…
Крутят и вертят и к смерти меня подтолкают
или манят, обманут, обманут, обманут!
Нет, не пойду, отпустите мне белые руки
шапку отдайте, куда вы несёте меня
Я же не главный, бывают меня покрупнее
их и берите, тащите, давите им шеи им! им!
Я же из бани, вот мой чемоданчик фанерный
Вы перепутали, я же не тот человек
Ну, я ж не тот, моя вовсе другая фамилья
Я же портной лишь, ошибка в системе у вас
взгляньте скорей в свои книги, и в механизмы
стрелки приборов вам ясно качнутся: не он!
Что? для чего? Мне крюки ваши страшно увидеть
Ай! отвинтите вы это кольцо от меня
Боже, зачем тут у вас помещается холод
Как он ужасен… он остр, как кинжал…
Для меры для веселья не нужно ничего
I. «Для меры для веселья не нужно ничего…»
Для меры для веселья не нужно ничего
из окон в него смотрят шестнадцать человек
они все манекены и служат навсегда
пока червь не поест их деревянные тела.
Из рук перчаток чёрных не в силах уронить
в пальто с холодной шерстью, оскалив рот смело
дышала армия людей и подвигалась
Они стояли. На них ничто не отображалось
И вот идёт студент Казарин
Бегущей плоскостью своей
Фигуркой стоптанной мигает
в глазах стекла в очах людей
Под Новый год его несла всех деревянных дел
какая-то его такая в квартире мгла,
что он уйти от дома захотел
Он движется под звуки тел…
II. «Парадной жёлтостью своей его лицо отъединялось…»
Парадной жёлтостью своей его лицо отъединялось
иных оно и форм было́,
чем это всеми дозволялось
по мере хода он налево
заметил вывеску что Рыба
и лежали мороженные белые перья рыб
и на нитках спускались вниз
маленькие сушёные детки…
А Казарин был в калошах внутри красных
сколько лет они служили не снимаясь
в белой голове снимая шапку
обнажил он след опавших своих дней.
Вот недавно он был близок из столовой
тётей Варей низкого происхожденья
Она кормила пищею его готовой
и просила, чтоб читал стихотворенья
Её живот огромный был запрятан
под юбкою суконною, и он не видел,
но вывалила на первом же свиданье
живот наружу, и не только, а вот как
Жила она отдельно и просила
чтоб он её когда-то навестил.
«Ты приходи, а я бы угостила».
И как найти, она ему всё объяснила.
И он пришёл к ней, в воскресенье загрустив…
и когда вошёл, то увидел небольшую комнату
зелёного цвета и тётю Варю,
которая стояла в этот момент перед шкафом
и доставала оттуда какой-то предмет
студент Казарин был уже не в первом возрасте
потому он без всяких чепух
перешёл к её телу
и схватил руками эту тётю Варю неизвестную,
чтобы поскорее выполнить дело
и очень быстро сосняв её одежды
и она тогда вывалилась из них
он запыхавшись прихватил её поцелуем
отметив запах весёлый котлет из рта…
на кружевных оборках её одинокой постели
он стал воздействовать всеми своими силами.
Половой орган вошёл в тётю Варю свободно
и то, что было предназначено, у ней отворилось.
Наконец тётя Варя похорошела
Они встали, разошлись и одеваются
или делают над собой порядок.
Сумасшедшая зимняя муха
ползает по шнуру у зеркала,
где глядит на себя Казарин студент.
Но это всё случилось, а после уже студент и идёт
Уже и дни кой-какие пролетели
В воздухе птичка клюёт
Двое столкнулись, оторопели…
Дальше пошли… замутнён уже день
каким-то количеством вечера.
«Легко… спокойно……»
Легко… спокойно…
в горы ли сбегаешь
или с гор ты возвращаешься назад
ты в этом мире
ничего не понимаешь
и говоришь, как нормы повелят.
«Разрушил я Данте, разрушил Петрарку, Боккаччо…»
Разрушил я Данте, разрушил Петрарку, Боккаччо
Сказал, что плохая теперь их игра началась
Что нужно иное, что этого мало и скучно,
что люди развились и стали как звери они.
Поставил в упрёк я и Данте, Петрарке с Боккаччо
Большую громаду и целые возы пустот
А что же иное в замены сумеет годится
Какое такое и кто это нам подберёт…
«По вечерам очерчивая плоть…»
По вечерам очерчивая плоть
К вам тень ещё прибавится глухая
А сучья тянутся, чтоб звёзды наколоть
и от земли отходит мгла сырая.
но белый камень, кажется, один
и никого к себе не прибавляет
Сидит на нём сверну́тая змея
и всю полночность слабо озирает…
«Вот русский человек, как воск…»
Вот русский человек, как воск
лицом всю улицу перечеркает
Я вижу, на витрину он взглянул
где стая сумок кожаных витает
Потом направился он впереди
заметив вывеску еды напротив
и чёрные навек звучат шаги
как бы в историю он входит.
Отведена им набок дверь
и запахи толпой бежали
и пар косматый белый зверь
его окутал при начале.
Потом уже стоя в ряду
других же, есть что собирались
от пара он совсем отлез
и глаза свободно разбирались
Закуску с рыбою берёт
и вслед за ней суп белёсый
и мясо на картошечном полу
лежит тарелку попирая косо
и заплатил он за еду всю разом
и высмотрел свободный столик
сел, обложился, зачерпнул
и на горячее подул.
Так вечером, немолодой
он ел и думал о всех близких
о жизни большей частью прожитой,
о положениях своих о низких.
Вот русский человек, как воск
он прекратил жеванье
и смотрит голову набок
на нечто, чему нет названье.
На бестелесное, на то,
что на стене ему явилось
на той завешанной пальто
людей, которых много рассадилось.
«Либо я крах потерпел, или же я…»
Либо я крах потерпел, или же я
самые лучшие дни проживаю.
Но не пойму, почему это я
только куда лишь придя — убегаю.
Я незаметно стараюсь уйти,
чтобы меня не позвали, не взяли
Тихо иду по пустому пути
слабо зовущего сонного сада
Разные строки из книг, что желтей
воска и солнца, так стары
Господи, может быть, я их святей
или же я столь усталый…
«В горячо обнажённых квартирах…»
В горячо обнажённых квартирах
и бурлит, точно в сотах, еда
Тут колония наших рабочих
по дороге течёт на завод
По залитой водою дороге
молодые и старшие шли
обросли у них очи туманом
занавесило разум у них,
на мозгу их песчинки повисли,
оттого и идут, как поток
от колонии наших рабочих
на завод по одной из дорог
и другие их тучи подняли
подвигают в пределах своих
и большой и железный продажный
обнимает их мясо завод.
«Был сын студент, задумчиво чертил он…»
Был сын студент, задумчиво чертил он
убрав посуду со стола, болты
Противно в комнате и неспокойно было
и только тушью пахло хорошо.
За занавеской мама закрывалась
и в пену погружала их бельё
история их вовсе не касалась
они жили и делали своё.
Уж лысоватый сын пошёл учиться
Теперь учился крепко, нелегко
Он книги вычитал в колонном зале
у библьотеки, что был высоко.
По крайней мере, руки выдавали
Однажды пригласил меня он в дом
и я зашёл и был в большой печали
и успокоиться не мог потом.
Мне эти люди нудно вспоминались
Как запах старого у них борща
и чертежи, что хлебом натирались,
от жирных пятен добела треща.
Бродяга
И за тыщей следов знаменитого хвойного друга
впереди, позади расстилалась иголок пустынь
Как безумные псы, мы бежали, бежали, имея
впереди, позади только хвойную ель и снежок.
На отдельном отрезке древесного тихого мира
поселившись однажды, я не смог усидеть
Подниманием рук я приветствовал горные цепи
Их увидел я там, где окончились леса столбы.
Я недолго держался, костёр зажигая и греясь,
Всё равно эти горные цепи пробили мой глаз
Как-то утром, селёдку в запасе имея
вместе с хлебом ступил я и, не оглянувшись, пошёл
и не встретил народ меня, не было криков
лишь у тихих отрогов произрастала сосна
да по тихим пещерам ютились какие-то звери
убегали, не дав мне себя рассмотреть.
Я остался и жил, замотав свои волосы крепко
чтобы горные их не метали ветра
и в громадном дыму полутёмной железной пещеры
я писал и сидел, как последний в миру человек
Боже мой! Хорошо как! Какие глаза у деревьев
и какие большие пещеры глаза
и какое удобство у синей реки пробираться
углубления делая пятками в жёлтом песке!
Каждой ночью мне слышался шум непонятный
я вначале его замечал иногда
но сильнее и больше он делался и погремучей
и висели на ушах моих его тяжести уж.
Невозможно. Пускай остаётся пещера
и всё то, что успел наготовить согласно делам
Так прощай, голубая охота на солнце
утром я пошагал за спиною и тень захватив.
На восьмой день пути мне увиделось ровное море
и песок вкруг него был насыпан в большом беспорядке
подошёл я, потратив ещё три часа на дорогу
и шагнул я в волну и присел, и остался сидеть…
«Я люблю пространство в мирном доме…»
Я люблю пространство в мирном доме
тонкие и жёлтые полы
и луч солнца зимнего на стуле
на обшивке, в состоянии игры.
Отражается окно раскрыто
и перебегает на костюм
старенький костюм висит убито
на краю у шкафа зацеплён.
Мне уж сорок, боли нету в теле
но шумят, плюются годы
Где же эта шляпка дорогая
Уж истлела в чреве у природы.
«Утром рано в пыльненькой гостинице…»
Утром рано в пыльненькой гостинице
где чай в стаканах огранёных подают
весь бледный потребляет его сидя
заезжий маленький циркачик лилипут
Затем слезает наскоро с кровати
в игрушечной одежде запершись
И много неудобств ему от мебели
но терпит он и усмиряет слизь…
К нему в двенадцать тонко постучались,
он отворяет, пододвинув стул.
К нему пришла большая балерина
Она приходит, у него спросясь.
Он оживлён… он требует вина
и сходит вниз, и сам вино приносит
В костюме фиолетовом она
и шляпочка в руке, никак не бросит.
Да я пойду, я дело рассказала
Но он — останьтесь, шепчет ей
Ей неудобно как-то стало
ведь он размером с маленьких детей.
И руку ей целует и клянётся
и пьёт вино, и ей влить норовит
Он думает, когда она споткнётся,
тогда он на неё и набежит.
«По крайней мере рано утром встанешь…»
По крайней мере рано утром встанешь
и сон большой оставишь за собой
А в глубине себя узор завяжешь
и замолчишь, и будешь неживой.
Запомнив ночь и белую, как камень
Запомнишь также левый павильон
и красную косу на солнце
и белый лоб, и связку жёлтых книг.
Где эта прежняя смелость,
на какую душа согласилась
раньше давно согласилась
да словно забыла её
Где это прежнее, в сон не влекущее
состояние правды и ясности, как в старике.
Лёгкие дни осени, словно
сели на лавочке рядом со школой
где осенних наук
строго взыщут учителя.
«Ему печальная минута…»
Ему печальная минута
большие руки подаёт
И у стола, у поворота
на пол спускается живот.
А он безумный ищет груди
да, пока жив, он ищет груди
в старинном свете как испанец
их ловит, ловит под Луной.
«И я жёлтый любовник дождя…»
И я жёлтый любовник дождя
подымающий в дождь на весу
эту банку своей красоты
и я странный сиропный шутник
собирающий шум дорогой
пролетающих пчёл водяных
но и есть у меня на лице
небольшое отверстие — рот
календарь для заезжих сирот.
«Как подымалось наутро светило — я заживо помню…»
Как подымалось наутро светило — я заживо помню
как оттолкнулось оно вверх и озарило останки человечьего пира
стол, позвонки твои шейные, нож и пирог
на пироге пожелтелую массу цветка
и на руке три следа от укуса.
По берегам когда-то много росло тростника,
но для этих приезжих — нет закона
Вспомни, как сутки сидели за нашим столом
Ну-ка, Наташа, скажи своё странное слово,
как по вилке железной метался долго рассвет
и от холода вяли твои груди
нынче давно уже утро
и мышь только звука
перебегает по столу, в углах
это мне, смертному, будет наука
Не принимать чтоб Наташу и Таню в гостях.
«Валик, Валик, что ты тянешь…»
Валик, Валик, что ты тянешь
На верёвке на прицепе
Это рыбка — бледный дядя
это рыбка, это рыбка.
Почему один скелетик
Валик, Валик, мелкий мальчик
Потому что мясо съели
мать и папа — бледный дядя.
По песку, между строений
Тащит груз свой тонкий Валик
Он весь вырастет кошмарным
Сам с собою говорящим
По шипению и звуку
По нечаянной одежде
Уходи, покуда нужно
по сиреневой тропинке
Уходи, покуда утро
и открылись магазины
и заспавшиеся дети
глухо смотрят из перины
Ты ушёл, но ты на месте
Твоя шапка, как ворона
Шепчет, шепчет молчаливо.
Уходи, покуда дети…
«Пахнет сыростью собачной…»
Пахнет сыростью собачной
Наш подвал зелёный старый
полон воздухом умершим
толстогорлым змеевидным
Дважды лампочки вкручали
Ничего из них не видно.
Лишь грибы растут виднеясь
шляпкой серою моргая
там живёт лишь поросёнок
напитаемый картошкой
у него глаза белёсы
от темно́ты постоянной
А хозяйка тётя Клава
для прикорма покупая
Поместила, чтоб на праздник
заколоть его ножами.
Пахнет сыростью собачной
Наш подвал зелёный старый
и там изредка ночует
дед Никола — он рабочий
Он худой, как через дырку
был продет когда-то узкую
Как напьётся, так и ляжет
хоть и вредно, пусть и воздух
Эти мысли мне приходят
когда вечер на Москве
Вспомню наше я предместье
из деревьев вечный парк.
И глаза мои слезою
обольются, закричат
Ах, подвал, шепчу с тоскою
Ах, друзья, Украйна-сад.
«Это очень красиво, ребята…»
Это очень красиво, ребята,
когда ваши убитые живы
Когда наши убитые шляются
и лежат на песке
Это очень красиво, ребята,
когда пешие ноги гуляют,
предвещая рожденье бегущих
и великих конных ночей
Вся листва возмутилась и сдохла
Все запасы зерна закричали
Появилось белое небо
и исчезло, работой пылая.
Мыши высыпали колонной
и пошли на раскопку дома
на копанье старинного дома
под горбатой землёй он
мыши высыпали как младенцы
с бледной кожей и с бьющей веной
ток их крови общей заметен
под нежданно голодной Луной…
Это очень красиво, ребята,
что старинные бледные мыши
усадились на лапы и моют
свои губы церковной водой
что калош и дырявый и серый
послуживший весь век Каллистрату
был Сергеем отброшен набок
при ходьбе его через песок
Постарайтесь запомнить это
керосин преградил им дорогу
и поток, обвивая сторонкой,
повернули они на восток.
«В чайных чашах бледные напитки…»
В чайных чашах бледные напитки
Вечер розов, валики круглы
у дивана распустились нитки
паутины вдоль большой стены.
Лёгким лаком пахнет, пышной смертью
десятью сынами у отца
и ведёт ковровая дорога
отсюда́ до самого крыльца.
У альбома крылья оторваты
он зияет и глазеет в мир
сто — почти — столетние ребята
голые лежат на животах.
Стовосьмидесятилетние старушки
положили руки на подушки
или же на меховые муфты,
вытянув их кисть из кружевов
Мальчик Митя, а теперь безумец
обрывает листики, бросает
и хихикает со сладким звуком
Ты лети — бумажное перо
Ем и буду есть иголки, гвозди
и кусочки мяса золотые
и сидит он бледный славный голый
На полу лежат его родные
И весна… Об этом заявляют
ветки сливы с цветом на боку
Что стоят в стакане порыжелом
словно бы на дальнем берегу.
«что января, что мая, всё едино…»
что января, что мая, всё едино
что января… и только нет в живых
уж в мае нету той, что в январе ходила
так жизненно подви́гая спиной.
А так — что в мае,
что в январе — едино
Но в январе уж нету мне того,
что в прошлый май я видел на скамейке
была улыбка очень у него
и был костюм, которому завидую
и женщина, мне не достать такой.
Наверное, что петь она осталась,
не мог же он забрать её с собой…
что в январе… что в мае…
боже мой!..
«Хорошо вечернею порою…»
Хорошо вечернею порою
взяв диван, разбросить его
Поля, пахнущего так травою
что возможно тут же умереть…
Почему имея милосердность
я её с людей не получал,
а лишь только общие упрёки
мол, иди своей дорогой ты…
Я и так иду своей дорогой
Раньше было много хорошей
Господи, в какие мне ворота
постучать, не выгнали б взашей.
«Ни одной удачи, в зале кинотеатра…»
Ни одной удачи, в зале кинотеатра
маленький, как кукла, вылепленный вами
я стоял — милашка, боже, я букашка
не достался мне общественный букет.
Я промёрз до дрожи, мальчики, старухи
все ведь получили обещанный билет
лишь один я в шапке, лишь один в фуражке
нет, не получаю общественный билет.
В робкой тихой дружбе, с шумными рядами
зонтики, платочки, золотое всё
Я умру так скоро, как хотите сами
Может быть, и завтра, или же и нет.
Люпус хомус эстум, говорили греки
Ну, а мне зачем же радость латинян
Я еврей и только — русский человечек
вволю наносившийся шляпок да панам.
Может быть, я Август или Бьонапарте
или я собака, потерявший шерсть.
Шёл я вот сегодня, шёл я, размышлял я,
что даёт мне имя — позднее внутри…
«Слушай, да ведь ты чуть ли не гений…»
Слушай, да ведь ты чуть ли не гений
Я же ведь же помню — любила тебя одна.
А ты и отказался — как ты мог отказаться
рыбы что ли не пробовал — вернись назад!
Дурак! В цирке тебе морду щипали
Чучело в костюме в золотом сукне
Сколько ложек стареющих украдено с вами
и пропало бесцельно в великой поре.
А я помню каток. Десять девочек милых
с восьмикратной усмешкой, с носами припухшими
Есть ли мясо моё? Нету, кости, мосолы,
Заедайте его, запивайте его!
Ах, как холодно мне, ах, как мне неуютно
В Ленинград я поеду, в ночной Петербург
Там дадут мне квартиру — друзья мои смутные
Ну, а коль не дадут,
я и сам пристроюсь!
«Слушай, красавец, ты был когда-то пионером…»
Слушай, красавец, ты был когда-то пионером
а ты помнишь то утро,
когда ты галстук снял
не из-за убежденья
не из-за морд инородных
а из-за удивленья
ты сказал: «Я не их».
Да и то было верно.
Сумасшедшим вельможей
косоротым любимцем
не был ты никогда
в реверансовых комнатах
ты сказал иноземцам
чтоб они убегали
К далеко. Навсегда.
«Саша. Величанский…»
Саша. Величанский
вспоминая о тебе
и купив третью бутылку вина,
я скажу, что ты, голубчик,
был свидетелем происходящего,
хоть бы Наташу, хоть бы горе принесло
Разве ж я могу рассчитывать, чтоб меня одной
бутылкою смело.
«Имеет то место нетвёрдую почву…»
Имеет то место нетвёрдую почву
Покрыты водою растениев корни
Облеплены тополи низкие массой
тяжёлых ночных насекомых из класса
тянущих по трубочке кровь из людей
В надвинутом небе как будто злодей.
На голые ноги приходит орава
и ест. И смородина чёрная справа
и ешь её ягоды це́лую се́мью
съедаешь, а тут и выходит Луна.
Она так и знает тебя как едока
её чёрносмородиновых полей.
Много сот метров этой равнины — трясины,
а я нахожусь у её сердцевины.
И боже, чтоб знал я её магазин
Ногой не коснусь сих проклятых низин.
«Тридцать три недели…»
Тридцать три недели
ничего не пишет
Возглас сохраняет
посереди себя
Встанет в полвторого
ходит, стучит, дышит
Стул роняет на пол
Ударяет в дверь.
Легко собирался
Пожить да отшиться
Поховают будто бы
а ты есть живой.
Вижу, не получится
Придётся убиться
Вечные вопросики
чудят надо мной.
«Кто же имел железный язык…»
Кто же имел железный язык
лету вдруг скажет: «Конец твой пришёл».
Лето испуганно сразу уйдёт
красным и жёлтым мелькая плащом.
Утром на площади старый кирпич
будет покрыт беловатою слизью
В ватной одежде крестьянский старик
сонно поедет на серой телеге.
Милый малыш из вторых этажей
перебежит запотевшую площадь
из переулка зевая, шурша
выйдет закутанный старый аптекарь.
«Часы стучат, толкая его плакать…»
Часы стучат, толкая его плакать
Он сел под деревом, помяв костюм
А дерево густое, расписное
И в дерево был вложен ум.
По той же ткани тонкому жилету
Скользит забегший муравей степняк
Заулыбавшись как больная в банках
Старухин вылепил себе лицо.
Печётся солнцем голова седая
и пыли ком летая опустил
кусок себя на отворот и брюки
ботинок серым пеплом заложил.
А он в часы подставивши до уха
Всё слушает их необъятный бой
Старинная мучительная штука
Футляр однообразно золотой…
«Овевается мать уже общим былинным узором…»
Овевается мать уже общим былинным узором
и ложится уж пыль на живую далёкую мать
Серебристая пыль на сухую на серую маму
в кофте той, что когда-то я ей подарил
Прошлым летом я в гости
ездил в их неживой санаторий-квартиру
Я питался и спал там во сне золотом
но меня там не бы́ло, не бы́ло, не бы́ло
и питался не я, а какой-то другой их борщом.
Окружается мать чем-то белым иль серебристым
паутины ли комок иль времени дымом и сном
Только это вдали — что была мне мамаша
моя мама давно, как пятно теплоты
Так же помню её, как и солнечный свет на коленке
В малышах этот солнечный свет, в давнем дне
Соскользнул на меня побывавший вначале на стенке
как он тёпел, как тих, как молочен и ласк.
Мальчик
Из летних мух толпой рыдающей весёлой
и сбитой в плотный клуб плюющих молодых
он выбирал одну — следил за ней из щёлок
и очень не спешил, не трогал он иных.
Но эту взгляд прибил, уже к стеклу приклеил
и внутренностей белое пятно течёт
Хотя ещё рука минуты две лелеет
и пальцем трогает, надежду подаёт.
И нравится ему вначале сделать больно
щипая и дразня, крыло вдруг оторвать
Чернеет мир у ней в её глазах невольных
Пытается ещё погибшая бежать
и бьёт одним крылом по молодой природе
по воздуху весны, что пахнет кислотой
но он уже застыл и палец на исходе
в тот недалёкий путь до тела — роковой…
Раздался хруст и вмиг семья большая
весёлых мух весенних и зелёных
могла увидеть на стекле повиснул труп
одной из них прибывшей из компаний отдалённых.
«Взгляды у ворот…»
Взгляды у ворот
огибает кошка
холостые ступени
звучат впервые
имея детей
от почтенных вершин
до словосочетаний
будь здоров
живи, как песок
и в легендарных дорогах
не забудь своё
имя — Лимонов.
«Жил холм из бешеных гвоздей…»
Жил холм из бешеных гвоздей
Они стояли и лежали
А мы — младенцы их копали
и чайки, и хвосты мелькали.
Здесь свалка мудрая была
и в ней лежали все дела,
что люди ими занимались
теперь в земле они валялись
но в основном куски машин
металл отделанный так метко
торчал резьбой из хлама глин.
Но здесь встречалась и тарелка,
разбитая на пять кусков.
Куски подвергнутой бумаги
влиянию подземной влаги
и кости куриц и коров…
Бледнело небо пред дождём
и пожелтевшее моргало
по голым нашим по телам
полно пупырышков бежало
и покидали мы тогда
у свалки трубки, кости, перья
и изгибаясь, мы бежим
по грязи четверо, верёвкой
и нам ещё преодолеть
подъём, до кладбища ведущий
и сад уже перебегать
под дождь уже так мутно льющий.
«Ты не помнишь ли, как поховали…»
Ты не помнишь ли, как поховали
маму, мамочку Вити Ревенко
Не видал ты при жизни её
Только в гробе увидел её
и запомнил так крепко…
Все те комнаты голые были
Хотя там в первой было ведро
кружку ощупью находили
подымали дощечку с ведра.
Мутный стал тот колодец у них
и вода, как с песчинками с илом
осторожно не взбить, не вспугнуть
зачерпнуло, переломило
Женя девушка старше на три
или даже четыре года
села в белом светящем платке
у коры осторожной груши
Муравьи на столе, как зерно,
и из дома поют сквозь окно.
Умирают ли летом всегда,
чтоб гоняли велосипеды
чтоб соседняя дочка плыла
взяв за руку тебя из забора
Я Лимонов теперь, а не он
не такой удивительный мальчик
Помню с курами их, с молоком
а иконы мы сняли с полочек
И воруется жизнь у меня
листком чистой холодной бумаги
Помню местность — немного овраги
и в оврагах блужданье огня.
Не убийцы ль в пещерах живут
не они ли по летнему ходят
то есть вовсе уже и плывут
и на женщину порчу наводят.
«Я метельщик огня на призыв…»
Я метельщик огня на призыв
на сзывания лучших лепёшек
и на тёмный большой перерыв
созывали мы сонных тележек.
А на валенках красных — жирён
снег тупой намекал оставался
Вся Москва как ведёрный баллон
сиротливо огромный остался.
Лист на крыше, как заяц ночей
убоявшийся волка ускачет
Губы грязные, ноги и груди семей
то отступят, придут замаячат
Вижу я — горизонт заменив
всходит грудь и мучная и дряхла
и висит её конский сосок
и одёжною грязью запахло…
Быть не тем, а другим, а другим
А скорее — уж лучше булавкой
или ключиком, или деньгой
как поддетою страшной ногой
поднятою вечернею давкой.
«Овсяную крупу неся на ужин…»
Овсяную крупу неся на ужин,
он должен был купить ещё и колбасы
Всем деньгам счёт был два
отнять из них рубль восемь
и будет шейсят шесть
в бумаге колбасы
Освещено в толпе
окно твоё седое
Вечерний магазин преподнесён,
и в беленькой руке с немногой желтизною
три, тридцать волосков
и каждый запрещён…
«Я помню, что в груди моей блуждала…»
Я помню, что в груди моей блуждала
какая-то раскидистая песня
Она меня собою назначает
а я и ничего тогда не весил
Была меня подкинувшая сила
Холмы, холмы, блаженные леса,
к которым сердце с палкой доходило
но не в одном из них не разлегся…
В противном случае у песен — ноги
У ног ходьба у сорока их всех
А вдруг имеются квартирные чертоги,
где исчезает у идущих смех.
«Я был с холмами в некое их время…»
Я был с холмами в некое их время
когда они переживали звук,
который произвёл своим паденьем
с высоких чёрных древесин — паук
валявшийся напротив весь отбитый
имел вид старого безумного мешка
и кровь запачкала камней кусочки
и смерть ушла уже на два шага
и вся окрестность и моё же тело
мы продолжали сравнивать его
как с девушкой всей мягкой жирноватой
так и с лесною мышью на снегу
То все они их трое, все упали,
а смерть уже ушла на два шага
и девушкины ноги поломали
живот порезан, наруши́лось всё.
Какая мышь красивая, быть может,
какой травы наломлены стебли
а было очень их богатство, очень
у девушки колено донельзя.
«Грустно вечерами, с тёмными когтями…»
Грустно вечерами, с тёмными когтями
До меня подходит голод и борьба
Потною ладошкой подопру головку
Думаю придумаю — что моя судьба.
Много меня было — мало меня стало
Чистые продукты я уже не ем
Убежал сам — лично сделал, свершилось
С тёмным чемоданом. бороды и нет…
«Зимние сумерки. Крыши две светятся…»
Зимние сумерки. Крыши две светятся
Лапа деревьев ветрами треплется
Кликнули бога с верхушек церквей
кресты освещённые с помощью лучей
Кончилась химия, лирика, физика
и гимназист старших классов с карнизика
прыгает вниз на лужайку,
где читают книгу и образовали стайку.
«нет моего пальто, нет моего пальто…»
нет моего пальто, нет моего пальто
украли у меня пальто, оно исчезло
Приходят девушки трое
Одна небольшая милая
так хороша
нет моего пальто
нет моего пальто
никак не открою фанерные двери
я живу не тут, я живу не тут
Мне тут нельзя ничего делать
Меня тут ругают за такое
и ругают — за такое и ругают
если девушки ко мне прибывают
Но две из них сели на стул
в комнаты глубине, глубине
А другая отошла ко мне, ко мне.
«Меньше часа остаётся…»
Меньше часа остаётся
до деталей золотых
той еды, что буду есть я
до деталей небольших.
Трещинки в продольном мясе
жир у боковых сторон
каши жемчуг засверкает
в густом масле будет он.
Меньше часа встану, выйду
и, ударив зимней дверью,
в храм еды в чердак жратвы
как стрела от тетивы.
«и не с Богом в ладу…»
и не с Богом в ладу
не с собакой в раю
не с властями вдвоём
не с семьёю напротив
без коричневых глаз
без кудрявого рта
без осенних локтей
близ жены живота.
«Имеет ценность не один рассказ…»
Имеет ценность не один рассказ, не что-то одно или несколько, а всё творчество вместе взятое, к тому же ещё и внешний облик и то, что Гумилёв был охотником в Африке, а Хлебников был бродяга. И вот то, что он был древний урус, более даже может многих его стихов подаёт его нам — составляет о нём представление. Следует, выходит, не только добиваться максимума поэтического выражения, но и как можно правильней определить свой облик как поэта и человека. Ту нить, по которой позднее будет ткаться легенда. И уж тут цельность образа многое значит. Цельность и его отдельность.
У многих пишущих бывают вещи какие-то непринципиальные. То есть читаешь и видишь — это хорошо и всё правильно. Но таких вещей может быть много, а писателя, поэта не будет (особенно это верно в отношении прозаических произведений). Очевидно, все рассказы должны быть надеты на некий стержень — они вместе должны составлять книгу жизни. И надо быть жёстче к себе. Ежели моральные проблемы совсем не возникают, например, передо мной, — я не должен о них писать. Вопросы морали и психологии человека долгое время пережёвывались в литературе и теперь практически нельзя ничего сделать, не повторяясь. Неверная жена, пожалуйста, было; отец убивает сына — пожалуйста. Различение меж долгом и иными — было!
«Как пруд столицый я говорящий…»
Как пруд столицый я говорящий
родил других
Внутри оконных больших разрывов
пейзаж кольцом.
Я гражданин родился зимой
Умру весной в её конце во вторник
И белое лицо у камня будет
казаться вдруг живущим.