В словарном, лексическом отношении язык Хемницера действительно приближается к разговорному, включая нередко и народное «просторечие». Он пользуется такими словами и выражениями, как оплошать», «оправить», «шел путем-дорогой», «авось», «впрям», «эдак», «ждать-пождать», «встужиться», «взметаться», «чужого не замай», «куды несчастный я поспел», «денег сто рублев», «на стать воронью поступают», «с надсадною кричит», «талан», «бедокур», щечили», «ни кола ни двора» и т. п. Однако он избегает нарочито грубых слов крестьянского обихода, которыми так любил уснащать свои басни Сумароков.
Хемницер охотно насыщает свои басни словами с уменьшительными, ласкательными и увеличительными суффиксами, столь характерными для народной речи: «возище», «батюшка», «дитятко», «дружок», «молодчик», «сынок» и т. п. Нередко он прибегает к народному словечку «свет», которое так полюбит затем Крылов: «Ну, говорит, узнай, мой свет!», «Ты ошибаешься, мой свет!»
Народный характер придают языку басен и характерные фразеологические обороты: «На ту беду...», «Челнок вам на беду, поверьте мне, я знаю», «Я чаю, что тебя послушать...», «Жить домом, говорят, нельзя без кошки быть» и т. д. Сплошь и рядом Хемницер включает в свои басни подлинные народные пословицы: «Заставь дурака молиться, дурак и лоб разобьет», «Святое место пусто не будет», «Худой мир лучше доброй ссоры», «Многие умеют мягко стлать, да жестко спать», «И от добра добра не ищут».
В свою очередь, многие стихи Хемницера по своему складу напоминают народные пословицы и поговорки: «Кто ползать родился, тому уже не встать», «Чужого не замай, а береги свое», «Иному и в делах лужайка — океан», «Говорят, седло корове не пристало, «Уж легче нет, как дураком прожить».
Однако значительное место в языке Хемницера занимают и книжные, церковнославянские и архаические слова и выражения: «соседы», «войски», «лжа», «прорекатель», «учтивство», «вопиять», «действо», «обстать» и т. п. Встречаются и архаичные грамматические формы: «окончают» (от оканчивать), «охолодел» (вместо «охладел»), «глазя» (вместо «глазея») и др. Все это придает нередко архаический, книжный характер его словарю.
Большой заслугой Хемницера было то, что он преодолел архаическую тяжеловесность басенного слога своих предшественников, а также грубоватое «просторечие» сумароковских басен, создав «средний» стиль, общепонятный и доступный читателям. Однако прийти к разговорной живости и богатству крыловского басенного языка Хемницер еще не смог. Его язык синтаксически правилен, его фраза грамматически выверена, но они лишены разговорной, интонационной свободы и разнообразия, его словарь ограничен во многом рамками книжной речи. Самые обороты нередко имеют слишком книжный характер: «В каком-то городе два человека жили, Которы промыслом купцами оба были» («Два купца»). Или: «Бедняк, людей увидя лесть, К богатому неправу честь, К себе неправое презренье, Вступил о том с своим соседом в рассужденье» («Богач и бедняк»). Иногда встречаются весьма тяжеловесные синтаксические конструкции со сложноподчиненными предложениями: «Во Франции, никак, я право позабыл, Из воинов один, который заслужил, Чтоб он пожалован крестом воинским был, Не получив сего, однако, награжденья…» Это отяжеляло язык и стих Хемницера, придавало ему книжный характер, связывало те живые, разговорные интонации, которые прорывались сквозь эту грамматическую скованность.
В языке басен Хемницера борются и сталкиваются две различные языковые стихии — книжная и разговорно-«просторечная». Он еще не способен создать органическое сочетание этих двух речевых тенденций, закрепить их за определенными персонажами, сплошь, и рядом механически соединяя разные языковые сферы и лишая своих героев индивидуальной речевой характеристики.
Достаточно сравнить хемницеровского «Лжеца» с одноименной басней Крылова, чтобы особенно наглядно представить различие в манере рассказа обоих баснописцев.
Хемницер свою басню начинает с нравоучения:
Кто лгать привык, тот лжет в безделице и в деле,
И лжет, душа покуда в теле,
Ложь-рай его, блаженство, свет:
Без лжи лгуну и жизни нет.
Я сам лжеца такого
Знал,
Который никогда не выговорит слова,
Чтобы при том он не солгал.
Далее некий лжец рассказывает историю о том, как якобы в его присутствии сплавляли алмазы и из мелких делали один большой. Это повествование, по сравнению с крыловским, многословно, бледно, лишено живых интонаций, характер лжеца в нем совершенно не показан. Желая проучить лжеца, один из присутствующих уверяет, что он видел алмазы весом не в фунт, как утверждал лжец, а в целый пуд:
«В фунт, кажется, ты говорил?»
— «Так точно, в фунт», — лжец подтвердил.
— «О! это ничего! Теперь уж плавить стали
Алмазы весом в целый пуд;
А в фунтовых алмазах тут
И счет уж потеряли».
Для Хемницера этот диалог художественное достижение. Но в целом басня-остается растянутой, она лишена того непринужденного остроумия, лукавой иронии, богатства разговорных интонаций, которыми отличается одноименная басня Крылова.
В ряде случаев басни Хемницера монологичны, являются авторским повествованием. В своем рассказе Хемницер стремится сохранить разговорную интонацию, но, как правило, она однообразна и монотонна, язык однопланен, напоминает сухой пересказ. Такова, например, басня «Два купца», повествовательная манера которой характерна для Хемницера:
В каком-то городе два человека жили,
Которы промыслом купцами оба были
Один из них в то только жил,
Что деньги из всего копил;
Другой доход свой в хлеб оборотить старался.
Богатый деньгами товарищу смеялся,
Что он всё хлебом запасался.
Товарищ смех его спокойно принимал
И хлебный свой запас всё больше умножал.
Эту книжную скованность речи, недостаток разговорной свободы и естественности в языке басен Хемницера в свое время подметил Н. Полевой «Хемницера можно упрекнуть в одном только у него не было еще того полного русского разгула, той русской беззаботности в которых так неподражаем Крылов. Хемницер никогда не смеет разговориться, может быть, чтобы не заговориться. На нем приметны местами следы оков классических. В языке своем он как будто хочет казаться человеком comme il faut — церемония, совсем лишняя в басне, — и боится часто употреблять коренные русские речи...»[1].
Однако, для развития русской басни значение басен Хемницера прежде всего в том сближении литературы и жизни, которое в условиях господства эстетики классицизма было наиболее ощутимо в басенном жанре.
Сатирическая направленность басен Хемницера, защита в них интересов простого труженика, критика феодально-крепостнических порядков определяли эту связь с жизнью, преодолевали условность жанровой традиции и отвлеченное морализирование. В этом основная историческая заслуга Хемницера, проложившего путь к реалистическим и подлинно народным басням Крылова.
Лучшие басни Хемницера своей жизненной мудростью, своим уважением к трудящемуся человеку и высотой своих нравственных требований несомненно приобрели непреходящее значение. Их успех и популярность у читателей на протяжении всего XIX века свидетельствуют, что они выдержали испытание временем.
Так, Н. Полевой писал по поводу выхода басен Хемницера в 1837 году: «Хемницер был один из превосходнейших наших поэтов и достоин стать наряду с Крыловым. Его басни должны быть такою же народною книгою, как басни Крылова Они могут выдержать суд самый строгий, особливо если сообразим, что Хемницер принадлежал еще ко временам ломоносовским».[1]
В нашу советскую эпоху интерес к басенному жанру отнюдь не уменьшился. Творчество Хемницера — одного из первых талантливых мастеров этого жанра — по праву заслуживает внимания самых широких кругов советских читателей.
Н. Степанов
БАСНИ И СКАЗКИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
МИЛОСТИВОЙ ГОСУДАРЫНЕ МАРЬЕ АЛЕКСЕЕВНЕ ДЬЯКОВОЙ{*}
Милостивая государыня!
Лишь только я успел сказать:
«Ну, басенки мои и сказочки, прощайте,
Вас требуют, и мне вас больше не держать,
Ступайте;
Приятелям моим привык я угождать:
Они меня о том не раз уже просили,
Чтоб напечатать вас отдать», —
Все басни с сказками ко мне тут приступили,
И, каждая приняв и голос свой, и вид,
Старик мне первый говорит:
«Помилуй, что́ ты затеваешь,
Что ты без всякой нас защиты отпускаешь!
Ужли ты для того на свет нас жить пустил.
И нас, детей своих, лелеял и учил,
Чтоб мы на произвол судьбы теперь остались
И без прибежища скитались?
Не сам ли ты через меня сказал,
Что в море бы одним робятам не пускаться?
А ты теперь и сам что делать с нами стал?»
Бедняк тож к речи тут пристал:
«А я куды гожусь? Как в свет мне показаться?
Ты знаешь, батюшка, довольно, свет каков,
Какое множество развратных в нем умов;
Ты знаешь, сколько в нем на правду негодуют.
И как порочные умы об ней толкуют?
А ты ведь, батюшка, когда нас воспитал,
Ну дети, правдою живите.
И правду говорите», —
Всегда нам толковал.
Так ты нас под ее защитой отпускаешь?
Помилуй, разве ты не знаешь,
Какой по бедности моей мне был прием
В беседе перед богачом?
Чего же доброго теперь мне дожидаться,
Когда мне в свет еще и с правдой показаться?
Нет, ежели ты в свет задумал нас пустить,
Отдай Дьяковой нас в покров и защищенье.
Тогда хоть мы от злых услышим поношенье,
Что станем правду говорить,
Но в ней не гнев найдем, увидим снисхожденье;
Ее одно в том утешенье,
Один закон, одно ученье,
Чтоб правду слышать и любить.
Она нас иногда от клеветы избавит,
А именем своим тебя и нас прославит.
И наших недругов заставит, может быть,
Еще нас и любить.
Хоть в свете истина собой и не терпима,
Так из прекрасных уст всё может быть любима».
— «Как? ей представить вас? что вы, с ума сошли?
Подите ж прочь! пошли! пошли!»
Сперва-таки как лад просили, всё просили;
Но вдруг как подняли и плач, и вой такой!
«Ой! батюшка, постой! постой!
Ой! что задумал ты над нашей головой!»
Тут все они свои заслуги протвердили
Без череды и чередой.
Иная басня тут медведем заплясала,
Другая тут свиньей визжала.
Медведь сказал
«Что, разве ты забыл, как в басне я плясал?»
Свинья свое напоминала
И с прочими туда ж твердит:
«Припомни, как меня в девятой басне били,
Гоняли, мучили, тузили».
Слоны с коровой приступили.
Корова говорит:
«Что, разве даром я под седоком страдала,
За лошадь службу отправляла
И невпопад ступала?
А что я не скакала,
Так я не виновата в том,
Что не роди́лася конем».
Слоны свое тут толковали:
«Да мы чем виноваты стали,
Что, новый ты совет затеяв учредить,
С нами,
С слонами,
Скотов с предлинными ушами.
За красное сукно изволил посадить?
Иль наши все труды пропали?
Так из чего ж бы нам служить?»
И уши криком мне и воем прожужжали.
Другие было все туда ж еще пристали;
Но я, чтоб как-нибудь скоряй их с шеи сжить,
Стал гнать их от себя, кричать на них, бранить:
«Поди, уродлива станица, отступися!»
Они, сударыня, и пуще привяжися.
Я им в рассудок говорить:
«Да как уродов вас Дьяковой мне представить?
Иль вкус и красоту ее мне оскорбить
И самому себя пред нею обесславить?
Ну, кстати ли?» — Они никак не отставать;
Стоят на том, чтоб Вам в защиту их отдать:
Хотя бы, говорят, мы ей не показались,
Так мы бы именем ее покрасовались.
Я всё не смел им обещать,
Как вздорная меня станица ни просила;
Но вдруг, где ни взялась, жена тут приступила,
Котору в сказке я десятой описал;
Тут я, сударыня, что делать, уж не знал,
И, чтоб скоряй с ней разойтиться,
Я был уж принужден решиться.
«Да, да, — я ей сказал, —
Так точно, знаю, знаю...
Подите только прочь, я всё вам обещаю...»
Дав слово, должен я сдержать.
Не надобно бы так нескромно обещать;
Но, силу кротости и власть рассудка зная
И вздорную лишь тем исправить уповая,
Подумал я: «Пускай же будет и она
На путь прямой обращена;
Не первая то будет злая
Обезоружена жена…»
Пожалуйте ее, сударыня, исправьте;
А мне простите слог простой,
И счастье тем мое составьте:
Позвольте, чтоб Вам был покорнейшим слугой,
милостивая государыня,
N. N.
ПИСАТЕЛЬ{*}
Писатель что-то сочинил,
Чем сам он недоволен был.
В способности своей писатель сомневался,
А потому
Ему
И труд свой не казался;
И так он не ласкался
Уж похвалу ту получить,
Котору заслужить
Старался.
В сомненьи сем ему невежда предстает.
Писатель тут на рассужденье
Свой труд невежде подает.
«Пожалуй, — говорит, — скажи свое ты мненье
На это сочиненье».
Судьей невежда стал,
Судил, решил, определял:
Ни в чем не сомневался,
Ничем он не прельщался,
И только что кричал:
«Вот это низко здесь! там то неблагородно!
В том месте темен смысл! тут вовсе нет его!
Вот это с правдою не сходно!
Здесь остроты нет ничего!
Тут должно иначе... получше изъясниться!
А эта речь проста... и... не годится!
И всё невежда вкось и вкриво толковал
Что он невежда был, о том писатель знал,
И про себя сказал:
«Теперь надежда есть, что труд мой не пропал».
КОНЬ И ОСЕЛ{*}
Конь, всадником гордясь
И выступкой храбрясь,
Чресчур резвился
И как-то оступился.
На ту беду осел случился
И говорит коню: «Ну, если бы со мной
Грех сделался такой?
Я, ходя целый день, ни разу не споткнуся;
Да полно, я и берегуся».
— «Тебе ли говорить? —
Конь отвечал ослу. — И ты туда ж несешься!
Твоею выступкой ходить —
И во́век не споткнешься».
УМИРАЮЩИЙ ОТЕЦ{*}
Был отец,
И были у него два сына:
Один сын был умен, другой сын был глупец.
Отцова настает кончина;
И, видя свой конец,
Отец
Тревожится, скучает,
Что сына умного на свете покидает,
А будущей его судьбы не знает,
И говорит ему: «Ах! сын любезный мой,
С какой
Тоской
Я расстаюсь с тобой,
Что умным я тебя на свете покидаю!
И как ты проживешь, не знаю.
Послушай, — продолжал, — тебя я одного
Наследником всего именья оставляю,
А брата твоего
Я от наследства отрешаю:
Оно не нужно для него».
Сын усумнился и не знает,
Как речь отцову рассудить;
Но наконец отцу о брате представляет:
«А брату чем же жить,
Когда мне одному в наследство,
С его обидою, именье получить?»
— «О брате нечего, — сказал отец, — тужить:
Дурак уж верно сыщет средство
Счастливым в свете быть».
ДЕРЕВО{*}
Стояло дерево в долине,
И, на судьбу свою пеняя, говорит,
Зачем оно не на вершине
Какой-нибудь горы стоит;
И то ж да то же всё Зевесу докучает.
Зевес, который всем на свете управляет,
Неудовольствие от дерева внимает
И говорит ему:
«Добро, переменю твое я состоянье,
Ко угожденью твоему».
И дал Вулкану приказанье
Долину в гору пременить;
И так под деревом горою место стало.
Довольным дерево тогда казалось быть,
Что на горе стояло.
Вдруг на леса Зевес за что-то гневен стал,
И в гневе приказал
Всем ве́трам на леса пуститься.
Уж действует свирепых ветров власть:
Колеблются леса, листы столпом крутятся,
Деревья ломятся, валятся,
Всё чувствует свою погибель и напасть;
И дерево теперь, стоявши на вершине,
Трепещет о своей судьбине.
«Счастливы, — говорит, —
Деревья те, которые в долине!
Их буря столько не вредит».
И только это лишь сказало —
Из корня вырванно упало.
Мне кажется, легко из басни сей понять,
Что страшно иногда на высоте стоять.
ПОЖИЛОЙ ГАДАТЕЛЬ{*}
Детина молодой хотел узнать вперед,
Счастливо ль он иль нет
На свете проживет
(О чем нередкий размышляет
И любопытствует узнать),
И для того велел гадателя призвать,
И счастье от него свое узнать желает.
Гадатель был старик и строго честь любил,
Он знал людей и в свете жил,
Детине этому печально отвечает:
«Не много жизнь твоя добра предвозвещает;
Ты к счастью, кажется, на свете не рожден:
Ты честен, друг, да ты ж умен».
Печальный прорекатель!
Какой стоический урок
Но к счастию, что ты гадатель,
А не пророк!
СКВОРЕЦ И КУКУШКА{*}
Скворец из города на волю улетел,
Который в клетке там сидел.
К нему с вопросами кукушка приступила
И говорила:
«Скажи, пожалуй, мне, что́ слышал ты об нас,
И городу каков наш голос показался?
Я думаю, что ведь не раз
Об этом разговор случался?
О соловье какая речь идет?»
— «На похвалу его и слов недостает».
— «О жаворонке что ж?» — кукушка повторяет.
— «Весь город» и его немало похваляет».
— «А о дрозде?»
— «Да хвалят и его, хотя и не везде».
— «Позволишь ли ты мне, — кукушка продолжала, —
Тебя еще одним вопросом утрудить
И обо мне, что слышал ты, спросить?
Весьма б я знать о том желала:
И я таки певала».
— «А про тебя, когда всю истину сказать,
Нигде ни слова не слыхать».
— «Добро! — кукушка тут сказала.—
Так стану же я всем за это зло платить,
И о себе сама всё буду говорить».
ОБОЗ{*}
Шел некогда обоз;
А в том обозе был такой престрашный воз,
Что перед прочими казался он возами,
Какими кажутся слоны пред комарами.
Не возик и не воз, возище то валит.
Но чем сей барин-воз набит?
Пузырями.
ОТЕЦ И СЫН ЕГО{*}
Отец, имея сына,
Который был уже детина,
«Ну, сын, — он говорит ему, — уж бы пора,
Для твоего добра,
Тебе жениться.
К тому же, дитятко, у нас один ты сын,
Да и во всей семье остался ты один;
Когда не женишься, весь род наш прекратится,
Так и для этого ты должен бы жениться.
Уж я не раз о том говаривал с тобой
И напрямик, и стороной,
А ты мне всё в ответ другое да другое;
Скажи, пожалуй, что такое?
Я, право, говорить о том уже устал».
— «Ох! батюшка, давно и сам я рассуждал,
Что мне пора бы уж жениться;
Да вот я для чего всё не могу решиться:
Ищу, да всё еще примера не найду,
Чтоб жили муж с женой в ладу».
ДВА СОСЕДА{*}
Худой мир лучше доброй ссоры,
Пословица старинна говорит;
И каждый день нам тож примерами твердит,
Как можно не вплетаться в споры;
А если и дойдет нечаянно до них,
Не допуская вдаль, прервать с начала их,
И лучше до суда, хотя ни с чем, мириться,
Как дело выиграть и вовсе просудиться
Иль, споря о гроше, всем домом разориться.
На двор чужой свинья к соседу забрела,
А со двора потом и в сад его зашла
И там бед пропасть накутила:
Гряду изрыла.
Встревожился весь дом,
И в доме беганье, содом:
«Собак, собак сюда!» — домашние кричали.
Из изб все люди побежали
И сви́нью ну травить,
Швырять в нее, гонять и бить.
Со всех сторон на сви́нью напустили,
Поленьями ее, метла́ми, кочергой,
Тот шапкою швырком, другой ее ногой
(Обычай на Руси такой).
Тут лай собак, и визг свиной,
И крик людей, и стук побой
Такую кашу заварили,
Что б и хозяин сам бежал с двора долой;
И люди травлю тем решили,
Что сви́нью наконец убили
(Охотники те люди были).
Соседы в тяжбу меж собой;
Непримиримая между соседов злоба;
Огнем друг на́ друга соседы дышат оба:
Тот просит на того за сад изрытый свой,
Другой, что сви́нью затравили;
И первый говорил:
«Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил,
Что у меня ты сад изрыл».
Другой же говорил:
«Я жив быть не хочу, чтоб ты не заплатил,
Что сви́нью у меня мою ты затравил».
Хоть виноваты оба были,
Но кстати ль, чтоб они друг другу уступили?
Нет, мысль их не туда;
Во что б ни стало им, хотят искать суда.
И подлинно, суда искали,
Пока все животы судьям перетаскали.
Не стало ни кола у и́стцев, ни двора.
Тогда судьи им говорили:
«Мы дело ваше уж решили:
Для пользы вашей и добра
Мириться вам пора».
ТЕНЬ МУЖНЯ И ХАРОН{*}
Красавицы! ужли вы будете сердиться
За то, что вам теперь хочу я рассказать?
Ведь слава добрых тем никак не уменьшится,
Когда однех худых я стану осуждать.
А право, мочи нет молчать:
Иным мужьям житья от жен своих не стало;
А этак поступать вам, право, не пристало.
Жил муж, жила жена,
И наконец скончались оба;
Да только в разны времена
Им отворились двери гроба.
Жена скончалась наперед,
Потом и муж, прожив не помню сколько лет,
Скончался.
Как с светом здешним он расстался,
То к той реке приходит он,
Где перевозит всех Харон
Тех, кои свет сей оставляют.
А за рекою той, пииты уверяют,
Одна дорога в рай, другая в ад ведет.
Харон тень мужнюю везет,
И как через реку́ они переезжают,
Тень говорит: «Харон, куда моя жена
Тобою перевезена?
В рай или в ад?» — «В рай». — «Можно ль статься?
Меня куда ж везешь?» — «Туда ж, где и она».
— «Ой, нет; так в ад меня! Я в аде рад остаться,
Чтоб с нею вместе лишь не жить».
— «Нет, нет, мне над тобой хотелось подшутить,
Я в ад ее отвез; ей кстати в аде быть
И с дьяволами жить и знаться:
И в свете ведь она
Была прямая сатана».
МУЖИК И КОРОВА{*}
Коня у мужика не стало,
Так он корову оседлал;
А сам о том не рассуждал,
Что, говорят, седло корове не пристало;
И, словом, на корову сел,
Затем что он пешком идти не захотел.
Корова только лишь под седоком шагает,
Скакать не знает.
Седок корову погоняет;
Корова выступкой всё тою же ступает
И только лишь под ним пыхтит.
Седок, имев в руках не хлыстик, а дубину,
Корову понуждал как вялую скотину,
Считая, что она от палки побежит.
Корова пуще лишь пыхтит,
Потеет и кряхтит.
Седок удары утрояет, —
Корова всё шагает,
А рыси, хоть убей,
Так нет у ней.
КАЩЕЙ{*}
Какой-то был кащей и денег тьму имел,
И как он сказывал, то он разбогател
Не криводушно поступая,
Не грабя и не разоряя,
Нет, он божился в том,
Что бог ему послал такой достаток в дом
И что никак он не боится
Противу ближнего в неправде обличиться.
А чтобы господу за милость угодить
И к милосердию и впредь его склонить,
Иль, может быть, и впрям, чтоб совесть успокоить,
Кащею вздумалось для бедных дом построить.
Дом строят и почти достроили его.
Кащей мой, смо́тря на него,
Себя не помнит, утешает
И сам с собою рассуждает,
Какую бедным он услугу показал,
Что им пристанище построить приказал.
Так внутренно кащей мой домом веселится,
Как некто из его знакомых проходил,
Кащей знакомому с восторгом говорил:
«Довольно, кажется, здесь бедных поместится?»
— «Конечно, можно тут числу большому жить;
Но всех, однако же, тебе не уместить,
Которых по миру заставил ты ходить».
КРЕСТЬЯНИН С НОШЕЮ{*}
Коль часто служит в пользу нам,
Что мы вредом себе считаем!
Коль часто на судьбу богам
Неправой жалобой скучаем!
Коль часто счастие несчастием зовем
И благо истинно, считая злом, клянем!
Мы вечно умствуем и вечно заблуждаем.
Крестьянин некакий путем-дорогой шел
И ношу на плечах имел,
Которая его так много тяготила,
Что на пути пристановила.
«Провал бы эту ношу взял! —
Крестьянин проворчал. —
Я эту ношу
Сброшу,
И налегке без ноши я пойду,
Добра я этого везде, куда приду,
Найду».
А ноша та была кошель, набитый сеном,
Но мужику она казалась горьким хреном.
Стал наш крестьянин в пень, не знает, что начать,
Однако вздумал отдыхать,
И мыслит: «Отдохнув немного, поплетуся;
Авось-либо дойду,
Хоть с ношею пойду;
Быть так, добро, пущуся».
Пошел крестьянин в путь и ношу взял с собой;
Но надобно здесь знать, что было то зимой,
Когда лишь только реки стали
И снеги льда ещё не покрывали.
Лежит крестьянину дорога через лед.
Крестьянин ничего не думавши идёт;
Вдруг, поскользнувшись, он свалился,
Однако же упал на ношу без вреда.
Близка была беда!
Крестьянин, верно б ты убился,
Когда бы ношу взять с собою поленился.
ДВА СЕМЕЙСТВА{*}
Уж исстари, не ныне знают,
Что от согласия все вещи возрастают,
А несогласия все вещи разрушают.
Я правду эту вновь примером докажу,
Картины Грёзовы[1] я сказкой расскажу.
Одна счастливую семью изображает,
Другая же семью несчастну представляет.
Семейством сча́стливым представлен муж с женой,
Плывущие с детьми на лодочке одной
Такой рекой,
Где камней и меле́й премножество встречают,
Которы трудности сей жизни представляют.
Согласно муж с женой
Своею лодкой управляя,
От камней, мелей удаляя,
Счастливо к берегу плывут;
Любовь сама в лице, грести им пособляя,
Их тяжкий облегчает труд;
Спокойно в лодочке их дети почивают;
Покой и счастие детей
В заботной жизни сей
Труды отцовски награждают.
Другим семейством тож представлен муж с женой,
Плывущие с детьми на лодочке одной
Такою же рекой,
Где камней и меле́й премножество встречают;
Но худо лодка их плывет;
С женой у мужа ладу нет:
Жена весло свое бросает,
Сидит, не помогает,
Ничто их труд не облегчает.
Любовь летит от них и вздорных оставляет;
А мужа одного напрасен тяжкий труд,
И вкриво с лодкою и вкось они плывут;
Покою дети не вкушают
И хлеб друг у́ друга с слезами отнимают;
Всё хуже между них час о́т часу идет;
В пучину лодку их несет.
ЗЕМЛЯ ХРОМОНОГИХ И КАРТАВЫХ{*}
Не помню, где-то я читал,
Что в старину была землица небольшая,
И мода там была такая,
Которой каждый подражал,
Что не было ни человека,
Который бы, по обыча́ю века,
Прихрамывая не ходил
И не картавя говорил;
А это всё тогда искусством называлось
И красотой считалось.
Проезжий из земли чужой,
Но не картавый, не хромой,
Приехавши туда, дивится моде той
И говорит: «Возможно ль статься,
Чтоб красоту в том находить —
Хромым ходить
И всё картавя говорить?
Нет, надобно стараться
Такую глупость выводить».
И вздумал было всех учить,
Чтоб так, как надобно, ходить
И чисто говорить.
Однако, как он ни старался,
Всяк при своем обычае остался;
И закричали все: «Тебе ли нас учить?
Что на него смотреть, робята, всё пустое!
Хоть худо ль, хорошо ль умеем мы ходить
И говорить,
Однако не ему уж нас перемудрить;
Да кстати ли теперь поверье отменить
Старинное такое?»
СТРОИТЕЛЬ{*}
Тот, кто дела свои вперед всё отлагает,
Тому строителю себя уподобляет,
Который захотел строение начать,
Стал для него припасы собирать,
И собирает их по всякий день немало.
Построить долго ли? Лишь было бы начало.
Проходит день за днем, за годом год идет,
А всё строенья нет,
Всё до другого дня строитель отлагает.
Вдруг смерть пришла; строитель умирает,
Припасы лишь одни, не зданье оставляет.
СОВЕТ СТАРИКОВ{*}
Детина старика какого-то спросил:
«Чтоб знатным сделаться, за что бы мне
приняться?»
— «По совести признаться, —
Старик детине говорил, —
Я, право, сам не знаю,
Как лучше бы тебе, дружок мой, присудить;
Но если прямо говорить,
Так я вот эдак рассуждаю,
И средства только с два могу тебе открыть,
Как до чинов больших и знатности дойтить,
А больше способов не знаю.
Будь храбр, дружок: иной
Прославился войной;
Всё отложив тогда, спокойство и забаву,
Трудами находить старался честь и славу;
И в самом деле то сыскал,
Чего сыскать желал.
Другой же знанием глубоким,
Не родом знатным и высоким,
Себя на свете отличил:
В судах и при дворе велик и славен был.
Трудами всё приобретают;
Но в том великие лишь души успевают».
— «Всё это хорошо, — детина говорил,—
Но если мне тебе по совести признаться,
Так я никак не вображал,
Что чести и чинов на свете добиваться
Ты б столько трудностей мне разных насказал.
Мне кажется, что ты уж слишком судишь строго;
Полегче бы чего нельзя ли присудить?»
«Уж легче нет того, как дураком прожить;
А и глупцов чиновных много»,
ХОЗЯИН И МЫШИ{*}
Две мыши на один какой-то двор попались,
И вместе на одном дворе они живут;
Но каждой жительства различные достались,
А потому они и разну жизнь ведут;
Одна мышь в житницу попала,
Другая мышь в анбар пустой.
Одна в довольстве обитала,
Не видя ну́жды никакой;
Другая ж в бедности живет и всё горюет
И на судьбину негодует,
С богатой видится и с нею говорит,
Но в житницу ее попасть никак не может,
И только тем одним сыта, что рухлядь гложет.
Клянет свою судьбу, хозяина бранит,
И наконец к нему мышь бедна приступила,
Сравнять ее с своей подругою просила.
Хозяин дело так решил,
И мыши говорил,
Котора с жалобой своею приходила:
«Вы обе случаем сюда на двор зашли
И тем же случаем и разну жизнь нашли.
Хозяину мышам не сделать уравненье;
И я скажу тебе:
Анбар и житницу построил я себе
На разное употребленье;
А до мышей мне ну́жды нет,
Котора где и как живет».
ЛЖЕЦ{*}
Кто лгать привык, тот лжет в безделице и в деле,
И лжет, душа покуда в теле.
Ложь — рай его, блаженство, свет:
Без лжи лгуну и жизни нет.
Я сам лжеца такого
Знал,
Который никогда не выговорит слова,
Чтобы при том он не солгал.
В то время самое, как опыты те были,
Что могут ли в огне алмазы устоять,
В беседе некакой об этом говорили,
И всяк по-своему об них стал толковать.
Кто говорит: в огне алмазы исчезают,
Что в самом деле было так;
Иные повторяют:
Из них, как из стекла, что хочешь выливают;
И так
И сяк
Об них твердят и рассуждают;
Но что последнее неправда, знает всяк,
Кто химии хотя лишь несколько учился.
Лжец тот, которого я выше описал,
Не вытерпел и тут, солгал:
«Да, — говорит, — да, так; я сам при том случился
(Лишь только что не побожился,
Да полно, он забылся),
Как способ тот нашли,
И до того алмаз искусством довели,
Что как стекло его теперь уж плавить стали.
А эдакий алмаз мне самому казали,
Который с лишком в фунт из мелких был стоплен».
Один в беседе той казался удивлен
И ложь бесстыдную с терпением внимает,
Плечами только пожимает,
Принявши на себя тот вид,
Что будто ложь его он правдою считает.
Спустя дней несколько лжецу он говорит:
«Как, бешь, велик алмаз тебе тогда казали,
Который сплавили? Я, право, позабыл.
В фунт, кажется, ты говорил?»
— «Так точно, в фунт», — лжец подтвердил.
— «О! это ничего! Теперь уж плавить стали
Алмазы весом в целый пуд;
А в фунтовых алмазах тут
И счет уж потеряли».
Лжец видит, что за ложь хотят ему платить,
Уж весу не посмел прибавить
И лжой алмаз побольше сплавить;
Сказал: «Ну, так и быть,
Фунт пуду должен уступить».
БОЯРИН АФИНСКИЙ{*}
Какой-то господин,
Боярин знатный из Афин,
Который в весь свой век ничем не отличился
И никакой другой заслуги не имел,
Окроме той одной, что сладко пил и ел
И завсегда своей породой возносился, —
При всем, однако же, хотел,
Чтоб думали, что он достоинствы имел.
Весьма нередко то бывает:
Чем меньше кто себя достойным примечает.
И, право бы, в слуги к себе негоден был,
Когда бы родом он боярином не слыл, —
Тем больше требует почтенья и желает
В том самом городе, где барин этот был,
Какой-то стихотворец жил,
Который пел мужей, делами именитых,
Не титлами пустыми отменитых.
Писателя сего боярин попросил,
Чтоб нечто и в его он славу сочинил.
«Когда, — писателю вельможа говорил, —
Вы что-нибудь мне в славу сочините
И мне ту сделаете честь,
Прославиться и вам тут также случай есть».
В ответ писатель: «Извините,
Я всею бы душой вам в этом услужил,
Но сделать этого никак мне невозможно,
Затем что я зарок такой уж положил,
Чтоб не из подлого ласкательства и ложно
Стихи на похвалу кого-нибудь писать,
Но ими истинны заслуги прославлять».
БАРОН{*}
Жил был скупой богач, и у него один
Был сын.
Отец его скончался;
Наследства миллион молодчику достался,
И захотел сынок, имевши миллион,
Бароном сделаться, — и сделался барон
Баронство куплено. Теперь задумал он
Быть сверх того еще и знатным господином
И слыть бароном с чином.
Хоть знатных он людей достоинств не имел,
Да он их представлять умел;
И всё сбирался и хотел
Министром быть при кабинете,
Чтоб в царском заседать совете,
Иль славным полководцем быть
Барон! достоинство за деньги не купить!
Но всё барон не мог решиться,
К чему бы лучше прилепиться,
Где б больше чести доступить:
Министром быть ли добиваться
Иль в полководцы домогаться?
И так в намереньях одних живет барон,
А всё достоинство барона — миллион.
Он удивленье был народов
Толпою гайдуков своих и скороходов;
Доходами его почти весь город жил,
Он в золото себя и слуг всех обложил;
И ежели когда в карете проезжался,
То больше лошадей своих он величался.
Льстецам он покровитель был
И ревностно тому служил,
Кто, ползая пред ним, его о чем просил;
А кто поступки все и вкус его хвалил,
Талантами его бесстыдно восхищался,
Тот верно помещен в число друзей тех был,
Которые на счет баронов ели, пили,
Смеясь в глаза, его хвалили;
И в тот же самый час мешки его щечили,
Как уверяли все его,
Что против глаз таких, какие у него,
И Аргусовы ничего.
Надолго ль моту миллиона?
Ему другого нет закона,
Как только чтоб по воле жить,
Страстям и прихотям служить.
Барон наш перестал уж больше говорить,
Министром, полководцем быть,
И только к роскошам одним лишь прилепился;
Пил, ел и веселился.
А как весь миллион баронов истощился,
То стал опять ничто барон,
Таков, как был и прежде он;
Без денег он от всех оставлен очутился,
И доказал своим житьем
Барон наш правду эту всем,
Что детям только зла родители желают,
Когда лишь им одно богатство оставляют:
Богатство — пагуба и вред
Тому, в ком воспитанья нет.
МЕДВЕДЬ-ПЛЯСУН{*}
Плясать медведя научили
И долго на цепи водили;
Однако как-то он ушел
И в родину назад пришел.
Медведи земляка лишь только что узнали,
Всем по́ лесу об нем, что тут он, промичали;
И лес лишь тем наполнен был,
Что всяк друг другу говорил:
«Ведь мишка к нам опять явился!»
Откуда кто пустился,
И к мишке без души медведи все бегут;
Друг перед другом мишку тут
Встречают,
Поздравляют,
Целуют, обнимают;
Не знают с радости, что с мишкою начать,
Чем угостить и как принять.
Где! разве торжество такое,
Какое
Ни рассказать,
Ни описать!
И мишку все кругом обстали;
Потом просить все мишку стали,
Чтоб похожденье он свое им рассказал.
Тут всё, что только мишка знал,
Рассказывать им стал
И между прочим показал,
Как на цепи, бывало, он плясал.
Медведи плясуна искусство все хвалили,
Которы зрителями были,
И каждый силы все свои употреблял,
Чтоб так же проплясать, как и плясун плясал.
Однако все они, хоть сколько ни старались,
И сколько все ни умудрялись,
И сколько ни кривлялись, —
Не только чтоб плясать,
Насилу так, как он, могли на лапы встать;
Иной так со всех ног тут о́ землю хватился,
Когда плясать было пустился;
А мишка, видя то,
И вдвое тут потщился
И зрителей своих поставил всех в ничто.
Тогда на мишку напустили,
И ненависть и злость искусство всё затмили;
На мишку окрик все: «Прочь! прочь отсель сейчас!
Скотина эдака умняй быть хочет нас!»
И всё на мишку нападали,
Нигде проходу не давали,
И столько мишку стали гнать,
Что мишка принужден бежать.
ОРЛЫ{*}
Сначала всяко дело строго
И в строку так идет,
Что и присту́пу нет;
А там, перегодя немного,
Пошло и вкриво всё и вкось,
И о́тчасу всё хуже, хуже,
Покуда наконец хоть брось.
Не знаю, череду ведут ли люди ту же,
Но слово в басне сей
Про птиц, не про людей.
Орлы когда-то все решились
Составить общество правленья меж собой
И сделали устав такой,
Чтоб прочие от них все птицы удалились,
Как недостойные с орлами вместе жить,
Судить,
Рядить
Или в дела орлов входить
И, словом, в обществе одном с орлами быть.
И так живут орлы, храня устав свой строго,
И никакой из птиц к орлам приступу нет.
Прошло не знаю сколько лет,
Однако, помнится, не много,
Вдруг из орлов один свой голос подает,
С другими эдак рассуждает
И вот что предлагает:
«Хоть позволения на то у нас и нет,
Чтоб с нами в обществе другие птицы жили,
Которы б не одной породы с нами были,
Достоинств равных нам,
Орлам,
Отменных не имели,
Летать по-нашему высоко не умели,
На солнце бы смотреть не смели;
Но как соколий нам известен всем полет
И думаю, что нам он пользу принесет,
Так пусть и он при нас живет;
Мне кажется, беды тут нет».
— «И впрям, — орлы на то сказали, —
Его полет...
А сверх того, один соко́л куды нейдет».
И сокола принять позволить приказали.
Потом, спустя еще не знаю сколько лет,
Уж также и соко́л свой голос подает,
Что пользы ястреб тож не мало принесет,
И нужным признает,
Чтобы орлы благоволили
И ястреба принять.
Но тут было орлы сперва поусумнились,
Хотели отказать;
Однако наконец решились,
Чтоб позволенье дать
И ястреба в их общество принять.
Потом и ястреб тож орлам стал представлять,
Что нужны птицы те, другие,
Неведь какие,
Чтоб разну должность отправлять.
Что ж? Сделался приказ от самого правленья,
Чтоб птицам был прием вперед без представленья;
И вышло наконец, что в общество орлов
Уж стали принимать и филинов и сов.
УСМИРИТЕЛЬНЫЙ СПОСОБ{*}
Был у отца сын, малый молодой,
Шалун и бедокур такой,
Хоть голову кому так рад сорвать долой.
Какая только где проказа ни случится,
Наш малый завсегда тут первым очутится.
«Что, — говорит отец, — с повесой мне начать?
И чем его унять?»
Однако, чтоб себя стыда и бед избавить,
А в малом жару поубавить,
Он способ с ним еще вот этот предприял:
Как матушка на то любезна ни косилась,
В Америку его на сколько-то послал.
Что ж? чем поездка та решилась?
Ужли смирнее малый стал?
Где! бешеным таким еще и не бывал.
И для того отец и дядя посудили,
Подумали и положили,
Что как пути в нем не видать,
То б в службу малого военную отдать.
Поплакали, погоревали
И наконец его в солдаты записали,
Что в самом деле для него
Полезнее казалося всего.
Хоть люди каковы б поенные ни были
И что б про них ни говорили,
Но многих палкой жить они уж научили.
А впрочем, ну́жды в этом нет,
Что столько ж иногда умен и тот, кто бьет,
Как тот, кто за вину побои принимает.
Однако малого ничто не пронимает,
И палка даже не берет.
Посылка за отцом, чтоб в полк ему явиться.
«Нет, — говорят, — изволь назад ты сына взять
И сам, как хочешь, с ним возиться,
А нашей мочи уж не стало больше биться».
И велено отцу его назад отдать.
Теперь уж от него добра не ожидать!
Но нет, скорехонько детину проучили:
Еще и месяц не прошел,
Совсем детина присмирел.
Да чем же малого так вдруг переменили?
Ужли в тюрьму отец детину посадил?
Нет, лучше этого его он проучил:
На злой жене женил.
РОБЯТА СВОЕВОЛЬНЫЕ{*}
Кто пожилых людей совет пренебрегает
И пылкой юности страстям одним внимает,
Тот часто со вредом и поздно узнает,
Сколь справедлив людей испытанных совет.
Робята у́ моря со стариком гуляли
И как-то на челнок напали,
В который вздумали они и сами сесть,
И в то же старика хотят робята ввесть,
Чтоб с ними по морю немного прокатиться.
Но старику ли согласиться?
Старик старается и их уговорить
Охоту эту отложить,
Робятам представляя
И живо им изображая,
Что кончится для них забава та бедой.
Робятам ну́жды нет, хоть голова долой!
Чем больше их старик уговорить ласкался,
Тем больше на своем поставить всяк старался.
Старик еще их унимать:
«Эй! право, вам несдобровать!
Челнок вам на беду, поверьте мне, я знаю;
Ведь вам же я добра желаю!»
— «Пустое, старичок!
Что слушаться его!» — И сами все в челнок,
И в море наконец из виду удалились.
Тиха была вода тогда, когда пустились;
Но вдруг где ветер ни взялся,
Челнок качает
И по волнам его то вверх, то вниз бросает.
Робята чтоб назад, но ветер не пускает;
Робята чтоб спастись, но уж спастись нельзя:
Челнок вверх дном и всех собою потопляет.
ЛЕВ, УЧРЕДИВШИЙ СОВЕТ{*}
Лев учредил совет какой-то, неизвестно,
И, посадя в совет сочленами слонов,
Большую часть прибавил к ним ослов.
Хотя слонам сидеть с ослами и невместно,
Но лев не мог того числа слонов набрать,
Какому прямо надлежало
В совете этом заседать.
Ну, что ж? пускай числа всего бы недостало,
Ведь это б не мешало
Дела производить.
Нет, как же? а устав ужли переступить?
Хоть будь глупцы судьи, лишь счетом бы их стало.
А сверх того, как лев совет сей учреждал,
Он вот как полагал
И льстился:
Ужли и впрям, что ум слонов
На ум не наведет ослов?
Однако, как совет открылся,
Дела совсем другим порядком потекли:
Ослы, слонов с ума свели.
ПУСТОМЕЛЯ{*}
Из первых шалунов молодчик,
Великий вертопрах, болтун и враль господчик,
Который только в то и жил,
Что вести собирал и вести разносил,
Которые его весь разум занимали
И только лгать,
Молоть, болтать
Бесперестанно заставляли,
А рассуждать о чем никак не допускали;
Который умных всех глупцами называл
Иль сделать их такими всех желал;
Который в то одно старался,
Чтоб людям голову вскружить
Враньем своим бесить
И скуку наводить,
И всех до смерти был готов заговорить.
Такой молодчик вдруг к писателю примчался
И с попыхов к нему бежит,
А сам уж издали кричит:
«Так! всё за книгами! и всё уединенны!
И всё от света удаленны!
И всё бы вам читать!
И всё бы вам писать!
И я таки не понимаю,
Как, полно, никогда вас скука не возьмет!»
— «Я этого не примечаю, —
Писатель отвечал, — один ли я иль нет,
Когда за книгами сижу я в размышленьи;
Но чувствую, что я теперь в уединеньи».
КОНЬ ВЕРХОВЫЙ{*}
Верховый гордый конь, увидя клячу в поле
В работе под сохой
И в неге не такой,
И не в уборе, и не в холе,
Какую гордый конь у барина имел,
С пренебрежением на клячу посмотрел,
Пред клячею крестьянскою бодрился
И хвастал, чванился, и тем и сем хвалился.
«Что? — говорит он кляче той. —
Бывал ли на тебе убор когда такой,
Каков убор ты видишь мой?
И знаешь ли, меня как всякий почитает?
Всяк, кто мне встретится, дорогу уступает,
Всяк обо мне твердит и всякий похваляет.
Тебя же кто на свете знает?»
Несносна кляче спесь коня.
«Пошел, хвастун! — ему на это отвечает. —
Оставь с покоем ты меня.
Тебе ль со мной считаться
И мною насмехаться?
Не так бы хвастать ты умел,
Когда бы ты овса моих трудов не ел».
ОСЕЛ-НЕВЕЖА{*}
Навстречу конь ослу попался,
Где путь весьма тесненек был.
Конь от осла почтенья дожидался
И хочет, чтоб ему дорогу уступил;
Однако, как осел учтивству не учился
И был так груб, как груб родился,
Он прямо на коня идет.
Конь вежливо ослу: «Дружок, посторонися,
Чтоб как-нибудь нам разойтися,
Иль дай пройти мне наперед».
Однако же осел невежей выступает,
Коню проходу не дает.
Конь, видя это, сам дорогу уступает,
Сказав: «Добро, изволь ты первый проходить.
Я не намерен прав твоих тебя лишить
И сам тобою быть».
СЧАСТЛИВЫЙ МУЖ{*}
Детина по уши в красавицу влюбился,
И наконец, во что б ни стало то, решился
Иметь ее женой.
Недаром столько он красавицей пленился:
Красавицы еще не видано такой.
Да полно, вот беды какие:
Обыкновенно уж красавицы такие,
Что каждый, думаю, узнал,
Кто в этом случае бывал:
Чем более их обожают,
Тем более они суровыми бывают.
Детина этот то ж уж очень испытал:
Три года по своей красавице вздыхал,
Стенал, страдал,
Терзался, рвался и крушился,
Однако же не мог никак ее склонить,
Чтобы любовь к себе взаимну получить.
Что ж? С грусти наконец он странствовать пустился,
И для красавицы — что может зляе быть?—
В дороге с бесом подружился
И письменно договорился
Во услужении его два года жить,
Чтобы красавицу в жену лишь получить.
У беса тотчас всё с детиною решилось:
Рукописанье бес берет,
И слово честное детине бес дает;
А что обещано, и делом совершилось.
Хоть бес обыкновенно лжет,
Однако тут сдержал что сказано им было;
И время трех недель еще не проходило,
Как для детины день счастливый наступил:
Красавицу свою в жену он получил.
Но что ж? — И двух недель с женой не проживает,
Уж беса в помощь призывает.
«Ах! — говорит ему. — Не ведаешь всего
Ты горя моего:
Два года я тебе служить ведь обещался,
Когда красавицы тобой я домогался;
Но нет, избавь меня ты от нее, избавь,
А к услужению хоть год еще прибавь».
Но бес той просьбы не внимает;
А молодой
Вдобавок черту год, вдобавок и другой,
И к году год еще к услугам прибавляет.
«Хоть тяжко, — говорит, — у черта быть слугой,
Однако легче всё, чем с злою жить женой».
БОГАЧ И БЕДНЯК{*}
Сей свет таков, что кто богат,
Тот каждому и друг и брат,
Хоть не имей заслуг, ни чина
И будь скотина;
И кто бы ни был ты таков,
Хоть родом будь из конюхов,
Детина будешь как детина;
А бедный, будь хоть из князей,
Хоть разум ангельский имей
И все достоинства достойнейших людей, —
Того почтенья не дождется,
Какое богачу всегда уж воздается.
Бедняк в какой-то дом пришел,
Который ум и чин с заслугами имел;
Но бедняка никто не только что не встретил,
Ниже́ никто и не приметил,
Иль, может быть, никто приметить не хотел.
Бедняк наш то к тому, то к этому подходит,
Со всеми разговор и так и сяк заводит,
Но каждый бедняку в ответ
Короткое иль да, иль нет.
Приветствия ни и ком бедняк наш не находит;
С учтивством подойдет, а с горестью отходит.
Потом,
За бедняком,
Богач приехал в тот же дом,
И не имел богач сей ни заслуг, ни чина,
И был прямая он скотина.
Что ж? богачу сказать нельзя какой прием!
Все встали перед богачом,
Всяк богача с почтением встречает,
Всяк стул и место уступает,
И под руки его берут;
То тут, то там его сажают;
Поклоны чуть ему земные не кладут,
И меры нет как величают.
Бедняк, людей увидя лесть,
К богатому неправу честь,
К себе неправое презренье,
Вступил о том с своим соседом в рассужденье.
«Возможно ль, — говорит ему, —
Что так людей богатство ослепляет!
Достоинствы того, кто беден, помрачает,
А кто богат, того пороки прикрывает.
Куды как это огорчает!»
— «Дивишься ты чему! —
Другой на это отвечает. —
Достоинств ведь взаймы не ищут никогда,
А денег завсегда».
ДВОРНАЯ СОБАКА{*}
Жила у барина собака на дворе
В таком довольстве и добре,
В каком, бывало, жил чернец в монастыре;
Всего же боле,
Что жить могла на воле.
Сосед, который в дом к боярину ходил,
Собаку эту полюбил,
Да как достать ее, не знает:
Просить боярина об ней ой не хотел,
Украсть ее — бездельством счел.
«Нет, надобно, — он рассуждает, —
Скромнее поступить
И тонким образом собаку ту сманить».
Бездельство тонкое бездельством не считает.
И всякий раз, когда, бывало, ни придет,
Речь о собаке заведет,
При ней самой ее как можно выхваляет,
А барину пенять начнет,
Что содержание ей у него худое:
«Нет, у меня житье ей было б не такое;
Иного я куска и сам бы есть не стал,
Да этой бы собаке дал,
Всегда бы спать с собою клал.
А у тебя она лишь кости подбирает
И как случится спит».
Всё, что сосед ни говорит,
Собака правдою считает
И думает: «Что? может быть, и впрям
Еще мне лучше будет там,
Хоть хорошо и здесь... отведать бы пуститься;
А худо — и назад ведь можно воротиться».
Подумала, да и с двора долой,
К соседу прямо прибежала.
Живет дней несколько, и месяц, и другой;
Не только что куска того не получала,
Которого, сосед сказал,
Не съел бы сам, а ей бы дал, —
И костью с ну́ждою случится
Собаке в праздник поживиться.
Спать — хуже прежнего спала;
А сверх того еще привязана была.
И поделом: зачем сбежала?
Вперед, собака, знай, когда еще не знала,
Что многие умеют мягко стлать,
Да жестко спать.
Собаки добрые с двора на двор не рыщут
И от добра добра не ищут.
ВЕЛИКАН И КАРЛИКИ{*}
Купались карлики. К ним великан пришел,
Который тож хотел
Купаться.
Да видит, для него река
В том месте, где они купаются, мелка.
Их спрашивать и добиваться:
Не знают ли, где глубина?
«Поди туда, — ему сказали, —
Вот там она».
И место указали.
Однако же река
Для великана всё мелка,
Чтобы купаться.
Еще у них он добиваться.
«Ну, — говорят, — так там такая глубина,
Что не найдешь и дна!
Мы через это место плыли».
Но всё, где карлики и дна не находили,
Вброд переходит великан.
Иному и в делах лужайка — океан.
ВОЛЧЬЕ РАССУЖДЕНЬЕ{*}
Увидя волк, что шерсть пастух с овец стрижет,
«Мне мудрено, — сказал, — и я не понимаю,
Зачем пастух совсем с них кожу не дерет?
Я, например, так я всю кожу с них сдираю,
И то ж в иных дворах господских примечаю, —
Зачем бы и ему не так же поступать?»
Слон, волчье слыша рассужденье,
«Я должен, — говорит, — тебе на то сказать:
Ты судишь так, как волк; а пастухово мненье —
Овец своих не убивать.
С тебя, да и с господ иных примеры брать —
Не будет наконец с кого и шерсть снимать».
ЖЕЛАНИЕ КАЩЕЯ{*}
«Вот эту б тысячу мне только докопить,
А там уж стану я довольствуяся жить», —
Сказал кащей, давно уж тысячи имея.
Сбылось желание кащея,
Что тысячу он докопил;
Однако же кащей всё недоволен был.
«Нет, тысячу еще; а ту когда достану,
Я, право, более желать уже не стану».
Увидим. Тысячу и эту он достал,
Однако слова не сдержал
И тысячу еще желает;
Но уж последнюю, в том точно уверяет.
Теперь он правду говорил:
Сегодни тысячу и эту докопил,
А завтре умер он; и всё его именье
Досталося по нем другим на расточенье.
Когда б кащей иной,
Доход приумножая свой,
Еще сегодни догадался
И пользоваться им старался!
ПАУК И МУХИ{*}
«Постой, — паук сказал, —
Я чаю, я нашел причину,
Зачем еще большой я мухи не поймал,
А попадается всё мелочь; дай раскину
Пошире паутину,
Авось-либо тогда поймаю и больших».
Раскинув, нажидает их;
Всё мелочь попадает:
Большая муха налетит —
Прорвется и сама, и паутину мчит.
А это и с людьми бывает,
Что маленьким, куда
Ни обернись, беда.
Вор, например, большой, хоть в краже попадется
Выходит прав из-под суда,
А маленький наказан остается.
ЧЕРВИ{*}
Прекрасным садом кто-то шел
И в нем гнездо червей нашел.
А черви гадина такая
В саду, как язва моровая;
Как недругов таких
Найти и не напасть на них?
Не вытерпишь никак, чтоб саду не вредили.
И тот, кто по́ саду ходил,
Взяв палку, их гнездо разрыл.
Лишь только их разворошили,
Всей кучею они на палку поползли,
Как будто бы войной против нее пошли.
На палку куча наступала,
А палка между тем всё кучу разрывала.
Сатирой тронь дурных писцов —
Не оберешься бранных слов.
ПРИВЯЗАННАЯ СОБАКА{*}
В неволе неутешно быть;
Как не стараться
Свободу получить?
Да надобно за всё подумав приниматься,
Чтобы беды большой от малой не нажить.
Собака привязи избавиться хотела
И привязь стала было рвать;
Не рвется привязь; грызть ее — и переела.
Но тою ж привязью опять,
Которой связанны концы короче стали,
Короче прежнего собаку привязали.
ХИТРЕЦ{*}
Когда-то в Лондоне хитрец один сыскался,
Который публике в листочках обещался,
Что в узенький кувшин он весь, каков он есть,
С руками
И с ногами
В такой-то день намерен влезть.
При чем кувшину он рисунок прилагает,
Почтенных зрителей покорно приглашает
За вход по стольку-то платить;
Начало ровно в шесть часов имеет быть.
Пошли по городу листы. «Ба! что такое?
В кувшин залезть? Что он, с ума сошел? Пустое!
Где это слыхано? Да и дурак поймет,
Что способу тут нет,
Хоть как ни стал бы он ломаться.
Однако, чтобы посмеяться,
Пойдем и поглядим, что это за чудак».
Уж с чернью взапуски кареты поскакали;
И едучи купец с милордом доказали,
Что нет физической возможности никак
Ему в кувшине уместиться.
«Положим, — говорит
Купеческа жена, — что это он смудрит
И как-нибудь в кувшин втеснится;
Да вот что мудрено: как в шейку-то пролезть?
Однако же пора: уж бе́з четверти шесть.
Эй, кучер, погоняй!» — Полгорода, собравшись,
Почти без памяти на тот кувшин глядит,
Который хитреца великого вместит.
«Что ж? скоро ли? — один другому говорит. —
Пора бы уж начать». Кто палкою стучит,
Кто топает ногой. Но, долго дожидавшись,
Узнали, что хитрец и с деньгами пропал.
Каких, подумаешь, обманов не бывает!
Тот тем, другой другим обманщик промышляет.
Вот я у нас такого знал,
Который о себе в народе насказал,
Что может видеться с духа́ми,
Всем их показывать и с ними говорить,
Болезни все лечить
Одними порошками.
И собирались тож к нему смотреть духов,
И порошки его в болезнях принимали,
Однако же духов, как слышно, не видали;
А от чудесных порошков
Скоряе, нежели от прочих, умирали.
СОЛОВЕЙ И ВОРОНЫ{*}
Кто как ни говори, что будто нет страстей
В животных и других, какие меж людей,
А зависть в них бывает,
И, может быть, людской еще не уступает.
Свист соловья каков, известно без того,
Чтобы хвалить его.
Что ж? Вздумай на него воронья чернь озлиться
Из зависти, что он, когда бы петь ни стал,
Всех голосом своим прельщал.
«Нам должно, — говорят друг другу, — согласиться,
Чтоб соловью не дать уж больше отличиться,
Всем вместе с ним запеть, когда он петь начнет,
То голос весь его за нашим пропадет;
А если он и тут над нами верх возьмет,
Так будем сказывать, что дурно он поет,
Всем тем, которые ни стали б им прельщаться.
Что, долго ли ему и впрям торжествовать,
А нам с стыдом пред ним, воронам, оставаться?»
И только соловей свистать —
Воронье стадо ну кричать!
Но голос соловья не только не терялся, —
Приятнее еще по роще раздавался.
Другой бы голос, может быть...
Да голос соловья хотели заглушить!
Теперь хотел бы я спросить,
Кого с воронами поставить здесь в сравненье?
Мое бы мненье,
К ним сочинителей негодных применить,
Которые на стать воронью поступают,
Когда на авторов хороших нападают
И клеветой хотят их славу помрачить.
ОПЛОШАЛАЯ ЛИСИЦА{*}
Лисица много нор с отнорками имеет,
И как о том один ученый разумеет,
Так это для того: когда пришла беда,
Что надобно бежать, так было бы куда.
Одна какая-то лисица оплошала,
Так что с отнорками норы не прокопала:
Казалось ей, норы довольно и глухой.
Я думаю, что лень была тому виной,
А лень частехонько бывает нам бедой.
Охотники в норе лисицу ту застали;
Куда? нет выходу! и в ней ее поймали.
Когда с лисицы вдруг о людях говорить,
Как впрям того не похвалить,
Кто с осторожностью и в службе поступает,
Что наперед себя местами запасает?
Стал новый командир из места выживать, —
Другое есть, куда пристать;
Хоть, впрочем, иногда случится,
Где штатский чин сидел, военный очутится;
Да дело здесь о том: когда пришла беда,
Что надобно бежать, так было бы куда.
ПТИЧНИК И ПТИЧКА{*}
Все полководцы утверждают,
Что хитростью подчас и силу побеждают.
А это точно так. Пришедши птичник в лес,
Гнездо на дереве увидел и полез,
Чтоб вынуть молодых. Лишь только мать успела
Увидеть птичника, то, чтоб спасти детей,
Тотча́с долой с гнезда слетела
И притвориться так умела,
Как будто чуть жива; а птичник тут за ней,
Покинувши гнездо, гоняться,
С тем, что когда поймает мать,
Детей уж после доставать.
Лишь птичник станет приближаться,
Она вперед всё да вперед;
То кой-как пробежит немного, то вспорхнет.
Так птичника она манила всё, манила
И от гнезда его всё дале отводила,
Пока он от нее отстал;
А дерева с гнездом уж больше не сыскал,
ДОМОВОЙ{*}
Пусть люди бы житья друг другу не давали,
Да уж и черти тож людей тревожить стали.
Хозяин, говорят, один какой-то был,
Которому от домового
Покою не было в том доме, где он жил:
Что ночь, то домовой пугать его ходил.
Хозяин, чтоб спастись несчастия такого,
Всё делал, что он мог: и ладаном курил,
Молитву от духо́в творил,
Себя и весь свой дом крестами оградил;
Ни двери, ни окна хозяин не оставил,
Чтоб мелом крестика от черта не поставил;
Но ни молитвой, ни крестом
Он от нечистого не мог освободиться.
Случилось стихотворцу в дом
К хозяину переселиться.
Хозяин рад, что есть с кем скуку разделить:
И чтоб ему смеляе быть,
Когда нечистый появится,
Зовет его к себе с ним вечер проводить.
Потом просил его, чтоб сделать одолженье
Из собственных стихов прочесть бы сочиненье.
И стихотворец, в угожденье,
Одну из слезных драм хозяину читал
(Однако имя ей комедии давал),
Которою хотя хозяин не прельщался,
Да сочинитель сам, однако, восхищался.
Нечистый дух, как час настал,
Хозяину хоть показался,
Но и явления не выждав одного,
По коже подрало его
И стало не видать. Хозяин догадался,
Что домовой чего-то невзлюбил;
Другого вечера дождавшись, посылает,
Чтоб посидеть опять к нему писатель был,
Которого опять читать он заставляет;
И он читает.
Нечистый только лишь придет —
И тем же часом пропадет.
«Постой же, — рассуждал хозяин сам с собою,—
Теперь я слажу с сатаною,
Не станешь более ты в дом ко мне ходить».
На третью ночь один хозяин наш остался.
Как скоро полночь стало бить,
Нечистый тут. Но чуть лишь только показался,
«Эй, малый, поскоряй! — хозяин закричал. —
Чтоб стихотворец ту комедию прислал,
Которую он мне читал».
Услыша это, дух нечистый испугался,
Рукою замахал,
Чтобы слуга остался;
И, словом, домовой
Пропал, и в этот дом уж больше ни ногой.
Вот если бы стихов негодных не писали,
Которые мы так браним,
Каким бы способом другим
Чертей мы избавляться стали?
Теперь хоть тысячи бесо́в и домовых
К нам в домы станут появляться,
Есть чем от них
Обороняться.
СЛЕПЦЫ{*}
Шло несколько слепцов, как все слепые ходят,
Когда их зрячие не водят:
Почти что шаг пройдут —
Споткнутся или упадут.
Прохожий, чтоб слепцам не столько спотыкаться,
Дает им палку опираться.
Взяв палку, передом один слепец пошел,
А за собой других повел.
Пошли, друг за́ друга держались,
И меньше прежнего при палке спотыкались.
Вдруг спор между слепцов зашел:
Вожатым каждый быть хотел;
И спор еще другой о палке затевают:
Какого дерева почесть ее — не знают.
Кто говорит,
Что палка та кленова;
Другой твердит:
Дубова.
И ощупью слепцы хотят о том судить,
Что́ должно зрячему глазами различить.
Слепцы не могут согласиться,
И всё сильняе спор о палке становится.
Из спора в спор слепцы, потом до бранных слов
Уже доходит меж слепцов,
А там и в драку меж собою,
И палкою друг друга тою,
Котора им дана была, чтоб их водить,
Немилосердо бить.
Но всё не думают друг другу уступить,
Хоть умереть, готовы драться,
А в споре не поддаться.
И до того не унялись,
Пока насмерть передрались.
Вот так слепцам во вред служило,
Что в пользу их дано им было.
А этаких слепцов,
От ересей и спорных слов,
Которые они рассеяли в, законы,
На свете не одни погибли миллионы.
ДРУЗЬЯ{*}
Давно я знал, и вновь опять я научился,
Чтоб другом никого, не испытав, не звать.
Случилось мужику чрез лед переезжать,
И воз его сквозь лед, к несчастью, провалился.
Мужик метаться и кричать:
«Ой! батюшки, тону! тону! ой! помогите!»
— «Робята, что же вы стоите?
Поможемте», — один другому говорил,
Кто вместе с мужиком в одном обозе был.
«Поможем», — каждый подтвердил.
Но к возу между тем никто не подходил.
А должно знать, что все одной деревни были,
Друзьями меж собою слыли,
Не раз за братское здоровье вместе пили;
А сверх того между собой,
Для утверждения их дружбы круговой,
Крестами даже поменялись.
Друг друга братом всяк зовет,
А братний воз ко дну идет.
По счастью мужика, сторонние сбежались
И вытащили воз на лед.
ЗАПАДНЯ И ПТИЧКА{*}
Задумал птичник птиц ловить
И западню ловить их выставляет,
Поклав в нее всего довольно есть и пить.
А чтобы птиц еще верняе приманить,
Обман к обману прибавляет
И птичку в западню сажает,
Которую он изловил,
Когда тот самый он обман употребил,
Чтоб птичка, в клетке распевая,
Другим приманкою была
И, голосом своим прельщая,
Подруг своих в тюрьму, как на добро, звала.
Одна из птичек налетела
И к западне, на голос птички той,
Подсела.
Заглядывает к ней со стороны, с другой;
Но вдруг, подумавши с собой,
«Нет, — говорит, — хоть сколько ты ни пой,
Сомнителен мне голос твой:
Неспроста здесь и ты, да и запас такой.
Я, правда, целый день не ела,
Однако в тесноту такую не пойду,
А в поле полечу: там корм сама найду,
Какой я и всегда, хоть с ну́ждою, имела.
А здесь готовое дают и есть и пить,
Да тесно жить».
ЗАСЛУЖЕННЫЙ КОНЬ{*}
Был конь у барина, каких бывает мало:
Не конь, а клад,
Как говорят.
Скупого барина такого не бывало,
И только одного коня он и держал,
Который в доме всю работу исправлял,
Какую бы и трем исправить впору было.
Конь сколько мог служил; но время наступило,
Что больше уж невмочь пришло ему служить.
И по-прямому б надлежало
Из благодарности коня по смерть кормить;
Но чувства в барине такого не бывало.
Конь в тягость стал ему; он шлет его продать.
Но дряхлого коня кто станет покупать?
Ведут его назад. «Ну, не хочу я боле, —
Хозяин, осердясь, стал людям говорить, —
Беспрокого коня кормить.
Сгоните в поле;
Пускай за службу сам он кормится на воле».
И бедного коня велел с двора согнать.
Такое ли коню за службу воздаянье
Возможно было ожидать!
В наш век хозяин пропитанье
Стыдился бы коню не дать.
ЗЕЛЕНЫЙ ОСЕЛ{*}
Какой-то с умысла дурак,
Взяв одного осла, его раскрасил так,
Что стан зеленый дал, а ноги голубые.
Повел осла казать по улицам дурак;
И старики, и молодые,
И малый, и большой,
Где ни взялись, кричат: «Ахти! осел какой!
Сам зелен весь, как чиж, а ноги голубые!
О чем слыхо́м доселе не слыхать!
Нет, — город весь кричит, — нет, чудеса такие
Достойно вечности предать,
Чтоб даже внуки наши знали,
Какие редкости в наш славный век бывали».
По улицам смотреть зеленого осла
Кипит народу без числа;
А по домам окошки откупают,
На кровли вылезают,
Леса, подмостки подставляют:
Всем видеть хочется осла, когда пойдет,
А всем идти с ослом дороги столько нет;
И давка круг осла сказать нельзя какая:
Друг друга всяк толкает, жмет,
С боков, и спереди, и сзади забегая.
Что ж? Два дни первые гонялся за ослом
Без памяти народ в каретах и пешком.
Больные про болезнь свою позабывали,
Когда зеленого осла им вспоминали;
И няньки с мамками, робят чтоб укачать,
Кота уж полно припевать, —
Осла зеленого робятам припевали.
На третий день осла по улицам ведут;
Смотреть осла уже и с места не встают,
И сколько все об нем сперва ни говорили,
Теперь совсем об нем забыли.
Какую глупость ни затей,
Как скоро лишь нова, чернь без ума от ней.
Напрасно стал бы кто стараться
Глупцов на разум наводить, —
Ему же будут насмехаться.
А лучше времени глупцов препоручить,
Чтобы на путь прямой попали;
Хоть сколько бы они противиться ни стали,
Оно умеет их учить.
СОЛОВЕЙ И ЧИЖ{*}
Был дом,
Где под окном
И чиж и соловей висели
И пели.
Лишь только соловей, бывало, запоет,
Сын маленький отцу проходу не дает,
Всё птичку показать к нему он приступает,
Которая так хорошо поет.
Отец, обеих сняв, мальчишке подает.
«Ну, — говорит, — узнай, мой свет,
Которая тебя так много забавляет?»
Тотчас на чижика мальчишка указал:
«Вот, батюшка, она», — сказал,
И всячески чижа мальчишка выхваляет:
«Какие перушки! Куды как он пригож!
Затем ведь у него и голос так хорош!»
Вот как мальчишка рассуждает.
Да полно, и в житействе тож
О людях многие по виду заключают:
Кто наряжен богато и пригож,
Того и умным почитают.
ЛОШАДЬ С ВОЗОМ{*}
Когда б приманчивость людьми не управляла,
К чему б тогда годился свет?
Куда б и не идти, теперь иной идет:
Приманчивость ведет.
А эта мысль мне вот с чего припала:
Я видел, лошадь воз с каменьями везет,
И очень лошадь уж пристала.
Воз сена впереди идет;
То, чтоб до сена ей добраться,
Она, хоть через мочь, везти и надседаться,
И так вперед всё шла да шла,
Пока воз с камнями до места довезла.
ПОПУГАЙ{*}
У барина был попугай,
Который как-то внезначай
От барина из дому
В окошко залетел
К крестьянину простому;
И только прилететь успел,
Заговорил, что разумел.
Нередко чернь, когда чего не понимает,
За дьявольщину почитает.
Мужик словесных птиц не видывал таких
И слышать не слыхал об них,
Счел, что влетела в дом духо́в нечистых сила.
Жена его тотча́с молитву сотворила,
И как на выдумки хитряй его была
(Так как и вообще считают,
Что будто жены все хитряй мужей бывают),
Скоряй горшок где ни взяла
И попугая им накрыла;
А сверх того
Крестом его,
Чтоб крепче он сидел, накрывши, заградила.
«Сиди же», — говорит.
И попугай мой под горшком сидит.
Меж тем взыскались попугая.
Людей везде, куда лишь можно, рассылая,
Сыскали как-то след. Пришли и под горшком
Нашли его чуть-чуть живого.
На это что сказать иного?
Беда попасть с умом
К невежде в дом.
ЛОШАДЬ И ОСЕЛ{*}
Добро, которое мы делаем другим,
Добром же служит нам самим,
И в ну́жде надобно друг другу
Всегда оказывать услугу.
Случилось лошади в дороге быть с ослом;
И лошадь шла порожняком,
А на осле поклажи столько было,
Что бедного совсем под нею задавило.
«Нет мочи, — говорит, — я, право, упаду,
До места не дойду».
И просит лошадь он, чтоб сделать одолженье
Хоть часть поклажи снять с него.
«Тебе не стоит ничего,
А мне б ты сделала большое облегченье»,—
Он лошади сказал.
«Вот, чтоб я с ношею ослиною таскалась!» —
Сказавши лошадь, отказалась.
Осел потуда шел, пока под ношей пал.
И лошадь тут узнала,
Что ношу разделить напрасно отказала,
Когда ее одна
С ослиной кожей несть была принуждена.
ДВА КУПЦА{*}
Кащей, ты дурно поступаешь,
Когда лишь в то живешь, что деньги собираешь
И первым их своим блаженством почитаешь.
Ну, если час такой найдет,
Что деньги есть, да хлеба нет?
Вот ты мне смехом отвечаешь,
Да смех твой, может быть, пройдет,
Дай только рассказать мне нечто наперед.
В каком-то городе два человека жили,
Которы промыслом купцами оба были.
Один из них в то только жил,
Что деньги из всего копил;
Другой доход свой в хлеб оборотить старался.
Богатый деньгами товарищу смеялся,
Что он всё хлебом запасался.
Товарищ смех его спокойно принимал
И хлебный свой запас всё больше умножал.
Вдруг войско к городу с осадой подступило,
С осадой наконец и голод наступил.
Теперь, что у кого запасу, к счастью, было,
Тот тем в сей крайности и жил.
Богатый деньгами кащей без хлеба был,
Купить его ко всем по городу метался,
За хлеб один кащей все деньги отдает,
Однако же никто и денег не берет:
Что в деньгах, если хлеба нет!
Товарищ лишь один прибежищем остался.
Кащей в числе других несчастных первый был,
Который хлеба попросил
У самого того, кому он насмехался,
Что тот всё хлебом запасался.
Товарищ и его питал,
И прочих жителей от голода спасал.
Как город взяли,
Всех жителей живых застали,
А у кащея всё богатство обобрали.
«Ну, что? — ему тогда товарищ говорил. —
Где золото твое, и где бы сам ты был,
Когда б я хлеба не копил?»
СЧАСТЛИВОЕ СУПРУЖЕСТВО{*}
Вот говорят, примеров нет,
Чтоб муж в ладу с женою жили
И даже и по смерть друг друга бы любили.
Ой! здешний свет!
Привыкнув клеветать, чего уж не взнесет!
Не стыдно ли всклепать напраслину такую?
Впредь не поверю в том я больше никому
И слух такой сочту лишь за молву пустую.
Я сам свидетелем тому,
Что и согласие в супружествах бывает,
И тот, кто этому не верит, согрешает.
А вас, клеветников, чтоб на́век устыдить,
Я буду вам пример живой здесь говорить.
Послушайте. Чего б жена ни пожелала,
Муж исполнять всё то за свято почитал;
А и жена, чего б и муж ни пожелал,
Равно без женского упрямства исполняла.
Одною ласкою и просьбою одной,
Как с стороны, так и с другой,
Взаимной воле угождали
И ссоры никогда между собой не знали.
Что нравилося ей, то нравилось ему;
Когда ж бывало что противно одному,
Противно было то равно и для другого,
И я не видывал согласия такого,
Какое было между их.
Как до венца еще невеста и жених
Стараются, чтоб их пороки скрыты были,
Так точно и они всегда,
Став мужем и женой, взаимно их таили,
Чтоб в доме не было досады никогда.
Последний поцелуй, когда уж умирали,
Так страстен был, как тот, когда их обвенчали;
И, словом, жили до конца,
Как в первый день живут, пришедши от венца.
«А сколько лет их веку было?»
Да сколько лет? С неделю и всего;
А без того
На сказку б походило.
СТРЯПЧИЙ И ВОРЫ{*}
Какой-то стряпчий был всем стряпчим образец,
Такой делец,
Что стряпческими он ухватками своими
Пред всеми стряпчими другими
Взяв первенство, к себе всех и́стцев приманил;
И, словом, так проворен был,
Что часто им и тот оправдан оставался,
Который сам суду и вине своей признался
И суд которого на казнь уж осудил.
В покраже двух воров поймали,
И должно по суду воров за то казнить;
А это воры знали.
Однако как они о стряпчем тож слыхали,
Что, если за кого возьмется он ходить,
Бояться нечего, то стряпчего сыскали,
Сулят ему, что за душей,
Из краденых и денег и вещей,
Лишь только б их оправить,
А пуще бы всего от смерти их избавить.
Ведь тяжко умирать, как есть кому чем жить!
Надеясь от воров подарки получить,
Стал стряпчий за воров ходить,
И выходил, что их на волю отпустили,
Всех вообще судей заставя разуметь,
Что их напрасно обвинили:
Вот каково старателя иметь!
Как скоро их освободили,
В дом стряпчего снесли они, что посулили,
Благодарят
И впредь дарить его сулят.
Как это всё происходило,
Что стряпчий от воров подарки принимал
И с ними в радости на счет их пировал,
Уж на дворе не рано было;
И стал гостей он унимать
Остаться переночевать;
А гости будто бы сперва не соглашались,
Однако ночевать остались.
Лишь только в доме улеглись,
За промысл гости принялись:
Не только что свои подарки воротили,
Еще и стряпчего пожитки расщечили,
Потом до сонного дошли и самого
И в барышах ему бока отколотили,
Оставя чуть живым его.
Кто плутнями живет и плутням потакает,
От них и погибает.
ДВА БОГАЧА{*}
Два были богача, и оба в тяжбе были;
Причины же прямой я не могу сказать:
Кто может всё подробно знать?
К тому же толк иным делам приказным дать
Не так-то чтоб легко. Иные говорили,
Что спор их из куска земли;
Другие,
Что будто бы долги какие
Прапрадедов своих друг на́ друга начли.
Таким-то и тягаться,
Которым кошелек поможет оправдаться
И у судей закон и совесть откупить;
А недостаточные знают:
Без денег, как на торг, в суд незачем ходить.
Приказной формою дела их в суд вступают,
И каждой стороне их стряпчие ласкают,
Что в пользу дело окончают.
Проходит год, другой, и близь десятка лет,
Конца, однако, делу нет.
Ужли судьи их сговорились
Так долго дело не решить?
Вот то́тчас клеветать и на суде́й взносить,
И думать, что они из взятков согласились...
Как будто бы нельзя другим причинам быть,
Что дело тихо шло. Ну, как тут поспешить?
С год, говорят, по нем в одних архивах рылись.
В том самом городе, где спор происходил,
Какой-то живописец был,
Который написал на богачей картину
Так, что нагими их он в ней изобразил
И выставил в народ. Все спрашивать причину,
Весь город толковать и говорить об них,
И только что речей о богачах нагих.
Дошло о том до богачей самих.
Пошли смотреть картину
И видят: дело так. Трону́ло это их:
Неудивительно. Готовы уж прошенье
На живописца подавать,
Чтобы бесчестие взыскать,
И, в тяжбе будучи, другую начинать.
«Как, — говорят, — снести такое поношенье!»
Пошли его спросить, однако, наперед.
«Пожалуй, — говорят, — скажи, что за причина,
Что в поруганье нам написана картина
И выставлена в свет?
Что, разве ты, мой друг, сочел нас дураками,
Чтоб насмехаться так над нами?»
«Нет, — живописец им сказал,—
Не с тем картину я писал,
Чтоб мне над вами насмехаться;
А только вам хотел картиною сказать,
Чего вам должно ожидать,
Когда еще вы станете тягаться».
СТРЕКОЗА{*}
Всё лето стрекоза в то только и жила,
Что пела;
А как зима пришла,
Так хлеба ничего в запасе не имела.
И просит муравья: «Помилуй, муравей,
Не дай пропасть мне в крайности моей:
Нет хлеба ни зерна, и как мне быть, не знаю.
Не можешь ли меня хоть чем-нибудь ссудить,
Чтоб уж хоть кое-как до лета мне дожить?
А лето как придет, я, право, обещаю
Тебе всё вдвое заплатить».
— «Да как же целое ты лето
Ничем не запаслась?» — ей муравей на это.
— «Так, виновата в том; да что уж, не взыщи
Я запастися всё хотела,
Да лето целое пропела».
— «Пропела? Хорошо! поди ж теперь свищи».
Но это только в поученье
Ей муравей сказал,
А сам на прокормленье
Из жалости ей хлеба дал.
ДИОНИСИЙ И МИНИСТР ЕГО{*}
Изволь, пожалуй, отвечать
Так, чтоб и не солгать,
И правду не сказать.
О Дионисии, я чаю, всякий знает,
Известно всем, каков он был.
Слух о делах его и ныне ужасает;
А каково ж тому, кто при тиране жил?
И я не рад, что я об нем заговорил.
Не знаю, как бы поскоряе,
Сказав об нем, что понужняе,
Оставить мне его.
Раз у министра своего
Потребовал он мненье,
Когда какое-то, не помню, сочиненье
В стихах дурных он написал,
Да с тем, чтоб он ему всю истину сказал.
Министр привык всегда без лести изъясняться,
И сам тиран его за правду почитал
И часто за нее прощал.
«Стихи, — он отвечал тирану, — не годятся».
Но тут не мог тиран от злости удержаться:
Под караул отдать министра приказал;
Сам переделал сочиненье.
Спустя дней несколько министра он призвал,
Чтоб вновь его услышать мненье.
Министр ему теперь никак не отвечал,
А к караульному, который тут случился,
Оборотился
И говорит ему: «Я должен отвечать,
Так поведи меня под караул опять».
ЛЕСТНИЦА{*}
Всё надобно стараться
С погребной стороны за дело приниматься;
А если иначе, все будет без пути.
Хозяин некакий стал лестницу мести;
Да начал, не умея взяться,
С ступеней нижних месть. Хоть с нижней сор сметет,
А с верхней сор опять на нижнюю спадет.
«Не бестолков ли ты? — ему тут говорили,
Которые при этом были. —
Кто снизу лестницу метет?»
На что бы походило,
Когда б в правлении, в каком бы то ни было,
Не с вышних степеней, а с нижних начинать
Порядок наблюдать?
БЛАГОДЕЯНИЕ{*}
Весьма похвально поступает,
Кто бедным помогает;
И лучше самому хоть с ну́ждою прожить,
Чтоб бедным уделить.
Смирена так разбогатела,
Что чистым золотом вдруг миллион имела.
Достаток сей
Достался по духовной ей.
«Ну, — говорит, — теперь ничто не помешает
Мне в ну́жде бедным помогать.
Есть чем, хвала творцу за благодать!
Пускай лишь только пожелает
Кто помощи моей».
Лишь только молвила — и нищий у дверей.
«Подайте милостину!» — просит,
И просьбу с жалостью такою произносит,
Что всяк бы тронут был. Смирена, меры нет,
Что чувствует и как за нищего страдает.
«Суди бог, — говорит, — кто бедных покидает!»
И нищему большой гнилой сухарь несет.
ДЕЛЕЖ ЛЬВИНЫЙ{*}
Осел с овцой, с коровой и с козой
Когда-то в пайщики вступили
И льва с собою пригласили
На договор такой,
Что если зверь какой
На чьей-нибудь земле, случится, попадется
И зверя этого удастся изловить,
То б в случае таком добычу разделить
По равной части всем, кому что доведется.
Случись,
Олень к козе в тенета попадись.
Тотча́с друг другу повестили,
И вместе все оленя задушили.
Дошло до дележа. Лев то́тчас говорит:
«Одна тут часть моя и мне принадлежит
Затем, что договор такой мы положили».
— «Об этом слова нет!» — «Другая часть моя,
Затем что я
Львом называюсь
И первым между вас считаюсь».
— «Пускай и то!» — «И третья часть моя
По праву кто кого храбряе.
Еще четверту часть беру себе же я
По праву кто кого сильняе.
А за последнюю лишь только кто примись,
То тут же и простись».
ВОЛЯ И НЕВОЛЯ{*}
Волк, долго не имев поживы никакой,
Был тощ, худой
Такой,
Что кости лишь одни да кожа.
И волку этому случись
С собакою сойтись,
Которая была собой росла, пригожа,
Жирна,
Дородна и сильна.
Волк рад бы всей душой с собакою схватиться
И ею поживиться,
Да полно, для того не смел,
Что не по нем была собака
И не по нем была бы драка.
И так со стороны учтивой подошел,
Лисой к ней начал подбиваться,
Ее дородству удивляться
И всячески ее хвалить.
«Не стоит ничего тебе таким же быть, —
Собака говорит, — как скоро согласишься
Идти со мною в город жить.
Ты будешь весь иной и так переродишься,
Что сам себе не надивишься.
Что ваша жизнь и впрям? Скитайся всё, рыщи
И с горем пополам поесть чего ищи;
А даром и куском не думай поживиться:
Всё с бою должно взять;
А это на какую стать!
Куды такая жизнь годится?
Ведь посмотреть, так в чем душа-та, право, в вас?
Не евши целы дни, вы все как испитые,
Поджарые, худые.
Нет, то-то жизнь-та как у нас!
Ешь не хочу всего, чего душа желает:
После гостей
Костей, костей,
Остатков от стола, так столько их бывает,
Что некуды девать!
А ласки от господ — уж подлинно сказать!»
Растаял волк, услыша весть такую,
И даже слезы на глазах
От размышления о будущих пирах.
«А должность отправлять за это мне какую?» —
Спросил собаку волк. — «Что? должность? ничего! —
Вот только лишь всего,
Чтоб не пускать на двор чужого никого,
К хозяину ласкаться
И около людей домашних увиваться».
Волк, слыша это всё, не шел бы, а летел;
И лес ему так омерзел,
Что про него уж он и думать не хотел,
И всех волков себя счастливее считает.
Вдруг на собаке он дорогой примечает,
Что с шеи шерсть у ней сошла.
«А это что такое,
Что шея у тебя гола?»
— «Так, это ничего, пустое».
— «Однако нет, скажи». — «Так, право ничего.
Я чаю,
Это оттого,
Когда я иногда на привязи бываю».
— «На привязи? — тут волк вскричал. —
Так ты не всё живешь на воле?»
— «Не всё; да полно, что в том ну́жды?» — пес сказал.
— «А ну́жды столько в том, что не хочу я боле
Ни за́ что всех пиров твоих;
Нет, воля мне дороже их,
А к ней на привязи, я знаю, нет дороги!» —
Сказал, и к лесу дай бог ноги.
ОСЕЛ, ПРИГЛАШЕННЫЙ НА ОХОТУ{*}
Собравшись лев зверей ловить,
Осла в числе своих придворных приглашает,
Чтоб на охоту с ним сходить.
Осел дивится и не знает,
Как милость эту рассудить,
Затем что этого родясь с ним не случалось.
И сглупа показалось
Ему,
Что милость льва к нему
Такая
Его особу уважая.
«Вот, — говорит, —
Вся мелочь при дворе меня пренебрегает,
Бранит
И обижает;
А сам и царь,
Мой государь,
Сподобил милости, не погнушавшись мною;
Так, знать, чего-нибудь я стою.
И не дурак ли я, что всё я уступал?
Нет, полно уступать!» — сказал.
Как член суда иной, что в члены он попал,
Судейскую осанку принимает,
Возносится и всех ни за́ что почитает,
И что ни делает, и что ни говорит,
Всегда и всякому, что член он, подтвердит;
И ежели кого другого не поймает,
Хотя на улице к робятам рад пристать
И им, что членом он, сказать.
В письме к родным своим не может удержаться,
Чтоб членом каждый раз ему не подписаться;
И, словом, весь он член, и в доме от людей
Все член по нем до лошадей.
Так точно и осел мой начал возноситься,
Не знает, как ему ступить;
Сам бодрости своей не рад. Чему-то быть!
Не всякому ослу случится
Льва на охоту проводить.
Да чем-то это всё решится?
Осла лев на охоту брать...
Чтоб с царской милостью ослу не горевать.
Зверей, которых затравили,
Всех на осла взвалили,
И с головы до ног всего
Обвесили его.
Тогда осел узнал, что взят он на охоту
Не в уважение к нему, а на работу.
ПРАЗДНИК ДЕРЕВЕНСКИЙ{*}
Мы в прихотях своих того не разбираем,
Во вред ли, в пользу ли нам то, чего желаем.
Стал праздник годовой в деревне наступать;
Кто празднику не рад? Крестьяне дожидаться,
Всем тем, что надобно на праздник, запасаться
И с радости вперед уже располагать,
Как погулять,
Попировать,
Самим как в гости побывать
И как гостей к себе созвать.
Настал их праздник, и настало
Ненастье с праздником, какого не бывало,
Так что ни вон из изб. А правду всю сказать,
Так для народа
Тогда и погулять,
Как хороша погода.
А тут и дождь, и снег, и град,
Грязь по колени.
Крестьяне в жалобу и в пени;
Никто и празднику не рад,
И к богу вёдра приступили
(Язычники крестьяне были):
«Помилуй, — говорят, — во весь мы круглый год
Покою часу не имеем:
То пашем мы, то жнем, то сеем,
Когда не на себя, так на своих господ.
Неделя нам в году, чтобы́ повеселиться,
И та вот прахом вся пошла.
Погода до того всё хороша была;
Теперь на улицу не можно появиться».
— «Неблагодарные! — бог вёдра им сказал. —
Не знаете, чего хотите.
Вперед судьбу вы не гневите.
К спасенью вашему я вам ненастье дал;
Хлеб на полях у вас совсем уж пропадал;
Зной выжигал его, а червь его съедал».
СТАДНИК{*}
Какой-то стадник шел
И стадо при себе коней с ослами вел.
Кони́ как должно выступают;
Ослы шагают не шагают;
Всё понуканья ждут.
Однако же и тут
Не много стадник успевает:
Осел ленивый скот, об этом всякий знает,
Так понукать его не много помогает.
И стадник погонял ослов сперва пешком,
Но наконец, устав, сел погонять верхом:
То пустится за тем, то за другим ослом;
Того, другого понукает;
Но столько же верхом, как пешим, успевает;
И выбился и сам из сил,
И лошадей пристановил.
Так часто господии с дурным слугою бьется,
А за негодного и добрым достается.
ВОИН{*}
Во Франции, никак, я, право, позабыл,
Из воинов один, который заслужил,
Чтоб он пожалован крестом воинским был,
Не получил сего, однако, награжденья,
Хоть часто кавалером стал
Кто от сраженья
Не раз бежал;
Да чрез друзей чего иной не получал?
Прямая иногда заслуга не заслуга,
Когда предстателем кто не имеет друга.
Достойный воин сей свою обиду сносит
И награждения приличного не просит.
Увидев воина, герой
Другой,
Который, с ним служа, не раз при том случался,
Как с неприятелем, бывало, тот сражался
И побеждал его: «Возможно ль, — говорил,—
Что ты еще креста не получил,
Когда уж двадцать раз его ты заслужил?
Я, право, в просьбу бы вступил:
Авось-либо тебе его и дать прикажут».
— «Нет, — отвечал другой, — пускай мне лучше кажут,
За что креста я не прошу,
А нежели за что я крест ношу».