И этой земле, и друзьям французским,
Он родиной бредил, дышал и жил,
И всю свою жизнь безусловно был
Средь русских, наверное, самым русским.
Да, в жилах и книгах лишь русская кровь,
И все-таки, как же все в мире сложно!
И что может сделать порой любовь –
Подчас даже выдумать невозможно!
Быть может, любовь – это сверхстрана,
Где жизнь и ласкает, и рвет, и гложет,
И там, где взметает свой стяг она,
Нередко бывает побеждена
И гордость души, и надежда тоже.
Ну есть ли на свете прочнее крепи,
Чем песни России, леса и снег,
И отчий язык, города и степи…
Да, видно, нашлись посильнее цепи,
К чужому гнезду приковав навек.
А женщина смотрится в зеркала
И хмурится: явно же не красавица.
Но рядом – как праздник, как взлет орла,
Глаза, что когда-то зажечь смогла,
И в них она дивно преображается.
Не мне, безусловно, дано судить
Чужие надежды, и боль, и счастье,
Но, сердцем ничьей не подсуден власти,
Я вправе и мыслить, и говорить!
Ну что ему было дано? Ну что?
Ждать милостей возле чужой постели?
Пылать, сладкогласные слыша трели?
И так до конца? Ну не то, не то!
Я сам ждал свиданья и шорох платья,
И боль от отчаянно-дорогого,
Когда мне протягивали объятья,
Еще не остывшие от другого…
И пусть я в решеньях не слишком скор,
И все ж я восстал против зла двуличья!
А тут до мучений, до неприличья
В чужом очаге полыхал костер…
– О, да, он любил, – она говорила, –
Но я не из ласковых, видно, женщин.
Я тоже, наверно, его любила,
Но меньше, признаться, гораздо меньше. –
Да, меньше. Но вечно держала рядом,
Держала и цель-то почти не пряча.
Держала объятьями, пылким взглядом,
И голосом райским, и черным адом
Сомнений и мук. Ну а как иначе?!
С надменной улыбкою вскинув бровь,
Даря восхищения и кошмары,
Брала она с твердостью вновь и вновь
И славу его, и его любовь,
Доходы с поместья и гонорары.
Взлетают и падают мрак и свет,
Все кружится: окна, шкафы, столы.
Он бредит… Он бредит… А может быть, нет?
«Снимите, снимите с меня кандалы…»
А женщина горбится, словно птица,
И смотрит в окошко на тусклый свет.
И кто может истинно поручиться,
Вот жаль ей сейчас его или нет?..
А он и не рвется, видать, смирился,
Ни к спасским лесам, ни к полям Москвы.
Да, с хищной любовью он в книгах бился,
А в собственной жизни… увы, увы…
Ведь эти вот жгучие угольки –
Уедешь – прикажут назад вернуться.
И ласково-цепкие коготки,
Взяв сердце, вовеки не разомкнутся.
Он мучится, стонет… То явь, то бред…
Все ближе последнее одиночество…
А ей еще жить чуть не тридцать лет,
С ней родина, преданный муж. Весь свет
И пестрое шумно-живое общество.
Что меркнет и гаснет: закат? Судьба?
Какие-то тени ползут в углы…
А в голосе просьба, почти мольба:
– Мне тяжко… Снимите с меня кандалы…
Но в сердце у женщины немота,
Не в этой душе просияет пламя.
А снимет их, может быть, только ТА,
В чьем взгляде и холод, и пустота,
Что молча стоит сейчас за дверями.
И вот уж колеса стучат, стучат,
Что кончен полон. И теперь впервые
(Уж нету нужды в нем. Нужны живые!)
Он едет навечно назад… назад…
Он был и остался твоим стократ,
Прими же в объятья его, Россия!
Если поезд ушел
Не беги за поездом ушедшим.
Надо помнить жизненную суть:
Все, что было сделано в прошедшем –
Никому на свете не вернуть!
Спит сосна в пушистом полушубке,
Вьюга шепчет, словно по складам:
– Люди! Совершенные поступки
Не подвластны никаким словам!
Значит, глупо биться лбом о стенку:
Что свершилось – навсегда ушло.
Мы тут можем только дать оценку,
Искреннюю, честную оценку,
Твердо взвеся и добро, и зло.
Разве плохо взять и повиниться,
Глядя в чей-то напряженный взгляд?
И увидишь: чудо совершится,
Сердце чистым светом озарится,
И твой грех, конечно же, простят.
А захочешь мудрости старинной –
Разверни Евангелье. И вот
Ты прочтешь, что головы повинной
Судный меч вовеки не сечет.
Ну, а коль на искренность живую
Вдруг язык решиться не готов –
Плюнь на все и лги напропалую,
Твердо веря в подлость удалую,
Что на свете хватит дураков!
«Молодые» седины
Одной многоопытной даме
Вам, право же, давно уже не тридцать,
Вам – много больше, да еще с лихвой!
Так не пора ль уже остановиться,
И, честно говоря, остепениться,
Чтоб не смеялись люди за спиной!
Неужто же душа не понимает,
Что то, что в двадцать может окрылить,
То в сорок пять заставит загрустить,
А в шестьдесят иль семьдесят пугает…
Лишь в юности – улыбка до небес,
А в сорок – реализм души и тела.
Но там хоть что-то есть и от чудес,
А дальше – седина и жир телес,
И вообще совсем иное дело.
Никто не в силах оседлать судьбу,
И время вспять не повернуть вовеки,
И сколько с ним ты ни вступай в борьбу,
Хоть плачь, хоть смейся, хоть кусай губу –
Но все равно стареют человеки.
Все в мире – сообразно и по росту:
Цветы – весной, а в осень – стужь и мгла.
Когда же голова белым-бела,
Рядиться в юность жутковато просто…
Зачем сейчас веду я эту речь,
Напоминая про года и даты?
Да чтобы вас, простите, уберечь
От всяческих насмешек пошловатых.
Быть гордой даже молодость должна,
Тем паче возраст уж давно не пылкий,
Чтоб кто-нибудь за рюмкою вина
Не оскорбил поганенькой ухмылкой.
Коль юность где-то легковесно шутит –
Нехорошо. Но в общем наплевать.
Когда же старость телесами крутит,
Тут впору и смеяться, и рыдать.
Ну что ж вы все чудить не перестанете,
Клянусь вам: вас же просто не поймут!
Ведь то, чем вы сейчас располагаете,
Возьмут на час. А после, понимаете,
Назад супругу вашему вернут.
А почему? Да ведь ежу известно,
Что если сам себя продешевишь,
То все другие, это скажем честно,
Еще оценят более чем «лестно»,
А та оценка, извините, – шиш!
Сладкая горечь
Сколько чувств ты стараешься мне открыть,
Хоть с другими когда-то и не старалась.
Там все как-то само по себе получалось
То ль везение чье-то, а то ли прыть?
Я был вроде лагуны в нелегкий час,
Где так славно укрыться от всякой бури,
И доверчив порою почти до дури,
И способен прощать миллионы раз…
Видно, так уж устроена жизнь сама,
Что нахальство всех чаще цветы срывает.
И чем больше скрывается в нем дерьма,
Тем щедрей оно радости получает.
Почему я на свете избрал тебя?
Ну – наивность. Допустим, а все же, все же,
Ведь должно же быть что-то, наверно, тоже,
Чем зажегся я, мучаясь и любя.
Да, сверкнула ты искренно, как звезда,
Что зовет тебя радостно за собою.
Сколько счастья изведал бы я тогда,
Если б только огонь тот зажжен был мною
И светил только мне через все года!
Сколько ласк ты порой подарить стараешься,
Говоря, что живешь, горячо любя.
Но стократ убеждая сама себя,
И сама-то, пожалуй, не убеждаешься…
Только я тебе так от души скажу:
Не терзай ни себя, ни меня. Не надо.
Ведь искусственность – это же не награда,
И не этим я, в сущности, дорожу.
Ведь все то, чем ты дышишь и чем живешь,
Что в душе твоей самое дорогое,
Для меня и враждебное, и чужое
И не может быть дорого ни на грош.
Вот такой у нас, видно, нелегкий случай.
И никто не подаст нам благую весть.
Только ты не насилуй себя, не мучай:
Выше сердца не прыгнешь. Что есть – то есть!
Встал рассвет, поджигая ночную тень,
Ты в работе. И я – не совсем бездельник.
Слышишь: в кухне со свистом кипит кофейник.
Что ж, пойдем распечатывать новый день!
И не надо нам, право же, притворяться.
Будем жить и решать миллион задач.
Делать все, чтоб на споры не натыкаться,
И знакомым приветливо улыбаться,