«Глядя в широкое окно…»
Глядя в широкое окно,
я серую видал поверхность
Дома сидели на боку
и таял снег, и было сыро…
Наверное, с своей работы
жуя угрюмый воздух,
идёт сейчас работник Миша,
неся болезненные вздохи.
Заходит он этаж на третий
и дверь свою он отворяет
Бегут по полу его дети
вчерашний крик ртом повторяют.
Он ест и борщ, и кашу вместе
в пустынном уголке у кухни
Потом он учит, как сказать им:
Моя фамилия Гриценко.
Тебя спросят твоя фамилия
Моя фамилия Гриценко
Параничев ещё и Ветров
твоя фамилия гласит.
Что родило дома и дети
и Мишу с его этим делом
ложится он уснуть и спит
и неестественно храпит.
«Напомним, что нас пробегает…»
Напомним, что нас пробегает
немного по этим местам
что нас возникает и снова
скрываться положено нам
В аптечном киоске налево
в года отдалённые те
Сидела Марго королева
и всё продавала в мечте.
Закутанный в тряпки густые
до ней приближался отец
Померли мои дорогие
стоит тишина у колец…
«Свет лампочки табачной…»
Свет лампочки табачной
Немного вялой силы
измученной мочально
едой и сном со снами
скорей бы всё кончалось
и этот день листочек
и красота без пальцев
и ваза на столе…
«Я — ведущий деятель чёрной машины одиночества…»
Я — ведущий деятель чёрной машины одиночества
чёрной машины, где возят собачьей старости мысли
а зачем мне тростниковые болота в снегу
и одинокие дети, одетые во взрослых,
что шмыгают, проваливаясь и возникая
меж стеблей их лица!
До того они уже домелькались…
Как тяжело в цветочном диване
переносить послеобеденный сон
Без оживленья вином и консервами
клеем и чернилами
жить невозможно
ни мне
$$$$ни ему.
«Господи, ведь было у Алёши…»
Господи, ведь было у Алёши
две сестры и два дрожащих брата
Почему не один, и почему же
у него у комнаты так пусто.
Даже и страшна стена другая
своей голостью и белизною.
И Алёша, сидя он страдает,
повисая книзу головою.
«Едучи по некоему троллейбусному пути…»
Едучи по некоему троллейбусному пути, сидя на сиденье, увидал рядом рукав синего пальто. Рукав был весь истёртый до самой структуры — плетёнки ткани и ещё угольничек выдранный подшит чёрными нитками. Рукав принадлежал женщине, девушке, худой и бедной.
Я ехал, у меня было больничное состояние моей психики и, кроме того, я приехал уж три дня в родной город, где провёл множество лет жизни и детства, и юность, и уже некоторые зрелые годы. Это также усугубляло мои дела. Но не умел я образовать слов для той любви, которую я имел, и которой теперь нет.
«Надевая шляпу или туфли…»
Надевая шляпу или туфли,
вспоминаю прежние года
Вкруг меня ложатся полутени
начинает говорить вода.
В зеркало вы видите мужчину
с тонким отвратительным лицом.
Седьмая тетрадь
«Я помню дни прекрасные природы…»
Я помню дни прекрасные природы
Расчесанные бледные виски
и вишни выдающиеся своды
над молодым полотнищем реки.
Нас группа всех была и мы гуляли
но только локти нас двоих дрожали…
С холма были видны леса обрезанные
и там ходили огоньки нам неизвестные.
«Зимним сном и страшным, юным…»
Зимним сном и страшным, юным
запорошены мои сердца
У деревьев дальних на руках
лёг лежит загадочнейший месяц.
Близь и даль имеют один цвет
От следов людей чернеют ямы
По тяжёлой лестнице в Москву
не взойти сегодня, как бывало.
И мундира я не заслужил
Только понял я, что у провинций
на их старой синей их коре
снег и лёд покоятся с тревогой.
Вот войдёшь ты в неизменный дом
с неумелым старым же ковром
и тебя там жирный ждёт обед
Как всегда висит там твой портрет
Это дело нудное — сидеть
за послеобеденным столом
И в окно тягчайше глядеть
Всё растаявшее сверху взялось льдом.
Всё растаявши тихонько трещит
Сколько грусти в этих поколеньях
В первом, в третьем, что ещё лежит
ползает ужасно на коленях.
Мне бы старый гвоздь достать
Процарапаю тогда на стенке
Ничего я не хочу видать
Этой степи, дома, переменки.
«Вот были ласковые дни…»
Вот были ласковые дни
метра́ воды тогда шумели
и пожилой старик студент
сидел на пахнущей постели.
Его залосненных одёж
густое солнце освещало
он гладил взглядом на столе
где в склянке верба процветала.
По грязной молодой Москве
катались странные трамваи
Шумел огромный белый свод
ворон и галок сообщая
Он помнил эту тесноту
пальто всех старых вместе взятых
и по щеке тогда гулять
стремилось солнце золотое.
Подвалом нежным занесён
в какие-то большие двери
снимал свои калоши он —
на нём ботинки небольшие.
Весенний волос был прохладным
и от жары запотевал
когда немножечко нарядным
пред ней в поклоне он стоял…
Какое море детских жалких
воспоминаниев без сил
Они при смерти не помогут
Лишь ужас ей усугубят…
«Была картонка, в ней хранилися всегда…»
Была картонка, в ней хранилися всегда
разнообразные её красивые перчатки
Оторвана одна доска у той картонки в вечер гадкий
вернее, в сумерки — кувшина тяжелей,
всё лились из ужасной кружки.
Прийти поплакаться об ней
явились всякие подружки.
«И вот индусы раскачали…»
И вот индусы раскачали
и длинное и страшное бревно
и белой пылью лёг на жаркие сандалии
твой воздух — крайний юг — его твоё вино…
мне было десять лет
когда колени тихих граций
уже меня качали как своё дитя
и в нише у прохладных дней —
египетские танцы
большого паука.
Китайский воздух тёк
рекою мёда с пудрой
и над рекой тогда
склонялся женщин белый рой
их ноги жёлтые безумная природа — терзать постой.
«В том уюте шерстяном…»
В том уюте шерстяном
где касались одеялов
ноги мокрые детей
Там толкаются и днём
напирая, разрывая
крупы ярых матерей…
«Пятница липкая утром крупа…»
Пятница липкая утром крупа
манны заварена до потолка
варенье уронено в жёлтую массу
лиловая пятница смородина чёрная
С милыми застёжками
на давно существующем платьице
чёрном и тихом посередине ковров
Старое обиталище
жизни еврейской длительной
сбережённых сукон зелёных
шелестящих часов
и розовых носов.
«Эх, не трудися ты, пахарь еврейский…»
Эх, не трудися ты, пахарь еврейский
на ниве дел часовых,
Прижимая весь день себя к зрению
Дома у тебя дивная дочь
Приближающаяся к таинственному растению.
«Как снега Миронову поднадоели…»
Как снега Миронову поднадоели
не рабочему и не служителю
тающий их вид и серый словно
в печку проникающий рассвет
Уж снега Миронов продырявил
тонкими немощными ногами
В выросшем забитом всём костюме
и в кармане хлеба был кусок
У Миронова пустые плечи
клок волос берётся из-под шляпы
Залоснившись в жизни этой очень
он пошёл к старинным берегам
неправдоподобные растенья
привлекают зренье кто плетётся
кто улёгся ночевать на землю
то немного овевает ночь…
Извиваясь сонной на кровати
там сзади́ любовница осталась
и лежит — жена двух лет упорных
и несчастных в мире отношений
Порываясь, он забыл об этом
А теперь несчастному на фоне
снега и земли почти раздетой
ему кажется она при вздохе
и тогда жалея, он проникся
неким нежным ласковым оттенком
и оттенок закричал, сжимаясь:
Возвернись, Миронов, возвернися
и уже тогда поворотивши
он до ночи приплелся до дома
и лежит его большая баба
по кровати стелясь несравненна.
«Утекло у жизни многих нас…»
Утекло у жизни многих нас
сколько украинских их степей и вишен
Но чего не вспомнит старый глаз
юный ум — чего он не забросит
Вот и полем гречки занозил
я когда-то ум свой и неловкий
Десять или боле лет прошло
Поле гречки — взяло расцвело
и по нему одинокий человек
как фигура молодого пешехода
как светало через поле шёл
как смеркалось — в лес его свернуло
Тонкими кусочками блестя
началась гроза — виднелись даже листья,
но его видать было нельзя
Верно, он навечно углубился…
«Открыл я штору вечером рукой…»
Открыл я штору вечером рукой
Дома людей в свету стояли
А между них виднелся лес ночной
и там, наверно, мыши пробегали.
Других, я думаю, там не было зверей
но тыщу раз прославленные мыши
я думаю, ходили меж стеблей
шурша собой и белым закрываясь.
«о холодном дожде по плащу…»
о холодном дожде по плащу
наступающей гордой весной
в этом городе долго ищу
не себя ли, трамвай ли, покой…
По тому, как хожу, как долго
запах жареных мяс и земли
наступают растения вновь
а с героев стекает вода
Когда я неизменно умру
вкусив пива забытого вам
то не кажется вам, что свою
я коробку картонную дам
В ней хранились мои письмена
мои жалкие письма к жене
я вернулся, ведь я не нашёл
лик кафе затуманен и глух
На сардельке печать одиночества
и на кофе с лимоном подобное
и с одежды стекает отрочество
А в груди восклицательный знак
Повалил окончательный снег
и застлало весну пеленой
Погляжу на себя в зеркала
и пальто вниз висит, рукава
Моё жёлтое с белым лицо
что-то пятнами в нём или что
я единственно жил молодой
а ты с зонтиком вышла тогда
и какой ты тревожной была…
Человек он и маленький свят
Твои, Боже, колени и вверх
и большие твои бока
так белы, как и снег…
Этот сахар умрёт, но зачем
А в груди восклицательный знак
И по серой земле зеркала
Ты похож или нет на себя…
Вот какой ты была молодой
ни морщинки у глаз, ни струны
я же в чёрном и бел воротник
и черна голова на плечах
Перебитое чем-то лицо
«По далёкой отсюда дороге…»
По далёкой отсюда дороге
над тяжёлым значительным морем
собралися цыганские тучи
и пошёл благодетельный дождь
неизвестные тёмные ночи
все покрылися сетью морщинной
В их средине скопилася пыльность
её смоет протекшийся дождь…
«Эдинька, что тебе делать…»
Эдинька, что тебе делать
как тебе маленький, ах
Бедная курочка Боря
пальчики в курточке в швах
В странных любимых карманах
длинные гнили рубли
И капитаны в туманах
на острова набрели
Долго осенним уродом
в тихом скопленье дерев
ходишь ты, Эдинька, жатый
долго ты ешь свою плоть
Никли костлявые люды
в платьицах на рукавах
только лишь вышли из трав
тонкие руки собрав
«Я хочу быть простым человеком…»
Я хочу быть простым человеком
Никогда ничего не мудрить
Быть мне скромным простым человеком
и чужую жену взять любить
А свою ненадолго оставить
А потом уж вернуться до ней
Неизвестным лицом с красной кожей
младшим братом всех тонких теней
Там, где кончен живот, там, где ноги
начинают прекрасно расти
Там живут беспечальные боги
и дрожат они там, и горят
Я приду и туда поклонюся
и прилягу щекой на живот
и семейное пусть одеяло
мою кожу на теле дерёт
Я люблю эти запахи снизу
они морщат меня и зовут
Эх, Лимонов, печальный Лимонов
Золотой молодой человек
«В восторге старости идущей…»
В восторге старости идущей
вослед за юношеским бегом
печальный гений брат тревоги
над тонкой нивой пролетал
Его любили и ловили
руками прежними как будто
На самом деле руки новых
уже чудес, уже сирот
Огромной мухой в тёмной чаще
казался всякий человек
и всё существованье наше
имело сон на берегах
«Маленькое варварство глухое…»
Маленькое варварство глухое
совершить ночной и стыдный труд
на коленях над женою стоя
важно подползая и один
и красней бумажного пиона
видишь своё сердце на верёвке
на ветру весеннем малом тощем
груда у козы твои заняты
Прочитаешь ноги, кожу, даже пяток
летними туманными губами
Было мне шестнадцать, было девятнадцать
Двадцать шесть — раскрытье самых женских недр
Глубина, где ходит смерти запах
и откуда дети разбухают
Я люблю простую очевидку
моих сотых над собой страданий
«Все цветы, что предо мною лягут…»
Все цветы, что предо мною лягут
в час, когда глаза заснули
мне являются железным мылом,
вылитым на рельсы голых дней
Побегут мужчины-карапузы
двухнедельным хвостиком махая
Каждый из подмышки мех покажет
при одном из резких поворотов
Так цветы передо мною лягут
так махну отъявленной рукою
так скажу крахмальным ртом ужасно
Вы ложитесь, я вас поджидаю…
«Я хочу быть маленьким худеньким…»
Я хочу быть маленьким худеньким
несчастным человеком,
Лежащим утром в ужасной спальне
только начинает рассветать…
Но чтобы меня тогда терзала
кости мои все вокруг обнявши
грустная и подлинно на белом
нарисованы её глаза
Я хочу быть иным и по причёске
и по левой руке, и по носу
А душа чтобы рядом лежала
на столе и грязью бы пахла
и моей, и её мочою
волосами и потом и тою
тою чёрной любовью далёкой,
что является белой любовью…
В странном поле бродили бы руки
все бугры мне поведав и страны
Этой комнаты в стае туманы
сбились — ноги укрыли… живот
Вот упала густая гребёнка
тёмный лист прошумел, стол оставив
то порывы подрядные ветры
осушили мой стол, мою площадь…
Все предметы глядят на меня
и меня осуждают за пищу
Этой женщины телом, как май
что-то пьющей меня невзначай
«Ему плохо, нет, чтоб замереть, прижаться и молчать…»
Ему плохо, нет, чтоб замереть, прижаться и молчать —
$$$$$$$$$$так он самоутверждается и кричит о себе.
Правильно больною синей ночью
Находится в глубине у снов
Там толкаться, дико просыпаться
выпрямляться на кровати здесь
Ртом ловить тот воздух тех жилищ
заколоченных и смяты одеянья
И на стульях цвёл инициал
и огни в коробках догорали
Лёжа на боку у всех людей
родинку почтительно целуя
вскочишь станешь меньше закричишь
ляжешь… соберёшься в тонкий узел
«Потно было на небе широком…»
Потно было на небе широком
Глубоко где-то листья светились
Проходили кусты подминая
Орды диких и грустных животных
Шерсть их была свята и прозрачна
Оставалась она, повисая
Вслед им шла воспалённая дева
В красных прыщах большая, босая
«Сотрудник Бога кот согнутый…»
Сотрудник Бога кот согнутый
на стуле мягком день тянул
В кармане у меня минуты
гремят, болтаются, смешны
Всё ездеют внизу прохожих
Спинные облики туги
и старятся чужие кожи
Ползёт своя, уходит вглубь
На нашей маленькой подушке
лежать и щёлкать голове
и разной степенью молчанья
себя в другого погружать
«Вымыта Петина старая кружка…»
Вымыта Петина старая кружка
Робко сверкая, стоит на столе
лет молодых дорогая подружка
Воды и морсы, и кофе, и чай
Петя, стареющим ликом махая
Не умирающая, говорит
О нестареющая дорогая
Фарфор как прежде… улыбка висит…
Быстро пошло разрушение тела
старой сосной, моя кружка, моя
Мелко умрёт твой, Петруша, хозяин,
левой рукою тебя потянув…
Даль приблизится и близи отпрянут
Петя скривится грубеющим ртом
Сколько испуга и сколько проклятья
кружка безумная в виде твоём
«Жёлтым вечером, придя в дикое упоение…»
Жёлтым вечером, придя в дикое упоение,
любил выпавшую пыльную ветку
со стены слетела, где была
прощаясь безумным целовался и
обнимал за шею
ничего не говорил, ничего не говорил
Позже, имея тягостную суму,
шёл на свидание к лесу
и дорога краснела по мере того,
как пропиталась солнцем последним
«Свеча оплывшая, надежду погасив…»
Свеча оплывшая, надежду погасив
приветствует меня, как будто утро
и пахнет мне таким открытием границ
меж небом и землёй, меж светом с тьмою
И тайною химерою садов
бредёт в поход ночная утка
и светятся стержни́ её усов,
когда она зубами разгрызает
«Я искал этот плод в ночи древней…»
Я искал этот плод в ночи древней
Затекли мои ноги тогда
от хождения чёрной пусто́той
среди резких ветвей и воды
Я искал этот плод до весны,
пока мягкой садовой дорогой
не ползла погружённая в сны
та улитка коричневой масти
«Бешено едут дикие цыгане…»
Бешено едут дикие цыгане
Их вид красив, смущён и робок
и плачут вдаль при виде побережий
степных и горных ценностей
В обозе их с моими зеркалами
завязками по пыли волочась
выделывая след змеиный
плывёт от нас жена от облаков
Где женщины ослабевают тесно
в компании, где груди всех четыре
там радуются дети золотые
жуя сосок развинченный и мягкий
Когда и мне светила мать вдали
я был другим лежащим сонным юным
и след змеиный делали в пыли
густеющие дни слепые
«Вот странные тяжёлые листы дорог…»
Вот странные тяжёлые листы дорог
звучат на языке так милом
Я, может быть, сказал себе — приди
во вторник, в среду
Купаются во мне овраги те
и реки те различных цветов
Красавиц никогда не оторвать
Внутри они гуляют
«Я люблю эту жизнь свою мелкую…»
Я люблю эту жизнь свою мелкую
закруглённую где-то, а где
Никому не понятную барышню
на рояле играет и спит
И дерево белое и его чёрные плоды
и стоящая под ним табуретка
смеются, блестят, говорят о себе
жмурятся и трепетают
сменив молодые года на других
весёлых, но также и мрачных
на той табуретке Наталья сидит
природе весьма поддаваясь
«Основная задача современного поэта…»
Основная задача современного поэта — сделать как можно более эмоциональным свою строку, строфу и весь стих. Уже нет и речи о рифмах и других формальных ухищрениях. Эмоциональное напряжение! Только оно! Начинаться стихотворение должно с эмоционально запоминающегося сочетания слов. Читатель должен получить аванс. Первая строка должна быть очень исключительна и хороша, чтоб читатель захотел глядеть дальше. И всё остальное должно быть ясным зримым для читателя или если не ясным конкретно, то дымка, окутывающая неизвестное. Должна быть интересна читателю. Надо хватать его — читателя и заставлять — А ну, читай! А то!.. А то многое потеряешь.
Строй живой речи, только он способен в какой уже раз оживить поэзию. Там наша кровать стояла! Вот что есть пример мне самому. Все оттенки, интонации ахов, вздохов, кликов радости и вспомним основы речи своей и эти виды предложений. Вопросительное, восклицательное, описательное. Так, путая наречия и предлоги, бранясь и банально умиляясь, должен выражаться современный поэт. Для оживления стиховой речи нужно идти не только на сознательный перенос ударений в слове. Но и даже на нарушение элементарных правил грамматики. Несвязанные между собой, несогласованные в отдельных случаях части речи, когда того требует стих.
Единица стиха есть не строка, не строфа, а эмоциональный выдох или вдох. Одно напряжение поэтической воли — вот единица стиха и его написания. Выделять это напряжение и под ним писать другое и т. д.
«Любил вишнёвый сад и тёмные дела…»
Любил вишнёвый сад и тёмные дела
которые в траве творятся до утра
и звуки, что дают растения собой
под ветром зацеплясь цветами иль листвой
И маленьких таких ползущих по делам
безумных муравьёв, причастных в чём-то к нам,
строения земли, начавшие желтеть,
а стены зеленеть, а воздухи дрожать
и крики допоздна из середин ума
Проклятый белый свет. Тюрьма, тюрьма, тюрьма!
«Я ведь, братцы, помру, и никто не узнает…»
Я ведь, братцы, помру, и никто не узнает
где могилка святая моя
Я ведь, братцы, помру — вы со мною все жили
жил и я с вами, весь я
Это воля от судеб — чтоб рыбою пахнуть,
чтобы Игоря мне провожать в Свердловск
чтобы рыба осталась, и стол весь измятый
А уж Игоря нет, Ворошилова нет
А шестого приедет удивительный Вовка
Придёт Саша Морозов, другие друзья
и Наташа с улыбкой выпьет и заморгает
Я люблю вас как квиты — молодые мои
Знаю Стесина в жизни в полосатом костюме
и еврейское он — голубое дитя
и крича, и волнуясь, ничего не изменит,
и Россия его подомнёт под себя
мы капустой и луком крепко связаны вместе
Вовка с чубом приедет, закричим, замолчим
И жена моя Анна долго не́ жив, вдруг входит
Воцаряет во мне восклицательный знак
По зелёным и жёлтым, высоким и низким
прохожу я рукою по головкам друзей
что любимые — слава, что любимые — повесть
Мы умрём, но мы жили, красовались любя
У меня на рожденье у меня на стене там
выступали уже уже вас имена
Ещё мать не рожала, ещё только мечтала
А уж ваши стояли на стене имена
Мы помрём, как в Париже помирали другие
кто-то раньше, кто позже улетев, улетев
Жили мы в одно время время — о-ля-ля-ля-ля
На земле так красивой проходя, проходя
«тихой молнии любимец и зверинец и зверинец…»
тихой молнии любимец и зверинец и зверинец
шляпу нежную ломая как бы воду
не приходит твоя помощь моему народу роду
моему лицу в оправе чёрного безумства
Восхищаясь в мостик влюбчив
что из дерева поёт и стонет
А внизу река течёт терзая обгрызая
берега седые юности далёкой спешной
Как я стал стоять и плакать плакать
как уж я не говорю, а восклицаю
Ах, мои ободранные руки
и вцепились и глотают небо
Счас ещё хоть утро, а уж вечер вовсе
ночь как плоскогубцы защемляет
Ржавая она так давит давит
Чёрная мелькает морда
Вот уж сколько вот уж сколько сколько
дней таких таких таких и суток
Не спускаюсь больше уж в овраг зелёный
Не летят слои из уток
«Заходяще солнце убавлялось…»
Заходяще солнце убавлялось
Хорошо горят вон те дома
Тень уже так много удлинялась
и совсем навеки померла
Моя куртка плачет и тоскует
о твоём измятом рукаве
и безумное лицо целует
щёки твои милы сразу две
Ухо приближается к густотам
твоих чёрных и седых волос
Ах, приедь, приехай поскорее
где живу я, есть тут дикий мост
Яуза течёт походкой грозной
А вверху проходит акведук
Он такой старинный и прекрасный
Здесь тебе понравится гулять
Съедешь ты на санках с невысокой
детями объезженной горы
Закричишь при этом, завизжишь ты
Девочка волос седых
Ночью ляжем мы в углу каком-то
страх вначале оттолкнёт, прижмёт потом
Господи, как сладко ты сияешь
телом и дорогой, потом…
Как ты велика, как развалилась
как живот твой вязок, бел
Обнимая его тонкими руками
И в могиле бы лежать двоими
«Редко приходят завалы из памяти ранней…»
Редко приходят завалы из памяти ранней
Брёвна навалены там, где была красота
Помню… не помню, а может быть, мне просияло
имя какое-то, то ли её, не её
В тех черносливенных наших утёсах гуляли
Вся была площадь земли занята
Там вон река как красивая женщина груди
мерно выводит и прячет свои.
А по тому что нам чёрные стали деревья,
можно понять, был февраль или март для детей.
А по тому, что комедии утки играли
в жёлтой воде
это была весна и опять…
Шли муравьи остроногою пыльной колонной
Время текло по деревьям и падало вниз
снова собой удобряя грядущие годы,
что ещё в семени тихо лежат на горе…
Мальчик в матроске бежал и пугливо вертелся
Солнце ведь нету и стала трава темней
Жаркое лето его-то туда пропускало
то он в обратную сторону тихо бежал
Рот пузырился… а то упадёт сыро, мокро
холодом веет и жёстко кусает трава,
а за холмом там река, и от ней всё подальше
взглянуть и то страшно на этот коричневый цвет
Трах-трах что-то падает с дерева, руша
ветки ещё по пути и листы, и кусты
Что это! Кинулся крикнуть, боясь и давяся
зелёной слезой для его девяти с лишним лет
«Нынче сегодня как кукла большими шагами…»
Нынче сегодня как кукла большими шагами
Возле реки там гуляет один человек
Чисто одет… на красивом плаще отвороты
лет будто сорок, но жизнью изрядно побит
Вечер начался гудит молодыми жуками
Только что май и так множество соков в толпе
грузных земель и кустов и луны постепенной
Всё-то сочится и громкие песни поёт
Ландыш судьбы моей думает был нехорошим
Быстро увяли его красота и белизна
Только его приколола к груди лишь Светлана
Было едва хорошо, но уже от груди он отпал
Завтра суббота придёт ко мне утром и в двери
сладко позвонит условным звонком
та, что приходит всегда по субботам
Тело подёрнуто поясом милым жгутом
Длинные дни. Ещё более длинные ночи
Нравится верно — кому-то людей истязать
Дать им и день, чтоб его уже некуда сунуть
Ночь, чтоб постелью его придавить и измять
Бритые лица идут мимо глаз, что закрыты
И пауки там ползут, говоря и возясь
К бледным истокам судьбы ни за что не добраться
Можно лишь выть и разлить молоко из грудей
«Никаких моралей и никаких моральных проблем…»
Никаких моралей и никаких моральных проблем. Может быть, и не так, как я это раньше делал, но никаких моралей, выводов. «Основной конфликт романа — в столкновении Юджина со своим отцом…» К чёртовой матери этот конфликт и всё с ним связанное, и Юджина, и отца — к чёртовой матери. Давно и навязло на зубах. Очевидно, человек ходит в комнатах, пейзажах и только. Вокруг него вещи, он их трогает. Если он человек что-то и думает, то это совсем не то, не то и не то. Даже самые банальные заведённые человечьи истории никогда не покоятся на каких-то идеях, выводах, решениях. Человек неуправляем. Как выходит, так и живёт. Мало ли о чём он говорит. Мало ли, что ему кажется. Он хочет. Нет, он не хочет, ему кажется, что он хочет. Хотеть можно только есть, спать, испражняться — хотеть, например, лучшей жизни человечеству — нельзя, это невозможно, этого не может бывать никогда. Это уже не хотение, это слой пыли, покрывший человека. Пыли слов и вредных или невредных привычек. Проза, хочу я сказать, неизвестно быть должна какою, но что из неё надо изгнать вот эти вот отношения Юджина с отцом — это уж точно. Если и есть какие-то отношения не они суть. Они ничего не определяют и ничего не значат. Главное это вспомнить, придумать обстановку, поступок, передвижение предметов на плоскости, их яркость, их существо. Как то делает поэзия, обходящаяся совершенно без отношений Юджина и его отца. Поступил тот человек плохо или хорошо — это не дело литературы. Её дело создавать то, чего не было.
«Уже меня что вдохновляло…»
Уже меня что вдохновляло
не стоит замыслов теперь
настолько время изменяло
мой брег всё более далёк…
В огромной чашечке цветка
приснившегося прошлой ночью
жил подобный малышу
но всё же как-то странно старый
А господину говорят,
чтоб он сменил костюм на новый
на серый в клетку, говорят,
что схож с туманом: растворитесь
А он служанке говорит,
чтобы она туманным утром
ему из магазина чтоб
доставила большие сапоги
Коричневый он сел под светом
и курит он табак скорей
А в зеркале своём постылом
ему виднеются семь дней
«Сколько беременных в мраке деревьев догадок…»
Сколько беременных в мраке деревьев догадок
что ли не дерево или стоит человек
ты пробирайся своей необозримой дорогой
не для чего пробегая из сада в леса…
Тут вот такая высокая масса предметов
Это трава, в ней сияет змея головой
Там ты и сел и её поджидаешь нагую
голую всю, лишь одетую в лунный свет
Вдруг всё вскочило, столкнулися все предметы
Тени вповалку одна и другая и все
Это от ветра такое большое шатанье
внятно запахло чужим неизвестным цветком
Бальные очи цветка задают мне загадку
Длинная шея его говорит мне — люблю
и обвивает мою тоже нежную шаткую шею
шалость творит и любовь средь травы начинай
Ноги мои обкрутило подвластное племя
Ходят они, очевидно, в рабах у того
Только Луна моё бегство сумела поддержкой
приободрить и направить ползком на холмы
Сев наверху, ощутил я ползучую землю
вся моя бедная старокрестьянская кровь
вдруг загалдела, перетекая, браняся
и я разлёгся, и сон земляной меня съел
Долго я спал ли, но было тенистое утро
Птица, горбатясь, сидела напротив меня
и мне кивнула и так это ух — улетела
стало теплеть, и ручьи потекли кто куда…
«Лёгкие дневные часы стучат…»
Лёгкие дневные часы стучат
Женщины старые в кофтах молчат
Карты летают у них по столу
машут одним крылом во мглу
И глубоко вздыхает диван
когда передвинется кто-то, качаясь
А в воздухе тлен, в воздухе туман
Ни у кого нет коленей и пальцев
И всё же милое дорогое тепло
отходит от бел заключительных тёток
И шалям немножечко хорошо
И юбкам, затёртым от щёток
Какая-то мерцает глазом своим
А какая-то карту сгребает
Рука шевелится, как ветка куста
бледна и совсем проста
Никто не бывал в чужих городах
Каждая прожила средь стен, стесняясь
Утром ходили, спрятав глаза,
только в постели и высвобождаясь
Бумажность и грустность грудей в глубине
Потёртых нарядов и влажных
и усиков старых седых на губе
капризность и чепуховость
Последних коварств в дураковой игре
касается голова их
И вот заливаются смехом две
А две другие терзаются…
«Ты горда и прекрасна, как кто…»
Ты горда и прекрасна, как кто
Легко движутся ноги твои
пострадало большое пальто
в перемётных скитаньях любви
Тихой пошлости тёмные сны
у тебя на лице так растут
Только вниз от дрожащей спины
будто влажные руки идут
Ты стояла, колонна висит
А ты в сумочке роешься ручкою
Эта ручка твоя такова,
что вся кожа на ней говорит
Говорящая кожа права