«Солнце и тень отдалённой деревни…»
Солнце и тень отдалённой деревни
Мелкий и серый песок всё залил
Тихие сонные гости природы
Под вечер вышли в пыли… молоды
Грязные банты. Тяжёлые старые шляпы
Прядь от волос изгибается вниз
Вольные руки висят как у дерева ветки
Что это значит. Куда это всё привело
Местные люди не знают и не отвечают
Солнце сказало последний свой свет и ушло
Стало разборчиво видеть и холодно слышать
И далеко свист деревьев тянулся сюда
Вот чемоданчик берут эти руки за угол
Шаг возникает и топот уходит в лес
Словно не было и больше не будет не будет
И никого не стоять не лежать говорить
«Из поры, где школьниковы платья…»
Из поры, где школьниковы платья
и штаны блестят сзади лоснятся
пахнет фиолетными чернилами,
мелом и чёрным глазом
Белые торчат и веселятся
Кружева желтеют, погибают
Сколько лиц приплюснуто к стеклу
Старых дней стекает с волосов
Там туман укусит за плечо
Там калошу потерял в тоске
Красные далёкая щека
В воздух улетевшая сирень
Шёлком шею первый обмотал
Хорошо! Но прежняя тоска
тоньше стали пальцы подрастал
шли над отчим домом облака
«Среди жара деревни и пыли…»
Среди жара деревни и пыли
находясь под деревьями сбоку
тихо я наблюдаю природу
подперев себе тёплую щёку
И найдя вон ту ямку в дороге
и вот эту вот ветку на вишне
я отброшу их ради другого
красных пятен поставленных солнцем
Счас куда-то по жаркому следу
вдруг проходит душа молодая
Появилась из старого дома
и проходит, одеждой махая,
А из этой проклятой одежды
вытекают короткие руки
шея с поясом белого жира
и густые тенистые ноги
И я брошу приятное место
и пойду за ней, клянча и ноя:
Дай мне мясо своё молодое
«По рассказам больных очевидцев…»
По рассказам больных очевидцев
перешедших порог навсегда
там кровати всегда улыбают
и едва говорит тишина
Там о зубы чуть клацнули зубы
нитки тонких протяжных зубов
Там хрипело дыханье, но скоро
оно стало пугаться себя…
В длинном теле железо сидело
и как будто там шила игла
А из глазов там что-то глядело
И другое — нежно́ и синё
Просыпаясь, оно убегает
золотится, потом убежит
Если мальчик — оно продолжает
целый час ещё смутно сидит
«Под роковыми старыми деревьями…»
Под роковыми старыми деревьями
метаются кричат худые птицы
мелькают пред глазами постоянно
оскаленные птичьи рты
И та вода, что грустно протекает
возле стволов в траве упруго синей
молчит почти. Сидишь бедняга узкий
и с девушкою слабо говоришь
Луна являет её пышность груди
Жара и сырость от неё идёт
Боящимися хладными руками
ты гладишь мягкий водяной живот
И прекращаешь разговор и молча
по ней руками лазишь ослабелый
Она от странных ласк застыла будто
Её с твоим несовместимо тело…
«Грандиозные событья и безумные восторги…»
Грандиозные событья и безумные восторги
растворились во вселенной как могли
Наступило время свечек и воды ночной в канаве
Улыбаешься и тихо — пахнет плохо! — говоришь
И давно оставив малый
свой порыв к небесной школе
где создания лениво
косы вешали на грудь
стоишь в тряпочке суконной
ворожей зеленолицый
Тебя парит, парит, парит
нескрываемо один
«Мерцает в марте лунная деревня…»
Мерцает в марте лунная деревня
Кора надулась, крыши налились
по закоулкам комнат земляных
лежат и дремлют братья травяные
По их мозгам перелетает мышь
Их громко тянет мокрая природа
Они хватают их сестёр во сне
Владеют ими дико своенравно
Вертят их всех. Зовут их, как хотят
Во тьме толкают их на стенку боком
руками части тела мнут подряд
и внутрь тела брызжут своим соком
А те, спустив малиновы чулки
и дышут хрипло так и завывают…
вот так на свете наши мужики
как хорошо, завидно проживают
«Как-то вечером в обнимку…»
Как-то вечером в обнимку
с тёмной тьмою, с тёмной тьмою
и с блеснувшими деревьями
под явившейся Луною
шёл одетый грустно некто
без бородки и в очках,
Огороды огибая,
мостовая в волосах
Он имел желанье кинуть
дом тяжёлый свой, жену
И стопу в столицу двинуть
Там понравилось ему
Но позволено не было
отлучаться вдаль столицы
красной тенью он живёт
и провинция поёт…
«Валентин приближался к оврагу…»
Валентин приближался к оврагу
И овраг на него задышал
Уже синяя тень задремала
уже каменный мост холодал
Он, подошвами землю взрывая,
осторожно спустился на дно
Там ручей тёк мусо́рный, виляя,
Постепенно ставало темно
Под мостом между свай его толстых
загорелся медовый фонарь
и его окружило сейчас же
пятно масла… бумажная гарь
Поднялася на воздух и с криком
разбежались сжигавшие вдруг
кто с платком, кто с железным крюком
возникали рубахи их вдруг
Валентин ощущал в своих туфлях
сырость с холодом напополам
преградила дорогу канава
заросла для гулянья котам
А из тьмы протянулась рука
и его за пиджак ухватила
меня Зося зовут ах тоска!
погуляем вдоль берега, милый
Валентин весь отпрянул долой
Побежал. Но она не бежала
Вылез на́верх… поплёлся домой
Сзади сырость его оставляла
Больше, если гулял, никогда
не спускался в овраг на закате
Вдоль краёв лишь ходил
И встречал иногда
костыли и пиджа́ки на вате
«Ноги двинут листву первертят…»
Ноги двинут листву первертят
на другое уж место положат
Птицы поздние мелко свистят
и тропа прекращается всё же
где в общественном парке темно
в закоулках у стен у заборов
то свети́т одиноко окно
то поляна кружок сидит воров
их занятие в карты игра
они в тёмных пальто и ворсистых
Ты уйдёшь, и сомкнётся куста
и не будет их слышно и видно
Никуда ты совсем не идёшь
А блуждания эти полезны
и, соломы сырой подстелив,
сядешь ты в заросля́х походив
То какой-то вдруг домик… висят
на верёвке рубашки от женщин
Темнота голый ветер верти́т
и рубашки качаются женщин
«А прошлым летом бабушка скончалась…»
А прошлым летом бабушка скончалась
Светилась перед смертью вся
Наутро пироги печь собиралась
муки из кладовой вдруг принеся
Чего это задумала такое
ведь мы вчера уж ели пирога
С картошкою и с мясом, и с повидлом
Всё бегаешь ты, наподобие слуг
И пироги пожарив, отложила
И стала вызывать детей
И каждому по пирогу вручила
и это было так приятно ей
Ещё улыбка краешком держалась
А дети убежали в дальний угол
А бабушка присела, отклонялась
и тихо отошла к своим подругам…
Прогулки Валентина
I. «Валентин сегодня к вечеру проснулся…»
Валентин сегодня к вечеру проснулся
Бил осенний неприглядный дождь
Он в окно до пояса воткнулся
Думает, куда ему идти
Мать, с которой жил он одиноко,
тихо и таинственно ворча,
медленно и ласково приносит
ему на́ стол мисочку борща
Сидя и почти что не одетый
и глотая ароматный борщ
Валентин решил идти на вечер
к Катарине ЭР сидеть
Вдев свои тягучие подтяжки
стройный торс в костюмчик заковав,
полил он чуть редкие волосья
эликсиром из ближайших трав
Мать тянула, говорила стой-ка
там на волосы спадает влага
Но, одевши тёмную накидку,
он пошёл, как будто бы бродяга
Было всё темно… ударом двери
Сзади оставалося тепло
и пошёл он к Катарине узкой
мать глядела, за́няв всё окно…
II. «А у Катарины было шумно…»
А у Катарины было шумно
Не смотря, благодаря дождю
собрался народ тут странный умный
мокрые мучительные все
Вон сидит в углу бордового дивана
плачет и под тонкою рубашкой
тело всё приходит вдруг в движенье
Ах, придётся умирать мне рано
Два других ругаются и спорят,
Рюмки тонкие вертя
В медленной потрёпанной одежде
от столицы далеко внизу
Валентин приветственно махает
мокрою и красною рукой
и на этот жест из групп вставает
женщина с смертельной худобой
Не имея ни одной улыбки
в платье розовом подходит принимать
Говорит, что Валентин прекрасен
в этих каплях на его лице
В карты мы сыграем, я считаю, —
говорит ей Валентин, глумясь
На костюмчик серый Валентина
облетает пудра, засветясь
В красную щёку другой влепляет
он большой и жирный поцелуй
Та ему на это отвечает
тихим лепетом воды…
Кадки с злым растением низины
пышной высятся грядой
перегородив до половины
зал холодный воздух голубой…
Здесь висят цветы табачных ды́мов
а под стенами хотят лежат
а хотят, склонив большую шею,
длинный стих ужасно говорят…
Тонкий домик низенький и мокрый
от квартала ты не отличишь
Никогда ты не узнаешь, что там
Проходи, чего ты здесь стоишь…
«Я в тайнах до́мов деревянных…»
Я в тайнах до́мов деревянных
себя невеждой показал
вчера мне дом тот показали
определи, кто в нём живал
Друзья стояли кучкой тесной
Ответа ждали от меня
я обошёл дом неизвестный
я видел всё от их коня
качалки детской для развитья
кончая чёрным мотыльком
большим размерами приколот
на вате был и под стеклом
Бумаги на столе лежали
их всех задерживал шпагат
когда же бритвой подрезали
то хлынул жёлтый водопад
Я разбирался в тех потоках
Возился там и я читал
дневник и жалоб, и упрёков
кого-то пишет: ростом мал
А в возрасте как мне пятнадцать
ещё упал, сломал ногу́
ничем не можно заниматься
мужским я больше не могу
Моё лицо содержит оспу
Я дожил к двадцати пяти
меня преследует вид женщин
но нет, мне к ним не подойти
Вот день холодный был вчера
Виктория, служанка наша,
копалась в грядках до утра
пришла поесть на кухню кашу
Она зажгла огонь в печи
и лампа старая горела
Глядел и я… вошёл молчи
И потушил я эту лампу…
Теперь мне стыдно проживать
Как это всё ужасно было
Ей лет, наверно, сорок пять
На ней одето много было…
Не жить теперь не говорить в лицо
двоюродной сестры мне…
тут обрывается… листы
другое уже там содержат
Друзья стоят, ответа ждут
и что случилось с ним пытают
они ещё теперь живут
они о мёртвых знать желают
«Редиски целые возы…»
Редиски целые возы
вдоль этой улицы провозят
Идут нескоро жеребцы
а возчики их всех поносят
Ругание висит… весна
Большое зданье голубое
красивый мальчик из окна
глядит с какою-то тоскою
Кусты качаются вверху
и пыль песочная летает
прохожий профиль на мосту
в задумчивости застывает
Ребёнок в красном от мамаш
Бежит, всё визги издавая
их трое догоняют с криком «Паш!»
Вернись, дитя моя родная
«В докторском кабинете лиловом…»
В докторском кабинете лиловом
при начале месяца мая
при конце дня докторского большого
на столе лягушка умирает
Её печальные ставшие жёлтыми лапки
двигаются очень долго, но затихают
голая женщина, пришедшая на осмотр,
сидит на белой тряпке
жалеет лягушку и вздыхает
неизъяснимо печально стоит
Доктор в пороге своего кабинета
Какая-то металлическая штучка
в руке у него дрожит
Впереди четыре месяца лета…
во время которого, вероятней всего,
кто-то умрёт из его пациентов
Женщина, о которой доктор забыл,
прикрывается марли лентой
«В квартире в розовой бумаге…»
В квартире в розовой бумаге
лежал на полке книжек ряд
Салфетки водные свисали
Шептали складки живота
Была закрыта площадь пола
ковром тяжёлым и худым
Спина загадочного стула
в тени растянута, что дым
Лицо отлогое взбиралось
всё время по воротнику
и прядь волосьев выгибалась
поближе к левому виску…
«ах, сколько чёрный может…»
ах, сколько чёрный может
деревьев посещенец ловких
скакать поверх от краешка коробки
где бег летательный освоен глубоко
и луч угла ноги повёрнут странно…
Корзинка светит глубиной своей
А замысел истлевшего базара
Какой-то сторож пальцами гремит
Ему под головой пятно сажалось
На складе видны чёрные тюки
Согретые тем женским телом,
которое лежит перед весной
считая чёрное своё великолепье
«Великой родины холмы…»
Великой родины холмы
Из всех, которых я и знаю
Золотаренко был мне друг
Какой он тёмный и мужицкий
Его есть кости-рычаги
Большие шрамы кожу портят
Он знал. Что жизненные сны
Его уродуют — а вышел…
«Тем, что пыль повевала, что пыль повевает…»
Тем, что пыль повевала, что пыль повевает
Я спасён был в ладонях этой пыли
Я жил
она так меня мягко отделяла дышала
берегла моё детство и юность мою
Лишь в апреле задует
только речка прохладу
хотя чуть уберёт, хоть едва уберёт
я хватаю уж куртку и иду и по тропке
через кладбище и через многи поля
Уже Витька со мною Проуторов и в сердце
У него залегла его яма — болезнь
И от этой болезни на меня свет садился
И такая же жуть на меня залегла
«Только стан мелких зонтичных…»
Только стан мелких зонтичных
находились над равниною
А вообще она бесплодная
и болото на ней с тиною
Ещё небольшие бамбуки
грохотали, когда ветер был
и в свирепой грязной местности
ходят узкие животные
Значит, только стаи зонтичных
находились на той местности
а копытные животные
уходили от неё…
«Я люблю вечерние товары…»
Я люблю вечерние товары
в магазине ближнем по весне
Там высокие томятся залы
и освещены фонарно не вполне
И в такой ограде тихих лампок
там лежат из тканей целы дни
и рыдая, говорят старухи
о желанье многое купить они
Невозможно восхищённым зверем
этот синь костюм не проводить
когда он весь выставленный вздутый
только что не может говорить
есть какой-то тон прелестный
в том, что туфли кожею блестят
что из тротуара чрез витрину
вдруг подловишь манекенов взгляд
Полный день вот отошёл без пользы
под конец блуждая и томясь
ты зайдёшь в Пассаж Петровский возле
в опустелом в нём гулять пустясь
«Каждый мелкий человек…»
Каждый мелкий человек имеет такую же ценность, как и самый великий. Жалобность по отношению ко всем людям как к существам обречённым на исчезновение. Простые, но глубинные чувства этого присутствуют во мне и заглушают всякую мою враждебность к людям. И я уже не могу их за то, что они мне причиняют, преследовать и порицать.
«Лёгкие новые ботинки закуплены…»
Лёгкие новые ботинки закуплены
Васенька завтра наденет чуть свет
А сегодня отпраздновать это событие
он пригласил детей на обед
Кружатся, полные детскими вздохами.
пары, мелькая хвостами кос
Одна только Соня со странными мыслями
от них отгоняется, как бы от ос
У ней на лице её тяжесть написана
Она ничего в себе не поймёт
Она сорвала свою нитку со сто́ла
и долго её неизвестно жуёт…
«Банка олифы желтеет на солнце…»
Банка олифы желтеет на солнце
бедными бёдрами в мир поднимаясь
Я неизвестное прошлое знаю
главным сижу я на стуле теней
Но если густое моё названье
резинку от женщины не отберёт
и она снова наденет чулок
и залезет в гущу растенья
то сколько по поясу ременному
не будет ползать у солнца хвост
пятна сотрутся древних ребят
с матовых плит у угля
цинка слеза, оставаясь стоять,
легла на доску предмета
и валик резиновой груши прилёг
к горячей щеке соседа
«Больная вечерняя тайна…»
Больная вечерняя тайна
Лекарственных растений ряды
стоят и колышутся ветром
сжимая руками закат
У самых корней валерьяны
лежит изумительный крот
Он выполз на солнце скорее
Склонил свой блестящий живот
По жирному, жирному телу
зелёные бегут пауки
А ниже, всего в двух метрах
бежит полотенце реки
У самых корней валерьяны
прошёл, задевая крота,
Володя — безумный разносчик
моркови и молока
«Деревянным маслом намащёный…»
Деревянным маслом намащёный
в одеяле лёжа из сукна
В город «Хвост» приехал накануне
Безутешно в город заболел
Льёт зелёный дождь по краю досок
Примус остановленный молчит
Полотенце вымазано мазью
Крупный хвощ из баночки торчит
Сосчитав все капли на стекле
вся больная в голубой эссенции
приподнялась в траурном шарфе
розовым коленом опирается…
«Сочиняют исторические драмы…»
Сочиняют исторические драмы, руководствуясь общепринятыми примитивными представлениями о тех временах. Они их вычитали в учебнике истории. Вместо рисунка живой души являются нам слова фальшивые и действия ничтожные.
«В лавке булочной, где розоваты булки…»
В лавке булочной, где розоваты булки
и хлеба́ как грудь вдовы
там, расстёгивая дверь,
как удав на шее у тебя
День велик и так сыра нога
Волчий диск над домом низким
До чего приятно иногда
быть в любимцах у ручной модистки
Каждым утром отправляет ты
покупать еду в зелёном зале
Так же как приятно иногда
слышать запах лаковых роялей
«печник усталый полудённый…»
печник усталый полудённый
тащи́тся с ломом на плече
его могущество в штанах
оно сидит там и смеётся
Интеллигент седой ступнёй
на кухню бегает без права
изборождён огромной головой
он у кухарки пищи не получит
Сидит в кальсонах он и применяет мазь
Ему открылась бездна скотской силы
и смотрит с восхищением дивясь
как конь в окне добился у кобылы
«Отёчные лиловые дорожки…»
Отёчные лиловые дорожки
Центральным парком выпущенный свет
Встречаешь на предутренней террасе
огромный стол, блистающий буфет
и музыканты в собственных наколках
несут на блюдах гвозди, молотки
и белые чудесные бараны
толпой подходят, чешут о столбы
Я сбрую помню, капельки сиянья
разлитого кругом и топот, и рога
и что приехавшая в той коляске шумной
искала вечера и на губе губа
Подземный гул небесного заката
и трое скатертей в шипящем зале
Варили нам конину на прощанье
водой из газа поливали нас
«На стене печальной…»
На стене печальной
к дому припечённой
жил замок мятежный
в шерсти из железа
По огромной силе
рук его лавровых
масло выливалось
жидким тестом чувства
«Под диким небом северного царства…»
Под диким небом северного царства
раз Валентин увидел пароход
он набирал скорее пассажиров
чтобы везти их мутною водой
Рекламная поездка обещала
кусты, сараи, старые дрова
Полжителей речного побережья
выращивают сорную трава
Другая половина разбирает
на доски ящики
А незначительная часть
утопленников в лодках собирает,
чтобы не дать умчаться и пропасть
И Валентин поехал облизавшись
от кухни запахи большой стряпни
там что-нибудь варилось одиноко
какое блюдо — мыслили они
Морковь заброшена, багром её мешают
и куча кровяных больших костей
и тут сигналом крика собирают
на пароходе нескольких гостей
И раздают им кружки с чёрным соком
дымящеюся жижею такой
А пароход скользит по речке боком
минуя примечательных людей
На огородах вызрела капуста
угрюмо дыбятся головки буряка
Большое кислое раскидистое древо
вот важно проплывает у борта
С гвоздями в ртах с пила́ми за плечами
огромной массой ящиков заня́ты
ещё не со́всем зрелые ребята
стучат и бьют, обведены прыщами
У них запухли лица медовы́е
и потянулся лугом свежий лук
и бурые строения глухие
на Валентина выглянули вдруг
На пароходе закрывались двери
Помощник капитана взял мешок,
надел его на выгнутые плечи,
издал короткий маленький смешок
Ворочаются смуглые лебёдки
канаты тащат, чёрные тюки
А с берега без слова, без движенья
им падают вечерние огни
И повернули и в рязанской каше
пошли назад, стучало колесо,
и вспомнил Валентин, что это даже
обычный рейс, и больше ничего…
Теперь другие пароход крутили
и появился некто так высок
Когда стоял, то голова скользила
по берегу, где света поясок
Столкнувшись с Валентином, испугался
пузатый маленький и старый пассажир
заплакал он и в угол весь прижался
А Валентин рукою проводил
Когда сошёл по лестнице мохнатой
на пароходе вновь пылал костёр
морковь тащили красные ребята
и ветер наметал на кухню сор…
«Я люблю живот у добрых женщин…»
Я люблю живот у добрых женщин
чистых мылом, крашеных водой
а у молодых у нервных женщин
прыгает он, гибкий и живой
Смертный, как учитель музыкальный
нашей чистой школы проводник
я люблю богатых ног ознобы
синей ночью в каменном мешке
На кровать таинственного мужа
лёгшая прохладною спиной
милая собака молодая
жаркая кобыла ты моя
Пасть твоя раскрыта, как ботинок
в тесноте там обитает бог
Сласть твоя зажата под щекою
каждый раз ты мне её отдашь
Летний день
Тихо болтались в стареньком доме
три занавески
бабушка вышла в глупом забвенье
с богом меняясь
Там у ней, где полянка с мышами
жёлтые внуки
В честном труде собирали пшеницу,
радуясь солнцу
Бабушки жёсткой руки скрипели
трава вырастала
Внуки сидели в столовой, затихнув
отец возвратился
каша болталась в белых тарелках
пела, сияла
и от варенья круги разрастались
щёки краснели
мух толстозадых густое гуденье
и длинные списки
что ещё нужно сделать до вечера
летней прохлады
Лампа зажжённая
вся раскачалась над полом
Бабушка ходит с слепым фонарём, собирая
красных детей, что запрятались в лунном парке
белые скинув матроски, чтоб не было видно
«Старый набор синих графинов…»
Старый набор синих графинов
Всё, что случилось оставить умершему в марте
Служащий поздних глухих подвалов управы
Где управляли делами каких-то заводов
В тёмной квартире единый наследник — пыли
серые пыли, гуляющие беспечно
Где захотят, там и лягут, куда угодно
Окна задёрнуты тёмной тяжёлой тканью
Синих графинов набор глядит из буфета
Летний костюм габардина висит на дверце
А у него была тонкая синяя шея
Смертному праздник бывал в магазинах с едою
Там он глядел, восторгаясь на снеди, напитки
О эти сладкие старые пытки!
«Огромное хорошее лицо…»
Огромное хорошее лицо
и тонкая ненужная нога
Позор зелёных листьев до утра
страдает и желтеет надо мной
Скорей бы я покинул этот парк,
где мальчик молча писает в фонтан,
Всегда его две пары жирных ног
и выпяченный бронзовый живот
По вольной воле зверев и листов
По лавочкам, бегущим вдоль садов
коричневая наступает муть
огромная от бога есть слеза
Заброшенная женщина идёт
шагами, сердцем мнёт свои перчатки
В пальто её большой живот
весь обнимают трепетные складки
Я робко вызываюсь отвести
её домой, держа её под руку
в канал, в канал летит листва
и ветки, что размерами поменьше
«Большими ручками в черниле…»
Большими ручками в черниле,
сжимая папу на заре,
две светлых дочки проводили
в поход кромешный в сентябре
По разным боковым вокзалам
метается их папа счас,
они в пижамах дальше спят
а воздух комнаты, как яд
«На белом свету полуголая мушка дрожит…»
На белом свету полуголая мушка дрожит
какой удивительный день благородный
по крайней по мере оттенков протяжный лимон
от солнца нам падает прямо на прежний балкон
Цветущая ветвь винограда — не надо
так сонно свисать со стены
сегодня мы вечером выйдем сорвём и желудку подарим
твою красоту с облаков
Поделишь ты стол с ветчиной дорогою подругой
с вином измышлений и ядом от страха,
что женщина — зверь в полуголой накидке
плодами кидаясь, в твой сад от меня убежит
«Водила меня по полям эта странная злоба тупая…»
Водила меня по полям эта странная злоба тупая
Я горько бежал и я мучился рядом
Но вдруг мне когда-то в кустах оголённых
явилось явленье моей неосознанной жизни
Я понял, что бегать не нужно, тишайшая мудрость
за стол мой уселась и мясо дала мне коровье
Мне их непризнанье совсем не обидно нисколько,
ведь я знал наверно что это всё жалкие люди…
«Начинаю со всяческой риторики…»
Начинаю со всяческой риторики, хотя в начале, конечно же, необходимо представить себе, о чём собираюсь писать. И от какого лица: от своего или же от автора, не вмешиваясь. Сказывается большой пропуск в сочинительстве, чего не воротишь. Интересно, какие же стихи были у Альфреда Жарри? Что-то часто появились в моих вещах все эти витают, проплывают, идёт, лежит, их, все, всё и т. д. Не говорит ли это о том, что уже у меня появился свой излюбленный набор штампов, и уже их надо выбросить, т. е. надо начать всё сначала, вернуться к своему воображению, заставить его всё себе представить, как это в природе — закрывая глаза и писать, забывши те самые законы, что для себя открыл с таким трудом.
Вижу я, что написать первые стихи совсем этого мало. Это может быть и случайной удачей. А вот написать вторые труднее — надо преодолеть первые и так, очевидно, без конца. Останется тот, кто выдержит до конца весь путь. Но как трудно писать — будучи уверен, что все поэты и все художники в сущности шифровальщики, если не шарлатаны, они зашифровывают простое, превращают его в непонятное сложное, а уж красивое или нет, то нельзя этого сказать. Всякий знает, что, будучи смертным, бессмысленно что-либо делать. Какие стихи, когда не знаешь, будет ли мир существовать ещё десять лет. Бог его знает, вроде, он будет существовать. Но в любом случае — поэтическая слава недолговечна. И если даже в лучшем случае несколько поколений читателей, весьма небольшое их количество, сочтут тебя забавным, то много ли это. Сколько было разнообразных имён и сколько их есть ещё. Поэзия только средство жить, а не что иное. И чуть больше тщеславия, чем у других. Всегда находятся пылкие люди, готовые последовать примеру Ван-Гогов и Хлебниковых. Даже если заранее таковы виды.
Но что это я вместо того, чтоб пытаться писать стихи, занялся банальными рассуждениями. Давно всё решено, давно известно. Сиди да копайся понемножку в своих бумагах.
«Картинки маленьких кусочков…»
Картинки маленьких кусочков
Лужок пространный и пустой
А за кустом лежит на солнце
пастух с роскошной головой
Две пары низеньких овец
зубами дёргают траву роскошную
Вблизи текающий ручей
шумит работой своей спешною
Растение «пли-плип» шумит
листвой тяжёлой своей коркою
Собака складная бежит
из-за кустов с перегородкою
«Привянет свечкин парафин…»
Привянет свечкин парафин
и кожа юноши потухнет
и блуза белая вздохнёт
трёхстами складок и загадок
и с длинной шеей на плечо
другая голова склонится
и закричит в своём углу
из клетки шуточная птица
Вздохнёт ячмень в своём окне
Три раза всколыхнётся просо
и яблоко на том столе
другим куском перевернётся
«У мелких сизых сыновей…»
У мелких сизых сыновей
расширенных голов сверкает темя
Шары песочные кружит
на месте серых пляжа время
подходит лодочная тень
и голова определяет
какой сегодня день
над этой личностью летает
но зарослей приятна лень
и лодка в них изнемогает
«Вот в расчёте возраста мельничных колёс…»
Вот в расчёте возраста мельничных колёс
стук изнемогающий хладный день принёс
Всё уже развеяно… сырость залегла
Утюги чугунные спят вокруг стола…
Девушка помощница уж уходит в пять
и ложится сразу же, по рассказам, спать
А наутро в комнате на окне вода
от забытой лужицы примет форму льда
Манекены старые содержат в зубах
платья полуженские, жир мужских рубах
А табличка падает, падает рука
жил пошив извилистый в дебрях городка
«Лёгкий ветер воду водит…»
Лёгкий ветер воду водит
пред собою гонит вкось
на углу у самой речки
лезут заросли к воде
на большой ступне бродяги
окунутой до средины
десять каплей этой влаги
и укус зубов звериных
Ветви дерева большого
жирные над тем висят
листья шлёпали в ладони,
когда ветер приходил
«Нагрело солнце Ваньку и Петра…»
Нагрело солнце Ваньку и Петра
Оно свершило путешествие по полю
и добралось пешком аж до куста
где на траве щекой лёг Коля
Потом оно, пошевелив лучом,
пошло по всяким листикам картошки
к реке, что в километре возлежит
и по дороге на песок взбежало
А в это время дом стоял в тени
Захлопнуты все щели были
На кухне лук в печи пекли
и искажённое дитя бродило…
Висит фуражка на углу двери
Солдат военный в зеркало всмотрелся
Увидел прыщ и выдавил его
Прыщ с характерным шумом разлетелся
Спешит невеста из комнаты второй
Выныривает, отодвигая тряпку
и платье белое, эмалированный бидон
в котором принесла немного квасу
Горящий уголь лезет из трубы
и на соседней улице ложится
Солдат, оторванный от своего лица,
к невесте прикасается руками
На одеяле пара их сидит
Солдат, краснея, расстегнул ей платье
а чаша грудь как вывалится вдруг
огромная и белая мясная
Безумность проявляется в руках
Солдат ей грудь сжимает, как резину
она его пытаясь оттолкнуть,
легла спиной на мягкую перину
Все вишни водят запахами вбок
Начало дня… И майская погода
По улице идёт печальный Пётр
И Ванька возвращается на место…
С тоской глядит проезжий на возу
Старик нездешней местности суровый
А насекомые поют внизу
помногу начиная песню снова
«Сколько древних старых длинных пилорам…»
Сколько древних старых длинных пилорам
стружек розоватых на сырой земле
Сколько дисков светлых крутится в ночи
Здание ночное, дряхнут кирпичи
И от водной струи, бьющей в колесо,
Раздаются звуки, шлёпанья и стон
и от росших рядом многих тополей
тень чудовищ бродит по траве всегда
«то о многом, то лишь о себе…»
то о многом, то лишь о себе
ты жила, жила и говорила
белая бумага в чёрный сад
через много зданий улетела
По прошествии зимы большой
под мостом река пошла
И фотограф снял на берегу
девочку в сиреневых чулках
А за ней фотограф нарядил
В плащ обширный куст зелёный
и заснял его издалёка
как фигуру старика
«Восемнадцать тысяч болей…»
Восемнадцать тысяч болей
опрокинулись на школу
Солнце смежное с рекою
листья ставит на дорогу
Круглый маленький ребёнок
синяя рубашка мамы
Рук больших окорока
в одиночестве в тумане
Мутный бык на солнечной поляне
заедает головой куста
Чёрный день свой ёлка обнаружа,
бьёт её кусками живота
Кто здесь люди. Кто гуляет в поле
кто прилёг в отеческий пиджак
Чьи же груди, распахнув бюстгальтер,
подставляют, малые отцу
на тепле, на листьях мятных бледных
вот нога нагая протянулась
и дрожит душа, когда два тела
ударяются с огромным звуком…
И пора из леса уходить
под сосновыми песочными лугами
и пора без головы домой
с серыми мешками через плечи
Как так греет, как тончаша тень
На песке иголку, шишки, стулья
и лежишь, в твоём пупке песок
чёрные и рыжие песчинки
А её пупок здоров и кругл
впадина, как ямина ночная
волосами жёлтыми оброс
кожа живота как душевая
Жар и пар валит и между ног
запах древний необыкновенный
молока густого и мочи
пота и могучего здоровья…
«Только дети так ноги сдвигают…»
Только дети так ноги сдвигают
Только дети так плачут и вниз
дети только руками спадают
волочатся кричат пощади
Полотна только шелест и юбки
отдираю стремительно вбок
Только Ольга так может кусаться
защищать свой священный кусок
Жениху его хочешь мальчишке
с освящённым лучами рукам
Так в овраге бормочет бродяга
девке рот зажимая, свалив
«В том дворе камни сырые…»
В том дворе камни сырые
В том числе камни крыльца
Также арки камни висящие
далеко в глубине дерев
Волокушу ли тащит рабочий
загребая листы меж зубцов
Когда вывернет ящик на землю
много будет гнилья, сатаны
Много будет мокриц кривоногих
длинных мягких зловонных жуков
Отвратительных ящериц сгнивших
и выплю́нутых лю́дских зубов
Организмы в траве оставляли
кто есть спичку, кто вату, кто ноготь
Из ушей жёлтый мокрый поток
и кровавый чего-то клочок
«Сколько жил сколько мало кушал…»
Сколько жил сколько мало кушал
Череп древний носил с собой
На мосту в час полувечерний
так белел его плащ меловой
У стоячего много карманов
А какие всё воды текли
мостик маленький деревянный
недоделанной узкой реки
А какие рабочие жили
и баграми ловили бревно
и детей как щенят народили
их напарницы всё равно…
«Я знаю край… В нём бегает вода…»
Я знаю край… В нём бегает вода
от умывальника к сырому тазу
там не бывает криков никогда
там тёмный день, как смертная досада
В волнении на розовом диване
на белой на подушке кружевной
там голова молочная крутится
бормочет, брызжет вяленой слюной
«Отвлекись от смутной группы силуэтов…»
Отвлекись от смутной группы силуэтов
что виднеются на самом крае парка
Там есть женщины и белые их платья
будто плавают в тумане нехорошем
Все деревья и кусты обняла сырость
что там делает та группа у забора
Почему там крики, столкновенья
Выкида́ются из кучи длинны руки
Отвлекись от дел каких-то силуэтов
и по парку в освещённо место выдь
там у тира торопление и звуки
хлопы выстрелов в бутылки на стене
Ну а всё же, чем заня́ты силуэты
Эти женщины и те, кто с ними
Ты уходишь, и безумное вниманье
к тому месту шаг твой направляет
Топотятся там кусты, звенит музы́ка
никого уже там нет, пустое место
лишь бумага, носовой платок заброшен
на кусте лежит и светится неярко
«Природа свищет птицами своими…»
Природа свищет птицами своими
В лесу проходит преогромный бык
Перед засу́хой дождь происходил
И на мосту прохожий уходил
На память Николаю шла досада
Он вспоминает чёрное пальто
мелькнувшее среди деревьев стада
и больше не было никто…
«Главный старый камень мокрый…»
Главный старый камень мокрый
Вид корявый у обрыва вдаль
О песчаник слойный и травинки
Тело жёлтое обрыва как больной
В жёсткой шубке на плечах кусочки хвои
С огородов забрела впотьмах
проплывают берега канавы
на меня легла большая тень…
«Дождь перед закатом…»
Дождь перед закатом
вдруг в лесу пошёл
медленная сырость
стала прибывать
Дерева пустые по своим ветвям
грусть распространяют
Давят сердце нам
от тёмного свету
от холодной влажности
нет нигде уходу
спрятки нет в надёжности
Даже чрез окошки
в стареньком дому
слышен шум убийственный
жить теперь к чему