— Нет, дружок, — вздохнул участковый, — раньше-то он совсем другой был. Немного с чудниной, конечно, но все ж не такой, как сейчас. У него даже не то подруга была, не то невеста.
— Тоже, поди, прибабахнутая. — Макаров ткнул локтем сидящего рядом Кольта, и оба одновременно захихикали.
— Может, и так, — согласился Колычев. — Только что ж, по-твоему, люди, которые с чудниной, любить не могут? Я вот так думаю, у них любовь почище нашей будет.
— Это с чего это вдруг? — Всем своим видом Макаров выражал явное несогласие.
— А потому, милый мой, что им, кроме любви этой, ничего боле не надобно. Они ни о деньгах не думают, ни о карьере, ни о том, как звание новое получить. Смотрят друг на дружку, радуются и нарадоваться не могут.
— Романтика, — пробормотал Макаров, явно несогласный, но не желающий вступать в дискуссию с участковым.
— Так вот, — продолжил Колычев, — бродил Сережа Любавин по лесу, собирал грибочки да и услыхал чьи-то крики. А вопил-то цыганенок, сами представляете, дурниной. Бросился Любавин на голос, выбежал на поляну, к тому времени там уж тихо стало. Подбежал он, значит, к костру, ухватил цыганенка за ноги, да из огня и выволок. Вот только пацан уже неживой был. И вот сидит он на земле у костра, цыганенка на руках держит, а из лесу еще грибники выходят. Суббота, понимаешь, была, много народу по лесу шастало. И что ж, выходят эти люди из лесу и видят — сидит наш Любавин, раскачивается из стороны в сторону, а на руках у него не поймешь чего, только с виду страшное и горелым мясом воняет.
Все притихли, пытаясь представить описанное участковым ужасающее зрелище.
— Ну а дальше все, как положено, милиция понаехала, тогда ж у нас еще милиция была, следователь из Среднегорска прикатил, еще куча народа всякого. Пытались от Любавина объяснений добиться, что произошло, только он в ступор впал. Сидит, слезы льет, а самого его мотает из стороны в сторону. Его потом даже в институт возили психиатрический, на экспертизу. Уж не знаю, что они там с ним делали, но только он оттуда почти нормальный вернулся. Только вспомнить ничего не может, что было. Вот ему по поводу этого беспамятства семнадцать лет и присудили. Два он уже успел в изоляторе отсидеть, а потом его сюда, на пятерку отправили.
— Интересненькая история, — задумчиво протянул Зубарев, — я только не пойму, Григорич, — откуда ты все эти подробности знаешь, в приговоре-то, поди, совсем другое написано. А ты рассказываешь ведь, будто сам рядом стоял.
— Приговоры, — пренебрежительно махнул рукой Колычев, — что следователь в обвинительном заключении напишет, то потом и в приговор переписывают слово в слово. А следователь что, на него начальство давит, ему дело закрывать надо. Все улики в деле присутствуют, преступника, можно сказать, застали с поличным на месте преступления. Что еще надо? То, что вся деревня знает, как на самом деле вышло, — это мало кого интересует. Деревня, она ведь знает, но молчит. В деревнях, особливо которые от городов подальше, так частенько бывает. Драка какая случится, потом все по углам, а один так и лежит с ножиком в боку. И вроде как все знают, кто убил на самом деле, а в протоколах, как под копирку: «Ножа при себе не имел, кто нанес удар, не видел».
Петр Григорьевич укоризненно покачал головой, так, словно вокруг стола как раз и собрались все те, кто покрывал совершенное у них на глазах убийство.
— В Монино как такового своего участкового не было, вернее, он был, но один на пять или шесть деревень. Когда вся эта история с цыганенком приключилась, деревенских, считай, и не опрашивал никто, окромя тех грибников, что на Любавина в лесу наткнулись. А участковый, он человек маленький, сам в такое дело никогда не полезет. Спасибо все равно никто не скажет. Так что, может, и он никогда ничего не прознал, но тут такое дело оказалось, у него в Монино родной брат жил, младший. Ну а как у брата не спросить? Только тот не шибко горел желанием что-то рассказывать. Может, так ничего и не сказал, да только уже по зиме как-то собрались они все вместе. И оба брата, и прочая родня вся. Собрались не просто так, по поводу, а повод был такой — сыну младшего брата нашего участкового исполнялось шестнадцать лет. Как такую дату не отпраздновать? А в деревне оно ж хорошо празднуется — с сальцом домашним да с самогоночкой, особливо ежели на кедровых орешках настоянной. Такая ведь пьется легко, в организм заходит мягонько. Не пьешь — вкушаешь! Один недостаток — легко можно дозу свою превысить. А когда человек через край спиртного хапнул, он и глупостей понаделать может, а уж наговорить тем более. Вот младшенький и отличился. Вышел со старшим на крыльцо покурить, да и захотелось ему душу облегчить. У него, правда, осталось еще смекалки немного, посему взял он с брата обещание, что тот, что бы ни услышал в этот вечер, все при себе сохранит. Ну а хорошему человеку, особливо брату, как не пообещать? Вот и поклялся наш участковый, что никому ничего не расскажет.
— Григорич, — Вадим наклонился к столу, пристально вглядываясь в лицо Колычева, — я правильно понимаю, ты тот самый участковый и есть?
— Чудеса, — Петр Григорьевич добродушно усмехнулся, — чудеса дедукции! Чувствуется, что человек не один год на оперативной работе.
— А то, — самодовольно усмехнулся Зубарев. — Так что, я прав?
— Нет, — отрезал Колычев.
В одно мгновение лицо его сделалось угрюмым, и всем стало ясно, что больше Петр Григорьевич ничего интересного не расскажет.
— Я так понимаю, это не вся история, — негромко произнес Лунин. Все трое оперативников одновременно уставились сперва на него, затем на продолжавшего молчать участкового. — Петр Григорьевич, я бы дослушал.
Ребром ладони он подтолкнул лежащую на столе фляжку к участковому. Рука участкового прикоснулась к тускло поблескивающему металлу и на несколько мгновений застыла в нерешительности.
— Хороший у тебя коньяк, Вадик.
Ловким движением открутив крышку, Колычев поднес ко рту фляжку и запрокинул голову. Кадык его дважды дернулся.
— Был. — Пустая фляга вернулась на стол и осталась лежать с так и не закрученной крышкой, уже никому не нужная и не интересная. — Так на чем я остановился? Что Любавина сюда этапировали? Верно, так и было. Сперва-то ничего интересного в его тутошней жизни не было. Как-то обжился, работать начал, в основном на погрузке. Техника ведь у нас не везде, а с его здоровьем и кран не нужен. Так где-то лет шесть и прошло, с учетом двух, что уже были, считай, к половине срока подобрался. Тут в нем ни с того ни с сего талант прорезался. У нас там, — участковый мотнул головой в сторону, очевидно указывая на находящиеся в нескольких километрах от него ворота колонии, — много таких, кто по деревяшкам работает. Нарды сделать, шахматы али балясину какую выточить — это много ума не надо. Это тебе кто угодно сделать может за пару блоков, а коли сигареты хорошие, «Мальборо», к примеру, или «Парламент», тогда и блока хватит. Только у Любавина такой дар проявился, что его сигаретами-то и не измерить было. У нас как раз в поселке церковь строить затеяли. В зоне-то уже была, в зоне ж там через одного все богобоязненные становятся… пока за ворота не выйдут. А в поселке церкви никогда не было. Его ж в свое время пленные немцы строили, говорят, даже какой-то архитектор известный промеж них был, вот он тут все и спроектировал, навроде как городок ихних бюргеров.
— Григорич, ты прям краевед, — восхищенно цокнул языком Вадим, — откуда только все знаешь?
— Было б желание, еще не то узнать можно, — хитро прищурился Колычев, — ну так слушайте. На этой церкви все, что есть резное, все руками Любавина сделано, включая иконостас. Ради этого даже к епископу в Среднегорск ездили, консультировались, может ли душегуб для церкви творить.
— Епископ, я так понимаю, одобрил, — усмехнулся Зубарев.
— Ну а что же, — пригладил усы Петр Григорьевич, — путь к Господу лежит через очищение. Вот Любавин и пошел в указанном направлении. Во всяком случае, так епископ решил. Ну а остальным что, только лучше, если вольнонаемных мастеров на все работы брать, никаких денег не напасешься. В общем, Любавин трудился по полной программе, ну а ему за это, естественно, все условия создали. Отгородили часть цеха, чтоб никто у него под ногами не мешался, вернее, он сам отгораживал, начальство только добро дало. Каптерку разрешили ему там оборудовать. Он в эту каптерку и переселился, там ему всяко удобнее, чем в жилой зоне. Да и работы у него полно было, оно ж, кроме тех заказов, что официально давали, к нему очередь стояла из желающих икону для себя вырезать или еще какую безделушку. Ну и само собой, весь тамошний блаткомитет, те, само собой, в обход всяких очередей к нему лезли.
— Я-то думал, у вас все особо блатные лес валят, — усмехнулся Зубарев, а получается, Аркадий Викторович малость прогнулся, не совладал.
— Ну, во-первых, Аркадий Викторович тогда только пришел, шесть лет назад это было, — возразил Колычев, — а во-вторых, поступить по уму и прогнуться — это, милый мой, разные понятия, так что ты их шибко не путай. Зэков, их ведь в руках крепко держать надо. А как ты их держать будешь, когда у тебя ночью на всю жилую зону всего три контролера, и один ДПНК[3] остается? Никак ты их всех не удержишь. А потому, что надо делать? Надо средь них набрать человек десять, от силы двадцать, которые сами за тебя всю работу делать и будут. Только официально ты их назначить никак не можешь, потому как официально назначенным ночью бошки-то поотшибают к чертям, а ты берешь тех, кого зэки сами промеж собой в авторитеты выдвинули, и начинаешь с ними работать. Ну а что, они ж тоже, какие ни есть, а люди. И на волю им, желательно досрочно, выйти хочется не меньше, чем остальным, а может, и поболе, потому как они потолковее, лучше понимают, где оказались. Бывает, конечно, что среди них такое отрицалово попадется, что никак к нему подхода подобрать невозможно, но здесь таких не держат, если вдруг оказывается, сразу на Харпы