Козлов выказывал горячую симпатию к Бернсу — «сельскому барду», воспевавшему простых людей труда, наделенных высокой нравственностью, незапятнанной душевной чистотой. Козлову импонировал патриотизм шотландского певца, его страстная любовь к родине, которой он беззаветно служил, но ему остались чуждыми бунтарские и сатирические мотивы поэзии Бернса. Нет ничего случайного в том, что Козлов выбрал для перевода из Бернса произведения, близкие ему по духу: «Горной маргаритке, которую я примял своим плугом» (у Козлова: «К полевой маргаритке...») — замечательное стихотворение, пронизанное сдержанной, суровой печалью, предчувствием бед, ожидающих поэта в жестоком, неустроенном мире, — и «Субботний вечер поселянина» (у Козлова: «Сельский субботний вечер в Шотландии») — маленькую поэму, выдержанную в безоблачно-светлых, идиллических тонах. В этом раннем произведении Бернса Козлова привлекали поэзия крестьянских трудовых будней, атмосфера умиротворенности, чувство любви, дружбы и религиозности, царящее в семье шотландского фермера. Характерно, что «Московский телеграф» упрекал Козлова за то, что он «почел Бернса простым крестьянином, который между прочим напевает на поэтической свирелке». Тематическая новизна «Сельского субботнего вечера в Шотландии» обусловила изменения интонационно-словесного строя Козловского текста. В нем засверкали свежие языковые краски. Традиционная условно-романтическая фразеология в некоторых строфах уступила место простым, конкретным словам разговорной речи, тесно связанным с народным бытом.
В заключительной строфе поэмы Козлов, сравнивая себя с Бернсом, обращается к родине:
А я к тебе, к тебе взываю я,
Святая Русь, о наша мать-земля!
Цвети, цвети, страна моя родная!
и. т. д.
Белинский находил это обращение неуместным, однако самое стремление сопоставить себя с Бернсом весьма характерно для мироощущения Козлова.
В послании «К Валтеру Скотту» Козлов любовно рисует патриархально-идиллический образ шотландского «волшебника». Он в восторженных словах говорит о его поэтическом таланте, гуманности и душевной чистоте, благодаря которым этот «великий... добрый человек» снискал себе народную признательность:
Ты в родине твоей свободной
Стал драгоценностью народной.
Родина вознаградила писателя довольством и покоем. «В красе серебряных кудрей... почтенный старец», Вальтер Скотт представляется Козлову воплощением ничем не омраченного счастья, мудрой уравновешенности и гармонии. Таким же, по его мнению, был Н. М. Карамзин — «мудрец с младенческой душою». Но рядом с Вальтером Скоттом, творчество которого уподобляется мягкому свету вечерней зари, в стихотворении возникает грозовой образ другого любимца Козлова — Байрона, чья жизнь и поэзия являются воплощением «буйных страстей», «мятежной тоски» и дисгармонии мира.
Свою симпатию к политическому изгнаннику, народному поэту Польши Адаму Мицкевичу Козлов выразил переводом его цикла «Крымских сонетов».
В Козлове не угасает интерес к политической жизни современной ему Европы. Знаменательно, что разгоревшаяся в начале тридцатых годов национально-освободительная борьба в Италии вызвала у Козлова глубокое сочувствие. Он откликнулся на нее переводом отрывка из трагедии Никколини «Джованни да Прочила», в котором звучит призыв к свержению чужеземного ига, призыв к народной мести, уподобляемой огнедышащей лаве Этны.
В тридцатых годах лирика Козлова обогащается стихотворениями, внешне выдержанными в духе народной поэзии («Умирающий гейдук», «Обманутое сердце», «Тревожное раздумье», «Песня»). Познакомившись с «Песнями западных славян», Козлов, по примеру Пушкина, заимствовал из сборника «Гусли» Проспера Мериме тему «умирающего гайдука» и написал поэтическую иллирийскую балладу, в которой умело воссоздал «местный колорит» и своеобразный драматизм сюжета. Значительными художественными достоинствами отличается козловская «Песня». Ее заунывный, щемящий душу тон напоминает жалобы народной песни. По своему ритму, певучести и даже словарю она близка некоторым стихотворениям Кольцова.
В творчестве Козлова важное место занимает романсная лирика, в которую он внес поэзию эмоциональной светотени, воодушевленность чувства, искренность и теплоту интонаций. Таким лирическим миниатюрам, как «Романс», «К княгине М. А. Голицыной», «Княгине З. А. Волконской» («Мне говорят: «Она поет...»»), «К М. Шимановской» и некоторым другим, присущи изящество формы, музыкальность и прозрачность фактуры стиха. Они в известной мере предвосхищают романсы Фета и Полонского. Вот, например, исполненный воздушной легкости и грации, романтизированный образ поющей З. А. Волконской:
Звезда любви над ней горит,
И — стан обхвачен пеленою —
Она, эфирная, летит,
Чуть озаренная луною...
Несомненный художественный интерес представляют стихотворения Козлова, посвященные музыке («К Зонтаг», «Русская певица», «М. Виельгорскому», «К Леопольду Мейеру»). Они согреты живым чувством человека, влюбленного в музыку; в них порой, слышится мелодия — текучая и гибкая в ее высоком парении, в нарастании и спадах, неожиданных и тонких нюансах.
Отдельные стихотворения Козлова по своему настроению и колориту родственны некоторым стихам Тютчева. Такова, например, фантазия «Не наяву и не во сне», в которой тонко переданы изощренная впечатлительность лирического героя, причудливость его ассоциативного восприятия внешнего мира. Плеск волны, лунный свет, далекая песня — все внезапно смущает чувства, вызывает душевную тревогу, не выразимую словами.
Козлов остро ощущал впечатляющую силу поэтической интонации. Ему иногда удавалось одним четверостишием или даже одной строкой-рефреном создать настроение, глубоко проникающее в душу читателя. На эту особенность козловской лирики обратил внимание еще Белинский.
Стихотворения «К неверной», «Новые стансы» («Прости! Уж полночь; над луною...»), «Другу весны моей после долгой, долгой разлуки» являются яркими образцами любовной лирики Козлова. Белинский назвал стихотворение «К неверной» «особенно замечательной пиэской», причислив ее к тем произведениям Козлова, от которых «веет прежним благоуханием его поэзии».[61] Это стихотворение отмечено неподдельной искренностью и горячностью эмоций, в нем выразительно переданы душевный разлад и мучительные противоречия, обуревающие влюбленного. Порывистость и страстность влюбленного лирического героя живо ощущается в «Новых стансах». В этом стихотворении вскипает острое чувство горечи по поводу безответной любви. Образы «веющего паруса» и шумящей «разлучницы волны» сообщают всей вещи тревожно-нервный, быстрый ритм, окрыленность стиха.
«Другу весны моей» посвящено двоюродной сестре поэта — А. Г. Хомутовой, которую он в молодости страстно любил и встреча с которой «после долгой, долгой разлуки» воскресила прошлое, вызвала стремительный рой воспоминаний. Стихотворение это, написанное почти шестидесятилетним стариком, отличается свежестью чувства, скорбной нежностью, удивительной остротой эмоциональной памяти, придающей всей вещи взволнованно-тревожный и вместе с тем теплый, задушевный тон.
Лермонтова глубоко взволновало это стихотворение, с которым его познакомила в рукописи А. Г. Хомутова, и он откликнулся на него замечательными стихами, выдержанными в той тональности, которую задал Козлов:
Слепец, страданьем вдохновенный.
Вам строки чудные писал...
Большинство лирических стихотворений Козлова являются переводами или подражаниями. Он вслед за Жуковским ввел в широкий читательский обиход целый ряд классических произведений английской, французской, итальянской, польской литератур. Дело, конечно, не ограничивается культурно-просветительской миссией Козлова. Важно, что такие стихотворения, как «Вечерний звон», «На погребение английского генерала сира Джона Мура», «Романс» («Есть тихая роща у быстрых ключей...»), «Добрая ночь», «Нас семеро» и некоторые другие, прочно вошли в основной фонд русской поэзии XIX века.
Академик Ф. И. Буслаев рассказывает в своих воспоминаниях, как он в юности зачитывался Козловым, а в «Вечернем звоне» «видел отличный образец звукоподражательной поэзии... Читая его наизусть, я не просто выговаривал слова, а как бы звонил ими, воображая себя сидящим на колокольне...»[62] Это признание Ф. И. Буслаева Очень характерно: оно свидетельствует о том, что целые поколения русских читателей сроднились с лучшими переводами Козлова; на них воспитывался эстетический вкус, в них нашли выражение изобразительная сила и богатство русского литературного языка. Вспомним, что юный Лермонтов и его сверстники по Московскому университету приобщались к поэзии Байрона через переводы Козлова («Невеста абидосская» и др.). Конечно, далеко не все равноценно в козловских переводах. Наряду с большими удачами у него было немало посредственных вещей.
Козлов разделял мнение Жуковского, что «переводчик в стихах — соперник» поэта, вследствие чего он часто привносил в переводимые им произведения оттенки собственных эмоций и мыслей, изменял их интонационно-ритмический строй и стихотворную форму. Так, например, в переводе «Крымских сонетов» Мицкевича Козлов нарушил строгую и отточенную форму сонета и тем не менее верно передал содержание и образную систему замечательных стихов Мицкевича. Аполлон Григорьев, с горячей похвалой отзывавшийся о переводческой деятельности Козлова, считал перевод «Крымских сонетов» чуть ли не образцовым. Сам Мицкевич в 1828 году писал своему другу — поэту Одынцу: «Почти во всех альманахах... фигурируют мои сонеты; они имеются уже в нескольких переводах. Один, как будто лучший, это Козлова (того, кто написал «Венецианскую ночь»)».[63]