Стараться буду я лишь только честным быть,
Законы почитать, отечеству служить,
Любить моих друзей, любить уединенье —
Вот сердца моего прямое утешенье.
<1780-е годы>
378. К ТЕКУЩЕМУ СТОЛЕТИЮ{*}
О век чудесностей, ума, изобретений!
Позволь пылинке пред тобой,
Наместо жертвоприношений,
С благоговением почтить тебя хвалой!
Который век достиг толь лучезарной славы?
В тебе исправились испорченные нравы,
В тебе открылся путь свободный в храм наук;
В тебе родилися Вольтер, Франклин и Кук,
Румянцевы и Вашингтоны;
В тебе и естества позналися законы;
В тебе счастливейши Икары, презря страх,
Полет свой к небу направляют,
В воздушных странствуют мирах
И на земле опять без крыл себя являют.
Но паче мне всего приятно помышлять,
Что начали к тебе и деньги уж летать.
О чудо! О мои прапращуры почтенны!
Поверите ли в том вы внучку своему,
Что медь и злато, став в бумажку превращенны.
Летят чрез тысячу и больше верст к нему?
Он тленный лоскуток бумажки получает
И вдруг от всех забот себя освобождает.
Уже и Шмитов он с терпеньем сносит взор;
Не слышит совести докучливый укор;
Не видит более в желаниях препоны,
Пьет кофе, может есть чрез час и макароны.
<1791>
379. НАСЛЕДНИКИ{*}
Не доведи бог быть богатым и бесчадным.
Трудиться и копить — кому ж? Злодеям жадным,
Которы, всякий час вертясь передо мной,
Ласкают, а в уме: «Сошли бог за душой!»
Не дай судьба мне ждать и знатного наследства,
Коль нет к снисканию его другого средства,
Кроме коварства лишь и подлости души;
А честностью... О ней в стихах лишь ты пиши.
Иной, забыв родных и — сладость сердца — дружбу,
Презрев сыновий долг к отечеству и службу,
И даже собственность — всё кинул, десять лет
Бессменно бабушку, как ворон, стережет,
Ни шагу от нее, и должен беспрестанно
Читать в ее глазах, стараться несказанно
Ни правдою, ничем ее не разъярить;
Миролюбиво да всечасно говорить,
Грустить, вздыхать, не поднимая взора;
Смеяться? — Хохотать, надсевшись до умора;
Браниться ль? Поощрять того, сего чернить,
Бояться, как дитя, безделицы купить,
Коптеть в конуре и, что мне всего тяжеле,
Не сметь и пролежать час лишний на постеле,
Таскаться до зари, бродить туда-сюда,
Лишь только б думали: «Он в деле завсегда...»
Бывает ли хоть в ночь страдалец наш в покое?
Никак! Он мучится тогда ужасней втрое
Меж тем как нищему пресладкий снится сон;
Змеяд до полночи часов считает звон
И думает: «Стара, того гляди, споткнется,
А о дарительной поднесь не заикнется.
Что, если б как-нибудь об этом намекнуть?..
Но прежде надобно Пиявкина спихнуть
И тех других еще пооттереть немного —
По правде и грешно... Но если брать так строго,
Так никому и ввек богатым не бывать!
И для чего ж бы мне в неволе умирать?
И так уж я — мои еще не стары лета, —
А будто выходец стал из другого света: —
Иссохнул, скорчился, истаял, помертвел...
Но как же бы начать, чтоб кто не усмотрел
Моих намерений, — подъеду к Пустомеле,
Настрою, оН<падет> так и достигну цели.
Мне гадко далее его изображать.
Возьмем Глупона: тот изволит поживать
На счет наследия, достать которо льстится...
Не знаю, как сказать, боясь проговориться, —
Но от кого б ни шло, не в этом дело мне —
Изволит поживать в веселой стороне,
В столичном городе с своею Мессалиной,
Любуясь щегольской каретой и скотиной,
Котора блеск его достоинствам дает,
Когда по городу гулять его везет;
Любуясь и женой?.. Ну, это неизвестно;
По крайней мере он живет с женою честно
И с другом, а притом еще и не с одним;
Нет, в этом совестлив и не мешает им —
Супруге и друзьям — друг другом любоваться;
Не спорю, иногда и грустно, может статься,
Случится, и вздохнет... но взглянет на чепрак,
На деньги, на сервиз — и ублажит свой брак!
Он с каждой почтою наемною рукою
Известьем льстит того, кто благ его виною,
Что он со всем двором вступил в коротку связь;
Что даже дружеством почтил его и князь;
Что в первый праздник он и сам придворным будет
А там, повременя, просить уж не забудет
И губернаторства; но что он между тем
Весьма заботится, как год прожить и чем;
Держать большой расход обязан поневоле:
Знакомей стал двору, визитов стало боле;
Всегда открытый стол, гуляньи, бал, игра,
И знатность, знатность вся не едет со двора.
Благотворитель тем как человек доволен,
Шлет денег, между тем, вдруг сделавшися болен,
К ним пишет, молит их: «Оставьте всё, друзья!
Спешите вы ко мне: уже при смерти я;
Обрадуйте своим свиданием сердечно...
Чин встретится. Отца ж... отца теряют вечно!»
Молчи, природа, ты! Вини сама себя,
Почто рождаются уроды от тебя,
Которы ни тебя, ни чести не внимают
И тверды как металл, который обожают.
Но что! Куда еще занес меня мой дар?
Какой в моих глазах мечтается угар?
Кто это, чуть сидит, держа бокал рукою,
Другой же, обоймя всеобщу Антихлою
И ногу протянув между ярыг, кричит:
«Ва! Бей еще пять сот! Плачу иль буду квит!
Надейся, Вислоух, на стариков остаток!
Авось когда умрет: ведь смерть не любит взяток!»
Вот часто каковых рок в ярости своей
В наследники дает ехидн, а не людей!
Представим же теперь другую мы картину:
Их благодетеля печальную кончину.
Но где мне красок взять столь ярких и живых?
Кто верную даст кисть?.. О вы, Перуны злые!
Гораций! — нет, ты слаб, — я шпынство презираю;
Тебя, о Ювенал, на помощь призываю!
Тебя, которого от каждыя черты
Порок бледнел, своей пугаясь срамоты!
Дай опытам моим и вид и цвет привычный,
Приди и сам ты правь рукою не навычной!
Я вижу мочну смерть с природою в борьбе!
Предмет же их уже не мыслит о себе:
Всё отдал, разделил, расстался с суетою
И ждет последнего росстания... с душою;
Уже томится он — где неутешный друг?
Рыдающая дочь? Родные! Станьте ж вкруг,
Воздайте током слез священну, должну жертву
Благотворителю, отцу, почти уж мертву!..
Но им не до того: пусть плачет верный раб!
Герой не должен быть толико сердцем слаб:
Он с смелостью берет дрожащу, хладну руку —
Какую чувствовать безгласный должен муку! —
«Отец наш! — говорит, вложа в нее перо. —
Вот письменный приказ в контору на сребро,
Пожалованно мне, нельзя ль... — перо упало.—
Увы! — Кащей вскричал. — Надежды нет нимало!» —
И бросился врачей отчаянных просить,
Чтоб шпанским пластырем в нем силу возбудить.
Другой же ползает, ключи у всех сбирает
И лишнее в глазах из спальны выбирает.
Тот в сенях сторожит, чтоб кто чего не сбрил;
Тот прячет сундучок, который утащил;
А этот на него сквозь щелку смотрит в двери —
Вот люди! Могут ли бесчувственней быть звери?
Такая-то всегда бесчадных крезов часть!
Живешь не для себя, не пьешь, не ешь ты всласть,
Трудишься — для кого ж? — для подлецов коварных
И сверх того еще едва ли благодарных!
Стыди ж, сатира, их! рази своим бичом!
Карай их! Но к чему? Какая польза в том?
Ужель глас истины не тот же, что природы?
Ужель бессовестны, бездушные уроды,
Как будто от судьи, смятутся от певцов?
«Все эти господа похожи на глупцов,
Не знающих в делах проворства, ни расчета, —
Так судит их собор. — Весь дар их и охота
Лишь только, чтоб стишки бездельные марать,
Да ведь и те они изволят выбирать
Из Сумарокова, какого уж другова
И в целом свете нет!» — и тот... уже ни слова;
Оставь, сатира, их. Пусть самый тот металл,
Которого из них всяк сердцем обожал,
Пусть он же самый их теперь и наказует:
Пускай и день и ночь их черну кровь волнует
Всеалчной зависти и лихоимства яд;
Пускай над прахом их отца они едят
Друг друга и грызут, подьячих лижут руки
И, наконец, средь тяжб, забот, всечасной муки
Дотянут гнусну жизнь — коль жизнью льзя назвать;
Невежеством, алчбой, геенною дышать.
1794
380. <ПЕСНЯ>{*}
Цама! Цама! не мори
Ты разлукою своею:
Долго ль бегать? Посмотри,
Я измерз весь, леденею,
Но пока не выйдет дух,
Без тебя не возвращуся,
За тобой, сердечный друг!
По конец земли пущуся,
Через реки полечу;
Перейду скалы кремнисты;
Страшны бездны прескочу
И взберусь на горы льдисты.
На гренландских берегах
Имя Цамы повторится;
И на ветреных крылах
Сквозь вселенну всю промчится.
Первая половина 1790-х годов
381. К ДРУЗЬЯМ МОИМ{*}
Свершилось. Расторгаю узы,
В которых я всяк час стенал
И вас, друзья, и вас, о музы,
Моим забвеньем огорчал.
Теперь любовь я проклинаю,
К тебе, о дружба, прибегаю,