Гимн Орфея. Впервые — БдЧ, 1839, т. 34, стр. 174. Орфей — легендарный древнегреческий певец, своими песнями приводивший в движение деревья и скалы, укрощавший диких зверей. В образе Орфея воплощена идея всемогущества музыки, поэзии, искусства.
Молитва («Прости мне, боже, прегрешенья...»). Впервые — «Современник», 1840, т. 18, стр. 86. Написано 3 декабря 1839 г., как об этом сообщает Козлов в дневниковой записи от 3 декабря: «Около 12 час. ночи нашло на меня вдохновение, и я сочинил молитву в виде сонета» (СиН, стр. 62). Жуковский, опубликовав это стихотворение в своей статье «О стихотворениях И. И. Козлова», замечает: «Следующая молитва написана им весьма незадолго до смерти; это последний звук его арфы». Магдалина. По евангельской легенде, Мария из Магдалы вела развратный образ жизни, но под влиянием Христа обратилась к его вере и стала восторженной ее проповедницей. Иоанн — апостол и евангелист, называемый Богословом.
Легенда. Впервые — изд. 1840 г., ч. 2, стр. 363-366. Написана в конце декабря 1839 г. — начале января 1840 г. В дневниковой записи от 28 декабря 1839 г. сказано: «Г-жа Вейдемейер. Я с ней занялся своей легендой» (СиН, стр. 64). 18 января 1840 г., за 12 дней до смерти, Козлов читал свою «Легенду» княгине А. И. Голицыной. «Моя легенда ее шокировала...» (СиН, стр. 66) — пишет с явным огорчением Козлов. По всей вероятности, любовный мотив, введенный в церковную легенду, «шокировал» святошу и ханжу А. И. Голицыну. Фивы — древнегреческое название древнеегипетского города Уасет, расположенного по обоим берегам Нила и в древности славившегося своей красотой и богатством. В I в. до н. э. город был разрушен. Впоследствии в его развалинах поселялись христианские отшельники. Он Павел Фивейский в цвету молодом. Герой стихотворения уподобляется первому по времени христианскому монаху Павлу Фивейскому (ум. 341), который жил в Фиваиде, питаясь плодами пальмы и одеваясь ее листьями.
Стансы («Тоскуя о подруге милой...»). Вольный перевод 43-го сонета Франческо Петрарки из цикла «После смерти мадонны Лауры». Впервые — изд. 1840 г., ч. 2, стр. 262-263. Эпиграф взят из первой строки 43-го сонета.
Стихи Андрея Шенье на пребывание его в Англии. Вольный перевод стихотворения Андре Шенье: «Sans parents, sans amis et sans concitoyens...». Впервые — там же, стр. 333-334. Андре Шенье (см. о нем. стр. 469) с конца 1787 до начала 1790 г. проживал в Лондоне в качестве секретаря французского посольства.
Дружба. Впервые — там же, стр. 275.
Стихи для концерта. Впервые — там же, стр. 316-318.
ПОЭМЫ
Чернец. Впервые десятая глава поэмы с заглавием: «Возвращение на родину. Отрывок из поэмы, еще не напечатанной» — НЛ, 1823, № 47, стр. 126—128; полностью — отдельное издание: «Чернец, киевская повесть. Сочинение Ивана Козлова». СПб., 1825, с эпиграфом из поэмы Байрона «Гяур»:
The wither’d frame, the ruined mind,
The wrack by passion left behind,
A shrivelled scroll, a scatter’d leaf
Seared by the autumn blast of grief.
<Изможденное тело, разрушенный разум, обломок пережитой страсти, сморщенный пергамент, унесенный ветром листок, увядший от осеннего вихря грусти > и с предисловием «От издателей». Печ. по изд. 1833 г., ч. 1, стр. 5—31. В предисловии к отдельному изданию, написанном, по-видимому, Жуковским, говорится:
«Мы не хотим предупреждать суда наших читателей о небольшой поэме, которую здесь им предлагаем: и без нас они найдут в ней красоты возвышенные, и без нас могут заметить, что воображение поэта согрето пламенем чувства, что язык его силен, прост и живописен. Мы скажем несколько слов о самом поэте. Судьба его должна возбудить нежнейшее участие в каждом благородном сердце. Несчастие, часто убийственное для души обыкновенной, было для него гением животворящим. «Несчастие, — сказал некто, — можно сравнить с великаном, имеющим голову светозарную и ноги свинцовые. Кто сам высок, или кто может возвыситься, чтоб посмотреть прямо в лицо сему ужасному посланнику провидения, — тот озарится его блеском, и собственное лицо его просветлеет; но тот, кто низок, или кто, ужаснувшись ослепительного света, наклонит голову, чтобы его не видать, — тот попадет под свинцовые ноги страшилища и будет ими раздавлен или затоптан в прах». Сей жребий миновал нашего страдальца: он имел довольно мужества, чтоб посмотреть прямое лицо своему страшному посетителю. В молодых летах, проведенных в рассеянности большого света, он не знал того, что таилось в его душе, созданной понимать высокое и прекрасное, — несчастие открыло ему эту тайну: похитив у него лучшие блага жизни, оно даровало ему поэзию. Вот уже пятый год, как он без ног и слеп; существенный мир исчез для него навсегда; но мир души, мир поэтических мыслей, высших надежд и веры открылся ему во всей красоте своей: он живет в нем и в нем забывает свои страдания, часто несносные. Мы не входим в подробности— пускай он сам будет своим историком: прилагаем здесь его послание к другу (написанное в 1822 году), в котором с величайшею верностию изобразил он настоящую судьбу свою; оно есть не произведение поэта, а искренняя, трогательная исповедь страдальца».
Среди первых откликов на поэму было письмо М. Н. Загоскина от 29 апреля 1825 г., сохранившееся в бумагах Козлова. «Я сейчас прочел поэму вашу «Чернец», — писал Загоскин, — и хотя не имею чести вас знать, но решился писать к вам и благодарить за неизъяснимое удовольствие, которое доставило мне сие стихотворение, исполненное истинной поэзии и глубокого чувства. Вы сделали чудо: заставили плакать комического писателя. Да, почтеннейший Иван Иванович, я плакал, читая поэму вашу, и никогда не забуду этих слез. Поверьте, это не сентиментальная фраза, я всегда их ненавидел...» («Русский архив», 1886, № 2, стр. 190—191). Вскоре после выхода в свет «Чернеца» в No 8 «Московского телеграфа» за 1825 г. (апрель) появилась очень сочувственная и довольно пространная рецензия П. А. Вяземского, который, в частности, писал следующее: «Содержание «Чернеца» занимательно: главное лицо есть характер отменно поэтический, оживляющий в памяти некоторые воспоминания о «Гяуре» Бейрона; сцена действия, самое действие, довольно простое, но быстрое и полное, отдельные подробности, язык стихотворный— все озарено, все одушевлено поэтическим пламенем» (стр. 313—314). Анализируя' поэму, Вяземский отдает предпочтение ее второй половине: «В особенности же, кажется, отличается красотами вторая половина повести. Описание возвращения чернеца на родину, посещения кладбища, встречи с коварным злодеем, убиение его, повесть о том, что чувствовал страдалец по совершении мести, — глубоко отзываются в душе читателя. Нравственный поэт с отменным познанием сердца человеческого означил следствие преступления на душе страдальца» (стр. 317). Вяземский рекомендует при втором издании «Чернеца» подробнее описать обряд погребения иноков и переработать рассказ чернеца о причинах смерти жены и ребенка: «Причина их смерти может остаться сомнительною для читателя:
Но злоба алчная не спит:
В опасный час к нам весть несется,
Что вся надежда отнята,
Что дочь отцом уж проклята...
Обман ужасный удается:
Злодей несчастную убил...
Можно догадаться, но можно и не знать, о каком обмане и о каком злодее идет дело. Это место тем более, кажется, требует поправки, что и самые стихи довольно слабы и как будто изменяют поэту в решительную минуту действия» (стр. 319). Наряду с рецензией Вяземского, несомненный интерес представляет также обширная статья о послании к В. А. Жуковскому и о «Чернеце», принадлежащая перу Л. Д. Улыбышева, напечатанная в двух номерах «Санктпетербургской газеты», издававшейся на французском языке (№№ 61 и 66 за 1825 г.). Вторая половина статьи, помещенная в № 66 от 2 июня, была перепечатана в переводе В. Соколова журналом НЛ (1825, кн. 13, август, стр. 101—109). В ней мы читаем: «Содержание сей поэмы, заключающей в себе 38 печатных страниц, представляет нам последние минуты отшельника, который приведен в безмолвную обитель несчастием и раскаянием и у подножия олтаря оплакивает заблуждения несчастной жизни своей. Английский эпиграф, взятый г. Козловым из Бейронова «Гяура», показывает нам, какому образцу следовал наш поэт при сочинении своей поэмы. Не думайте, однако ж, найти в русском авторе рабского подражателя лорду Бейрону. Если он заимствовал от него смелые и таинственные формы повествования, столь близкие к романтической поэзии, то честь изобретения собственно ему принадлежит. Герой его поэмы имеет свой особенный отпечаток и нимало не походит на героев Бейрона. Последние отличаются каким-то фатализмом: это существа, выходящие из круга человечества; это потомки древних титанов, которые носят на челе своем как бы наследственное клеймо, печать отвержения, постигшего гордых и мятежных их предков. Вместо сей исполинской, но униженной природы, русский поэт представляет нам в характере своего чернеца человека со всеми его отличительными признаками и в судьбе его дает урок высокой нравственности. Мы видим здесь в одно время и картину счастия, обещаемого страстною любовию, и все мучения, ее сопровождающие, когда она становится единственною потребностию жизни; видим, как религия облегчает страдания, которых ничто усладить не может; как преступление, всегда караемое божескими законами, даже тогда, когда природа громко вопиет в пользу преступника, в одно мгновение истребляет плоды утешения, почерпаемого в обетованиях веры, и как, наконец, смерть христианина примиряет грешника с самим собою и с небом. Чертеж сей поэмы есть следующий» (стр. 101—102). Дальше идет пересказ содержания поэмы. Рецензент с большой похвалой отзывается о 10-й главе: «Мы не знаем, изображал ли кто лучше г. Козлова минуты, столько раз описанные, чувства путешественника, который после долгого отсутствия и продолжительных несчастий увидел опять родную землю. Нельзя лучше похвалить сие место, как выписав его для читателей» (стр. 105). Об исключительном успехе, которым пользовался «Чернец» в широких читательских кругах, писал «Московский телеграф» в 1827 г.: «Это явление маловиданное в русской книжной торговле; поэма, в два года трижды напечатанная, доказывает... что поэма «Чернец» сделалась, так сказать, народною поэмою» («Московский телеграф», 1827, ч. 17, стр. 224). В связи с выходом в 1840 г, собрания стихотворений Козлова В. Г. Белинский изложил в развернутой форме свой взгляд на его творчество. О «Чернеце» он, в частности, писал следующее: «Слава Козлова была создана его «Чернецом». Несколько лет эта поэма ходила в рукописи по всей России прежде, чем была напечатана. Она взяла обильную и полную дань слез с прекрасных глаз; ее знали наизусть и мужчины. «Чернец» возбуждал в публике не меньший интерес, как и первые поэмы Пушкина, с тою только разницею, что его совершенно понимали: он был в уровень со всеми натурами, всеми чувствами и понятиями, был по плечу всякому образованию. Это второй пример в нашей литературе после «Бедной Лизы» Карамзина. «Чернец» был для двадцатых годов настоящего столетия тем же самым, чем была «Бедная Лиза» для девятидесятых годов прошедшего и первых нынешнего века. Каждое из этих произведений прибавило много единиц к сумме читающей публики и пробудило не одну душу, дремавшую в прозе положительной жизни. Блестящий успех при самом появлении их и скорый конец — совершенно одинаковы, ибо, повторяем, оба эти произведения совершенно одного рода и одинакового достоинства, вся разница во времени их явления и, в этом отношении, «Чернец», разумеется, гораздо выше. Содержание «Чернеца» напоминает собою содержание Байронова «Джяура»; есть общее между ими и в самом изложении. Но это сходство чисто внешнее: «Джяур» не отражается в «Чернеце» даже и как солнце в малой капле вод, хотя «Чернец» и есть явное подражание «Джяуру». Причина этого заключается сколько в степени талантов обоих певцов, ст