И если хочешь сохранить доверье,
Прими все то, что я тебе скажу:
– А вот про ключ от затворенной двери
Забудь. Считай, что нет его. Прошу.
И все ж порой ты отмыкаешь двери,
Чтоб вспомнить взгляды, шутки и бои,
Чтоб вновь кому-то верить и не верить
И перебрать удачи и потери –
Далекие реликвии свои…
И, поклоняясь мифу или праху,
Ты с радостной улыбкой, видит бог,
Скорей положишь голову на плаху,
Чем дашь шагнуть мне через тот порог!
И я не спорю, потому что, право,
Вторгаться в душу просто ни к чему.
У каждого есть в этом мире право
Хранить все то, что дорого ему.
И это здесь не ревность. Тут скорей
Исполненное горечи сознанье,
Что никакими силами в том зданье
Мне не раскрыть захлопнутых дверей.
Прости меня! Все это не укор.
А что? Не знаю. Эгоизм, быть может,
Никто тут не придет и не поможет,
И будет все, как было до сих пор…
Но как странны мы часто, просто смех:
Вот нет любви – ждем ласкового слова,
А есть любовь – переживаем снова:
– Хочу быть лучше и любимей всех!
Любовь, любовь! И праздник, и терзанья:
Все-все отдай, лишь для меня гори!
А, впрочем, может, все эти желанья
Не так уж глупы, шут нас подери!
И лишь ночами в голубом эфире
Порой мне снится сквозь метельный снег,
Что для кого-то где-то в этом мире
Я самый-самый главный человек…
О писателях и вещателях
Кто, рождая искусство, несет культуру
Прямо к солнцу, как звездные корабли?
Кто творит настоящую литературу?
Да таланты! Как истая «соль земли»!
Почему же вдруг словно бы недолет
Ощущается часто в трудах создателей,
Ведь творений, которые чтит народ,
Много меньше, чем жаждущих тех высот
Композиторов, скульпторов и писателей.
Те – горят и творят. Эти – громко вещают,
Только есть тут суровый один секрет,
Что творящих и слушают, и читают,
А вещающих будто и в мире нет.
Только нет их, увы, для одних читателей,
А для всяких чинов они ой как есть.
Для наград, для трибун и любых издателей
Невозможно их даже и перечесть!
Почему же порой и одной страницы
Не сыскать, если даже перевернуть
Книг с десяток. А надо ли тут дивиться?!
Потому что писателей – единицы,
А вещателей – тысячи, в том и суть.
А причины бездарных своих «удач»
Объясняли они с трагедийным пылом:
Что работать талантливо с полной силой
Не давала система им. Просто плачь!
– Что напишешь, придумаешь, напророчишь?
Разве сделать тут что-нибудь от души?!
Вот легко было классикам: все, что хочешь,
Критикуй, обмозговывай и пиши! –
Все просчеты чванливо именовали,
Как гоненья на гениев божьей милостью,
А успехи других называли хитростью
Или просто случайностью объясняли.
Но ударили ветры над всей страною.
Как угодно, кидайся в роман иль стих,
Время новое, бурное, огневое:
Демократия, гласность и все такое,
И запретов фактически никаких!
Ну, а если препонов отныне нету,
Рвите, гении, старые берега,
Удивляйте творениями планету,
Создавайте шедевры на все века!
Но – «успех» у вещателей лишь в газетах.
Над Парнасом же прежний спокойный свет.
Ни Толстых там, ни Чеховых новых нету,
И давайте признаемся по секрету,
Что пока и намеков на это нет…
Переводчик
Памяти Наума Гребнева
Он всегда относился к себе вполсердца,
Вполтепла, вполвнимания, вползаботы
И, в других открывая все время что-то,
Очень редко в себя успевал вглядеться.
Всю войну – от доски и почти до доски.
Ранен был, только выжил – и вновь сквозь годы…
И вернулся домой, и пустил ростки
Там, где сложно порой вызревают всходы.
В институте средь шумных и молодых
Был он скромным и больше всего стеснялся
Не того, что отчаянно заикался,
А иного: быть чем-то видней других.
Как он к славе всю жизнь свою относился?
Да никак! Не искал ее, не ловил,
А, по-моему, больше всего стремился
Подружить ее с теми, с кем сам сроднился,
С кем работал, чьи строки переводил.
На иных языках те стихи писались.
И чадило в них многое, и сверкало,
А затем на подстрочники рассыпались
И в душе переводчика вновь рождались
Иногда даже хлеще оригинала.
Переводчик порой вдохновеньем дышит,
Превращая подстрочник в победный звон.
Он фактически заново строки пишет,
И пускай он хоть весь небосвод всколышет,
Только автор стихов все равно не он.
Знаю, сам сквозь подобное проходил,
Испытав ради ближних все муки творчества.
Сколько раз я с печалью ему твердил:
– Уважаю и душу твою, и пыл,
Труд твой светел, и все-таки это – донорство!
Улыбнется, застенчивым вспыхнув светом:
– Что ж, у каждого, видно, стезя своя.
Донор? Ладно, пусть донор, но только я
Никаких огорчений не вижу в этом.
И, сближая сердца над тщетой границ,
Так и жил, не меняя свою натуру.
Сколько, сколько же окон для звонких птиц
Распахнул он в родную литературу!
И, не ждя для себя никаких похвал,
Чуть хмельной от духовного изобилья,
Он талантливым делал длиннее крылья,
А ослабшим взволнованных сил вливал.
Вижу: вот он склоняется над подстрочником,
Озарен изнутри очень добрым светом.
Весь свой век он считал себя переводчиком,
Оставаясь, быть может, сто раз поэтом.
Слово и дело
Его убийца хладнокровно
Навел удар. Спасенья нет.
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет…
…Но есть и божий суд, наперсники разврата…
Я тысячи раз те слова читал,
В отчаянье гневной кипя душою.
И автор их сердце мое сжигал
Каждою яростною строкою.
Да, были соратники, были друзья,
Страдали, гневались, возмущались,
И все-таки, все-таки, думал я:
Ну почему, всей душой горя,
На большее все же они не решались?
Пассивно гневались на злодея
Апухтин, Вяземский и Белинский,
А рядом Языков и Баратынский
Печалились, шагу шагнуть не смея.
О нет, я, конечно, не осуждаю,
И вправе ль мы классиков осуждать?!
Я просто взволнованно размышляю,
Чтоб как-то осмыслить все и понять.
И вот, сквозь столетий седую тьму
Я жажду постичь их терпенья меру
И главное, главное: почему
Решенье не врезалось никому –
Сурово швырнуть подлеца к барьеру?!
И, кинув все бренное на весы,
От мести святой замирая сладко,
В надменно закрученные усы
Со злою усмешкой швырнуть перчатку!
И позже, и позже, вдали от Невы,
Опять не нашлось смельчака ни единого,
И пули в тупую башку Мартынова
Никто ведь потом не всадил, увы!
Конечно, поэт не воскрес бы вновь,
И все-таки сердце б не так сжималось,
И вышло бы, может быть, кровь за кровь,
И наше возмездие состоялось!
Свершайся, свершайся же, суд над злом!
Да так, чтоб подлец побелел от дрожи!
Суд божий прекрасен, но он – потом.
И все же людской, человечий гром
При жизни пускай существует тоже!
Финал
Мой друг, что знал меня в бою,
Среди пожаров, бурь и гроз
И знал потом всю жизнь мою,
Однажды задал мне вопрос:
– Прости, скажи мне откровенно,
Коль весь твой дом – сплошная ложь,
Зачем же ты живешь с изменой?
К чему с предательством живешь?
Он прав. Он абсолютно прав.
Ведь если быть принципиальным,
То глупо в мусоре банальном
Жить, счастье напрочь растеряв.
Пора! И все же как же так:
Годами в звании поэта
Я столько раз давал советы,
А нынче сам спускаю стяг…
И нет трудней, наверно, темы,
Ведь как-никак других учить
Намного проще, чем лечить
Свои нелегкие проблемы.
А впрочем, нет. Ведь дело шло
Давно к развязке. И решенье
В душе созрело и ждало
Лишь своего осуществленья.
Одно обидно, что не рань,
А поздний вечер смотрит в воды.
И жаль почти до слез на дрянь
Зазря потраченные годы.