348. ЧЕРВОНЕЦ И ПОЛУШКА{*}
Не ведаю, какой судьбой
Червонец золотой
С Полушкою на мостовой
Столкнулся.
Металл сиятельный раздулся,
Суровый на свою соседку бросил взор
И так с ней начал разговор:
«Как ты отважилась со скаредною рожей
Казать себя моим очам?
Ты вещь презренная от князей и вельможей!
Ты, коей суждено валяться по сумам!
Ужель ты равной быть со мною возмечтала?»
— «Никак, — с покорностью Полушка отвечала, —
Я пред тобой мала, однако не тужу;
Я столько ж, как и ты, на свете сем служу.
Я рубищем покрыту нищу
И дряхлой старостью поверженну во прах
Даю, хоть грубую, ему потребну пищу
И прохлаждаю жар в запекшихся устах;
Лишенна помощи младенца я питаю
И жребий страждущих в темнице облегчаю,
Причиною ж убийств, коварств, измен и зла
Вовек я не была.
Я более горжусь служить всегда убогим,
Вдовицам, сиротам и воинам безногим,
Чем быть погребену во мраке сундуков
И умножать собой казну ростовщиков,
Заводчиков, скупяг и знатных шалунов,
А ты»... Прохожий, их вдали еще увидя,
Тотчас к ним подлетел;
Приметя же их спор и споров ненавидя,
Он положил ему предел,
А попросту он их развел,
Отдав одну вдове, идущей с сиротою,
Другого подаря торгующей красою.
<1789>
349. ИСТУКАН ДРУЖБЫ{*}
«Сколь счастлив тот, кто Дружбу знает!
Ах, можно ль с ней сравнить Любовь!
Та, я слыхала, нас терзает,
Тревожит сердце, дух и кровь;
А ты, о Дружба, утешаешь
И, как румяная заря,
Сердца в нас греешь, не сжигаешь,
Счастливыми навек творя».
Вчера так Лиза рассуждала
(Ей отроду пятнадцать лет),
Она сама еще не знала,
Что есть ли сердце в ней иль нет.
Пленясь прекрасною мечтою,
Желает всякий час иметь
Подобье Дружбы пред собою,
Чтоб больше к ней благоговеть.
«Сколь буду, говорит, я рада,
Имея образ, Дружба, твой!
В уединенном месте сада
Поставлен храмик будет мной,
А в храмике твой зрак священной;
Я — жрицей бы его была».
По сем с душою восхищенной
Невинность к резчику пошла.
Резчик ее представил взору
Богини точный истукан
Без прелестей и без убору,
Вид скромной и простой ей дан.
«Что вижу? — Лизонька вскричала —
И тени прелестей тут нет,
С какими в сердце начертала
Любезной Дружбы я портрет!
Постой... я зрю дитя прекрасно,
Ах, это Дружество и есть!
Вот бог, которым сердце страстно!»
Потом, спеша его унесть,
«Нашла! нашла!» — она твердила.
Вотще художник ей гласил:
«Ведь ты Любовь, Любовь купила!»
Зефир сих слов не доносил.
<1791>
350. НАДЕЖДА И СТРАХ{*}
Хотя Надежда ввек
Со Страхом не дружилась,
Но час такой притек,
Что мысль одна родилась,
Как в той, так и в другом,
Какая ж мысль смешная:
Оставить свой небесный дом
И на землю идти пешком,
Узнать — кого?.. людей желая.
Но боги ведь не мы, кому их осуждать!
Мы до́лжны рассуждать,
Умно ли делаем, согласно ли с законом,
Не нужно ль наперед зайти к кому с поклоном?
А им кого просить? Все перед ними прах.
Итак, Надежда захотела
И тотчас полетела;
Пополз за ней и Страх.
Чего не делает охота!
Они уж на земле. Для первыя ворота
Везде отворены;
Все с радостью ее встречают
И величают,
Как будто им даны
Майорские чины.
Напротив же того, ее сопутник бродит
И, бедненький, нигде квартиры не находит.
«Постой же! — Страх сказал. — Так, людям я назло,
Нарочно к тем ворвуся силой,
Которым больше мой не нравен вид унылой».
Сказал и сделал так.
Читатель, если не дурак,
То, верно, следствий ждет чудесных
Прихода сих гостей небесных,
И не ошибся он.
Лишь только на землю они спустились,
Вдруг состояния людские пременились:
Умолк несчастных стон;
Смиренна нищета впервые улыбнулась,
Как будто уже к ней фортуна оглянулась,
А изобилие, утех житейских мать,
Всечасно стало трепетать.
Какая же тому причина?
Мне сказывали, та, что случай иль судьбина,
Пускай последняя, Надежду привела
К искусну химику в убогую лачугу,
А спутника ее ко Плутусову другу
И дом заводчика в постой ему дала.
<1791>
351. ПЧЕЛА, ШМЕЛЬ И Я{*}
Шмель, рояся в навозе,
О хитрой говорил Пчеле,
Сидевшей вдалеке на розе:
«За что она в такой хвале,
В такой чести у всех и моде?
А я пыхчу, пыхчу, и пот свой лью,
И также людям мед даю,
А всё как будто нуль в природе,
Никем не знаемый досель».
— «И мне такая ж участь, Шмель! —
Сказал ему я, воздыхая. —
Лет десять как судьба лихая
Вложила страсть в меня к стихам.
Я, лучшим следуя певцам,
Пишу, пишу, тружусь, потею
И рифмы, точно их кладу,
А всё в чтецах не богатею
И к славе тропки не найду!»
<1792>
352. БЫЛЬ{*}
Чума и смерть вошли в великолепный град,
Вошли — и в тот же миг другой Эдемский сад!
Где с нимфами вчера бог Пафоса резвился,
В глубокий, смрадный гроб, в кладбище превратился.
Ужасно зрелище! Везде, со всех сторон
Печально пение, плач, страх, унылый звон;
Иль умирающа встречаешь, или мертва,
Младенец и старик — всё алчной смерти жертва!
Там дева, юношей пленявшая красой,
Бледнеет и падет под лютою косой;
Там, век дожившая, вздох томный испускает,
И вздоху оному никто не отвечает;
Никто!.. полмертвая средь стен лежит пустых,
Где только воет ветр, и мыслит о своих
Сынах и правнуках, чумою умерщвленных.
В один из оных дней, вовеки незабвенных,
Приходит в хижинку благочестивый муж,
Друг унывающих, смиренный пастырь душ,
Приходит — и в углу приюты ветхой, бедной,
При свете пасмурном луны печальной, бледной,
Зрит старца, на гнилых простертого досках,
Зрит черно рубище, истлевше в головах,
Кувшин, топор, пилу, над дверию висящу,
И боле ничего... Едва-едва дышащу,
Он старцу тако рек: «Готовься, сыне мой,
Прияти по трудах и бедствиях покой;
Готовься ты юдоль плачевную оставить,
В которой с ну́ждою мог жизнь свою пробавить,
Где столько горестей, забот, печали, слез
В теченье дней твоих ты, верно, перенес».
— «Ах, нет! — ответствовал больной дрожащим гласом.—
Я тяжко б согрешил теперь пред смертным часом,
Сказав, что плохо мне и горько было жить.
Меня небесный царь не допускал тужить.
Доколе мочь была, всяк день я был доволен,
Здоров, пригрет и сыт и над собою волен.
Кормилицы мои — топор был и пила…
А куплена трудом и корочка мила!»
Исполнен пастырь душ приятна изумленья
Вещает наконец: «И ты без сожаленья
Сей оставляешь мир?» Болящий отвечал:
«Хоть белый свет и мил, но я уж истощал
И боле не смогу достать работой хлеба,
Так лучше умереть!» Он рек — и ангел с неба,
Спустяся в хижину, смежил ему глаза...
И канула на труп сердечная слеза.
<1792>
353. ПУСТЫННИК И ФОРТУНА{*}
Какой-то добрый человек,
Не чувствуя к чинам охоты,
Не зная страха, ни заботы,
Без скуки провождал свой век
С Плутархом, с лирой
И Пленирой,
Не знаю точно где, а только не у нас.
Однажды под вечер, как солнца луч погас
И мать качать дитя уже переставала,
Нечаянно к нему Фортуна в дом попала
И в двери ну стучать!
«Кто там?» — Пустынник окликает.
«Я! я!» — «Да кто, могу ли знать?»
— «Я! та, которая тебе повелевает
Скорее отпереть». — «Пустое!» — он сказал
И замолчал.
«Ото́прешь ли? — еще Фортуна закричала. —
Я ввек ни от кого отказа не слыхала;
Пусти Фортуну ты со свитою к себе,
С Богатством, Знатью и Чинами...
Теперь известна ль я тебе?»
— «По слуху... но куда мне с вами?
Поди в другой ты дом,
А мне не поместить, ей-ей! такой содом».
— «Невежа! да пусти меня хоть с половиной,
Хоть с третью, слышишь ли?.. Ах! сжалься над судьбиной
Великолепия... оно уж чуть дышит,
Над гордой Знатностью, которая дрожит
И, стоя у порога, мерзнет;
Тронись хоть Славою, мой миленький дружок!
Еще минута, всё исчезнет!..
Упрямый, дай хотя Желанью уголок!»
— «Да отвяжися ты, лихая пустомеля! —
Пустынник ей сказал. — Ну, право, не могу.
Смотри: одна и есть постеля,
И ту я для себя с Пленирой берегу».
<1792>
354. ЗАЯЦ И ПЕРЕПЕЛИХА{*}
Как над несчастливым, мне кажется, шутить?
Ей-богу, я и сам готов с ним слезы лить;
И кто из нас, друзья, уверен в том сердечно,
Что счастлив будет вечно?
Послушайте! Я вам пример на то скажу.
С Перепелихою жил Заяц чрез межу;
Она и он во всем довольны;
Места владенья их привольны:
Лесисты, хлебные, воды не занимать,
И, словом, есть уж где побегать, попорхать,
Но льзя ли будуще узнать?
Вдруг лаянье вдали собачье раздалося,
И сердце кровию у Зайца облилося.
Вскочил — и ну бежать, прощай, любезный бор!
Охотники кричат: «Ату! ату! обзор!»
А дерзкая Перепелиха
Лепечет: «Я ведь не трусиха,
Давай за ними полечу
И ссоре их похохочу.
Ай, Заяц! ай, сосед! какие ж прытки ноги!
Ахти! уж и пристал! Сверни! сверни с дороги!
Куда ты мечешься? Сюда, сюда, косой!
Ну... поминай, как звали!
А хвастался передо мной.
Меня бы ни орел, ни ястреб не догнали,
Увидели б, как я черкнула... ай! ай! ай!»
И в когти к соколу попалась невзначай.
<1795>
355. ШАРЛАТАН{*}
Однажды Шарлатан во весь горланил рот:
«Ступай ко мне, народ!
Смотри и покупай: вот порошок чудесный!
Он ум дает глупцам,
Невеждам — знание, красоток — старикам,
Старухам — прелести, достоинства — плутам,
Невинность — преступленью;
Вот первый способ к полученью
Всех благ, какие нас удобны только льстить!
Поверьте, говорю неложно,
Чрез этот порошок возможно
На свете всё достать, всё знать и всё творить;
Глядите!» — И народ стекается толпами.
Ведь любопытство не порок!
Бегу и я... но что ж открылось перед нами?
В бумажке — золотой песок.
<1797>
356. КОКЕТКА И ПЧЕЛА{*}
Прелестная Лизета
Лишь только что успела встать
С постели роскоши, дойти до туалета
И дружеский совет начать
С поверенным всех чувств, желаний,
Отрад, веселья и страданий,
С уборным зеркалом, — вдруг страшная Пчела
Вокруг Лизеты зажужжала!
Лизета обмерла,
Вскочила, закричала:
«Ах, ах! мисс Женни, поскорей!
Параша! Дунюшка!» — Весь дом сбежался к ней;
Но поздно! ни любовь, ни дружество, ни злато —
Ничто не отвратит неумолимый рок!
Чудовище крылато
Успело уже сесть на розовый роток,
И Лиза в обморок упала.
«Не дам торжествовать тебе над госпожой!» —
Вскричала Дунюшка и смелою рукой
В минуту Пчелку поимала;
А пленница в слезах, в отчаяньи жужжала:
«Клянуся Флорою! хотела ли я зла?
Я аленький роток за розу приняла».
Столь жалостная речь Лизету воскресила.
«Дуняша! — говорит Лизета. — Жаль Пчелы;
Пусти ее; она почти не уязвила».
Как сильно действует и крошечка хвалы!
<1797>
357. ДРЯХЛАЯ СТАРОСТЬ{*}
«Возможно ли, как в тридцать лет
Переменилось всё!.. ей-ей, другой стал свет! —
Подагрик размышлял, на креслах нянча ногу. —
Бывало, в наши дни и помолиться богу,
И погулять — всему был час;
А ныне... что у нас?
Повсюду скука и заботы,
Не пляшут, не поют — нет ни к чему охоты!
Такая ль в старину бывала и весна?
Где ныне красны дни? где слышно птичек пенье?
Охти мне! знать, пришли последни времена;
Предвижу я твое, природа, разрушенье!..»
При этом слове вдруг, с восторгом на лице,
Племянница к нему вбежала.
«Простите, дядюшка! нас матушка послала
С мадамой в Летний сад. Все, все уж на крыльце,
Какой же красный день!» — И вмиг ее не стало.
«Какая ветреность! Вот модные умы! —
Мудрец наш заворчал. — Такими ли, бывало,
Воспитывали нас? Мой бог! всё хуже стало!»
Читатели! Подагрик — мы.
<1803>
358. БАШМАК, МЕРКА РАВЕНСТВА{*}
«Да что ты, долгий, возмечтал?
Я за себя и сам, брат, стану», —
Грудцою наскоча, вскричал
Какой-то карлик великану.
— «Твои, мои — права одни!
Не спорю, что равны они, —
Тот отвечает без задору, —
Но мой башмак тебе не впору».
<1803>
359. КНИГА «РАЗУМ»{*}
В начале мирозданья,
Когда собор богов,
Не требуя себе ни агнцев, ни цветов,
Всех тварей упреждал желанья,
В то время — слух дошел преданием до нас —
Юпитер в милостивый час
Дал книгу человеку,
Котора заменить могла библиотеку.
Титул ей: «Разум» — и она
Самой Минервою была сочинена
С той целью, чтобы в ней все возрасты узнали
Путь к добродетели и счастливее стали;
Однако ж в даре том небесном на земли
Немного прибыли нашли.
Читая сочиненье,
Младенчество одни в нем видело черты;
А юность — только заблужденье;
Век зрелый — поздно сожаленье;
А старость — выдрала листы.
<1803>
360. ОСЕЛ, ОБЕЗЬЯНА И КРОТ{*}
Не диво ли? Осел вдруг ипохондрик стал!
Зарюмил, зарычал,
Зачем неправосудны боги
Быкам крутые дали роги?
А он рожден без них, а он без них умрет!
Дурак дурацкое и врет;
Он, видно, думал, что в народе
Рога в великой моде.
Как Обезьяну нам унять,
Чтоб ей чего не перенять?
Ну, и она богам пенять:
Зачем, к ее стыду, печали,
Они ей хвост короткий дали?
«А я и слеп! Зажмите ж рот!» —
Сказал им, высунясь из норки, бедный Крот.
<1803>
361. МОЛИТВЫ{*}
В преддверьи храма
Благочестивый муж прихода ждал жреца,
Чтоб горстью фимиама
Почтить вселенныя творца
И вознести к нему смиренные обеты:
Он в море отпустил пять с грузом кораблей,
Отправил на войну любимых двух детей
В цветущие их леты
И ждал с часа на час от милыя жены
Любови нового залога.
Довольно и одной последния вины
К тому, чтоб вспомнить бога.
Увидя с улицы его, один мудрец
Зашел в преддверие и стал над ним смеяться.
«Возможно ль, — говорит, — какой ты образец?
Тебе ли с чернию равняться?
Ты умный человек, а веришь в том жрецам,
Что наше пение доходит к небесам!
Неведомый, кто сей громадой мира правит,
Кто взглядом может всё творенье истребить,
Восхочет ли на то вниманье обратить,
Что неприметный червь его жужжаньем славит?
Подите прочь, ханжи, вы с ладаном своим!
Вы истинный веры чужды.
Молитвы!.. нет тому в них нужды,
Кто мудрыми боготворим».
— «Постой! — здесь набожный его перерывает. —
Не истощай ты сил своих!
Что богу нужды нет в молитвах, всякий знает,
Но можно ль нам прожить без них?»
<1803>
362. ГОРЕСТЬ И СКУКА{*}
Бедняк, не евши день, от глада
Лил слезы и вздыхал;
Богач от сытости скучал,
Зеваючи средь сада.
Кому тяжелее? Чтоб это разрешить,
Я должен мудреца здесь слово приложить:
От скуки самое желанье отлетает,
А горести слезу надежда отирает.
<1805>
363. ДВЕ ЛИСЫ{*}
Вчера подслушал я, две разных свойств Лисицы
Такой имели разговор:
«Ты ль это, кумушка! давно ли из столицы?»
— «Давно ль оставила я двор?
С неделю». — «Как же ты разъелась, подобрела!
Знать, при дворе у Льва привольное житье?»
— «И очень! Досыта всего пила и ела».
— «А в чем там ремесло главнейшее твое?»
— «Безделица! с утра до вечера таскаться;
Где такнуть, где польстить, пред сильным унижаться,
И больше ничего». — «Какое ремесло!»
— «Однако ж мне оно довольно принесло:
Чин, место». — «Горький плод! Чины не возвышают,
Когда их подлости ценою покупают».
<1805>
364. АМУР, ГИМЕН И СМЕРТЬ{*}
Амур, Гимен со Смертью строгой
Когда-то шли одной дорогой
Из света по своим домам,
И вздумалося молодцам
Втащить старуху в разговоры.
«Признайся, — говорят, — ты, Смерть, не рада нам?
Ты ненавидишь нас?» — «Я? — вытараща взоры,
Спросила Смерть их. — Да за что?»
— «Ну, как за что! за то,
Что мы в намереньях согласны не бываем:
Ты всё моришь, а мы рождаем».
— «Пустое, братцы! — Смерть сказала им в ответ. —
Я зла на вас?.. Перекреститесь!
Людьми снабжая свет,
Вы для меня ж трудитесь».
<1805>
365. МЕСЯЦ{*}
Настала ночь, и скрылся образ Феба.
«Утешьтесь! — месяц говорит. —
Мой луч не менее горит;
Смотрите: я взошел и свет лию к вам с неба!»
Пусть переводчики дадут ему ответ:
«Как месяц ни свети, но всё не солнца свет».
<1805>
366. ТРИ ЛЬВА{*}
Его величество, Лев сильный, царь зверей,
Скончался.
Народ советовать собрался,
Кого б из трех его детей
Признать наследником короны,
«Меня! — сын старший говорил. —
Я сделаю народ наперсником Беллоны».
— «А я обогащу», — середний подхватил.
«А я б его любил», —
Сказал меньшой с невинным взором.
И тут же наречен владыкой всем собором.
<1805>
367. ЧЕЛОВЕК И ЭХО{*}
Ругатель, клеветник на Эхо был сердит,
Зачем, кого он ни поносит,
О ком ни говорит,
Оно везде разносит.
«Чтоб гром пришиб, — кричал в досаде клеветник, —
У Эхо злой язык!
Возможно ли? Скажи ты слово,
Уже оно тотчас готово
За мною повторить
И новых на меня врагов вооружить.
Теперь ни в клевете, ни в брани нет успеха:
Никто не слушает меня, и всё от Эхо!»
— «Напрасно ты меня винишь, —
С усмешкой Эхо возразило. —
Не хочешь ты, чтоб я слова твои твердило,
Зачем же говоришь?»
<1805>
368. ДВА ВЕЕРА{*}
В гостиной на столе два Веера лежали;
Не знаю я, кому они принадлежали,
А знаю, что один был в блестках, нов, красив;
Другой изломан весь и очень тем хвастлив.
«Чей Веер?» — он спросил соседа горделиво.
«Такой-то», — сей ему ответствует учтиво.
«А я, — сказал хвастун, — красавице служу,
И как же ей служу! Смотри: нет кости целой!
Лишь чуть к ней подлетит молодчик с речью смелой,
А я его и хлоп! короче, я скажу
Без всякого, поверь мне, чванства
И прочим не в укор,
Что каждый мой махор
Есть доказательство Ветраны постоянства».
— «Не лучше ли, ее кокетства и жеманства? —
Сосед ему сказал: — Розалии моей
Довольно бросить взгляд, и все учтивы к ней».
<1805>
369. СЛЕПЕЦ, СОБАКА ЕГО И ШКОЛЬНИК{*}
Бедняк, живой пример в злосчастии смиренья,
Согбенный старостью, притом лишенный зренья,
С котомкой чрез плечо и посохом в руке,
Бродил по улицам в каком-то городке,
Питаясь именем христовым, —
Обедом, не всегда, наверное, готовым;
Но он и в бедности сокровищем владел:
В вожатом друга он примерного имел.
Кто ж это? брат, сестра родная
Иль просто родственник? Нет, выжлица дворная,
Которую Слепец Добрушкой называл;
Не по́ шерсти он ей, по свойствам имя дал.
Снурочком к поясу привязана слепцову,
Она всегда была его послушна слову;
Бежала перед ним, то глядя на него,
То вдоль по улице чутьем своим искала
Благотворителя. Не раз сама бывала
Без пищи до ночи, — всё это ничего...
Терпела и молчала.
Однажды мой Слепец
Бредет с собачкой мимо школы.
Откуда ни возьмись мальчишка-удалец.
Ну теребить Слепца, трясти за обе полы,
Потом, собачку отвязав,
«Ступай, — кричит он ей, — даю тебе свободу.
К чему тебе за добрый нрав
Покорствовать уроду
И по миру ходить? Знай нищий свой порог
У церкви, стой он там и жди, что пошлет бог».
Добрушка слушает и к старцу только жмется,
Как будто думая: «Кто ж без меня займется
Несчастным? Нет, не разлучусь с тобой!»
«Ступай же, дурочка», — толкнув ее ногой,
Шалун еще сказал; она к земле припала
И молча на Слепца умильный взор кидала.
«Так сгинь же вместе с ним!» — повеса закричал
И, делая прыжки, к собратьи побежал.
А нищий ощупью, дрожащею рукою
Вожатку на снурке за пояс прицепил
И благодарною кропил ее слезою.
Жестокий эгоист! а ты не раз бранил
Смиренным именем добрейшей твари в свете!
Содрогнись: ты один у басни сей в предмете.
<1825>