Дрожа от внутреннего огня,
Воюя отнюдь не всегда открыто,
Меня ненавидят антисемиты,
И сионисты не терпят меня.
Быть может, за то, что мне наплевать
На пятый параграф в любой анкете.
И кто там по крови отец или мать,
И кем у кого записаны дети.
Смешно сегодня, в эпоху ракет,
Вколачивать в чьи-то мозги тупые,
Что наций плохих и хороших нет,
Есть люди хорошие и плохие!
Нет, шовинисты нигде не народ,
Их мало, и паника тут запрещается.
И все же – пока хоть один живет –
Битва с фашизмом еще продолжается.
А коль зашипит вдруг такой вот лоб
О кровных различьях людей на свете,
Вы дайте немедля ему микроскоп,
И пусть он хоть треснет, хоть ляжет в гроб,
А все же найдет различия эти!
Нельзя, чтобы кто-то, хитря глазами,
Внушал вдруг сомненья иль даже страх
И, спекулируя на страстях,
Стремился везде, ну во всех делах
Людей бы порядочных стукать лбами.
И встретивши взгляд, что юлит, как уж,
Главное, люди, не отступайте
И сразу безжалостно обнажайте
Всю низкую суть шовинистских душ!
Кто честен – мне друг, а любой злодей,
Подлец иль предатель с душонкой узкой
(Какое мне дело, каких он кровей!) –
Он враг мне. Пускай он хоть дважды еврей,
Хоть трижды узбек, хоть четырежды русский!
И нет для меня здесь иного мнения –
Сквозь всякие споры и дым страстей
Верую я лишь в одно крещение:
В свободу всех наций без исключения
И счастье для всех на земле людей.
Да, просто смешно в эпоху ракет
Вколачивать в чьи-то мозги тупые,
Что наций плохих и хороших нет.
Есть люди хорошие и плохие!
И пусть помогают щедрей и щедрее
(Ужель мы душою мельчиться будем!)
Не финну – финн, не еврей – еврею,
Не русский – русскому, а мудрее,
А выше, а чище, а люди – людям!
Так вспыхни и брызни во все концы,
Наш гнев, наша дружба и светлый разум,
Чтоб все шовинисты и подлецы
Везде, как клопы, передохли разом!
«Транзистор включил. И ночной эфир…»
Транзистор включил. И ночной эфир
Вспыхнул, кружась в звуковой метели.
В крохе коробочке целый мир:
Лондон, Бейрут, Люксембург и Дели.
Вот чудо, доступное нам всегда!
А что, если б в мире придумать средство,
Чтоб так же вот просто, как города,
Слышать бы голос любого сердца.
Не важно, что люди вам говорят,
Важно, что думают. Вот в чем штука.
И тут-то позволила б нам наука
Проверить друзей наших всех подряд.
Что бы открылось? Что б оказалось?..
Стою с посерьезневшим вдруг лицом.
Что это: нервы или усталость?
И этот мой вздох почему? О чем?
О нет, я уверен в друзьях давно,
Прекрасен и тот, и другая тоже.
Проверка – отличное дело. Но…
Кто знает… И лучше не надо все же!
Бычок (Шутка)
Топая упругими ногами,
Шел бычок тропинкой луговой,
Дергал клевер мягкими губами
И листву щипал над головой.
Черный, гладкий, с белыми боками,
Шел он, раздвигая лбом кусты,
И смотрел на птиц и на цветы
Глупо-удивленными глазами.
Он без дела усидеть не мог:
Опрокинул носом кадку с пойлом
И ушел из маминого стойла
По одной из множества дорог.
Шел бычок свободно и легко
И не знал, что солнце уже низко
И что если мама далеко,
То опасность ходит очень близко.
Да, в лесу не может быть иначе,
И когда услышал за спиной
Жадный и протяжный волчий вой,
Замерла в груди душа телячья.
Он помчался, в ужасе мыча,
Черный хвостик изогнув колечком.
На краю обрыва, возле речки,
Он остановился сгоряча.
Увидал, что смерть его близка:
Сзади – волки, впереди – река,
И, в последний миг найдя спасенье,
Он шагнул… в мое стихотворенье!
Храбрая мама (Не совсем шутка)
Из гнезда при сильном ветре
Птенчик выпал как-то раз
И увидел в полуметре
Желтый блеск кошачьих глаз.
Птенчик дрогнул, заметался,
Гибель так недалека.
Кот сурово изгибался,
Примеряясь для прыжка.
Вдруг спасительница-мама,
Что-то пискнув на лету,
Опустилась вниз и прямо
Смело ринулась к коту.
Грозно перья распушила
И в один присест потом
(Показалось то иль было?)
Злого вора проглотила
Вместе с шерстью и хвостом.
Впрочем, как тут усомниться?!
Даже тигров побеждать,
Я уверен, может птица,
Если птица эта – мать!
Лебеди
Гордые шеи изогн у ты кру то,
В гипсе, фарфоре молчат они хмуро.
Смотрят с открыток, глядят с абажуров,
Став украшеньем дурного уюта.
Если хозяйку-кокетку порой
«Лебедью» гость за столом назовет,
Птицы незримо качнут головой:
Что, мол, он знает и что он поймет?!
…Солнце садилось меж бронзовых скал,
Лебедь на жесткой траве умирал.
Дробь браконьера иль когти орла?
Смерть – это смерть, оплошал – и нашла!
Дрогнул, прилег и застыл, недвижим.
Алая бусинка с клюва сползла…
Долго стояла подруга над ним
И, наконец, поняла!..
Разума птицам немного дано,
Горе ж и птицу сражает, как гром.
Все, кому в мире любить суждено,
Разве тоскуют умом?
Сердца однолюбов связаны туго:
Вместе навек судьба и полет,
И даже смерть, убивая друга,
Их дружбы не разорвет.
В лучах багровеет скальный гранит.
Лебедь на жесткой траве лежит.
А по спирали в зенит упруго
Кругами уходит его подруга.
Чуть слышно донесся гортанный крик,
Белый комок над бездной повис,
Затем он дрогнул, а через миг
Метнулся отвесно на скалы вниз.
…Тонкие шеи изогнуты круто,
В гипсе, фарфоре молчат они хмуро.
Смотрят с открыток, глядят с абажуров,
Став украшеньем дурного уюта.
Но сквозь фокстроты, сквозь шторы из ситца
Слышу я крыльев стремительных свист,
Вижу красивую гордую птицу,
Камнем на землю летящую вниз.
Два петуха (Шутка)
Вот это запевка, начало стиха:
Ища червяков и зерна,
Бродили по птичнику два петуха,
Два верных, почти закадычных дружка,
Рыжий петух и черный.
Два смелых, горластых и молодых,
Страстями и силой богатых,
И курам порою от удали их
Бывало весьма туговато…
И жизнь бы текла у друзей ничего,
Но как-то громадный гусак,
Зачинщик всех птичьих скандалов и драк,
Накинулся на одного.
Вдвоем бы отбились. Вдвоем как-никак
Легче сразить врага.
Но рыжий лишь пискнул, когда гусак
Сшиб на траву дружка.
Он пискнул и тотчас бесславно бежал.
И так он перепугался,
Что даже и хвост бы, наверно, поджал,
Когда бы тот поджимался.
Летел, вылезая почти из кожи!
И были б забавными эти стихи,
Когда бы вы не были так, петухи,
Порой на людей похожи.
Яшка
Учебно-егерский пункт в Мытищах,
В еловой роще, не виден глазу.
И все же долго его не ищут.
Едва лишь спросишь – покажут сразу.
Еще бы! Ведь там не тихие пташки,
Тут место веселое, даже слишком.
Здесь травят собак на косматого мишку
И на лису – глазастого Яшку.
Их кормят и держат отнюдь не зря,
На них тренируют охотничьих псов,
Они, как здесь острят егеря,
«Учебные шкуры» для их зубов.
Ночь для Яшки всего дороже:
В сарае тихо, покой и жизнь…
Он может вздремнуть, подкрепиться может,
Он знает, что ночью не потревожат,
А солнце встанет – тогда держись!
Егерь лапищей Яшку сгребет
И вынесет на заре из сарая
Туда, где толпа возбужденно ждет
И рвутся собаки, визжа и лая.
Брошенный в нору, Яшка сжимается.
Слыша, как рядом, у двух ракит,
Лайки, рыча, на медведя кидаются,
А он, сопя, от них отбивается
И только цепью своей гремит.
И все же, все же ему, косолапому,
Полегче. Ведь – силища… Отмахнется…
Яшка в глину уперся лапами