«Дай-ка ему помогу…»
Женя вышла из дверей, ступила к лотку, по которому прямо к машине скатывались буханки хлеба.
— Получай, — сказала Женя, подхватив буханку и подавая ее Ивану. — Так-то будет скорее. К вечеру к женушке попадешь. За милую душу.
— Намерен, — кратко ответил Иван.
— А бывает, и ночуешь у нас в городе?
— Бывает, заночевываю, — ответил он, беря из ее рук теплые буханки. — Когда плохая погода, а весной тем более.
Под острыми зрачками глаз женщины Иван смущался. Ему казалось, что Женя про себя смеется над ним, над его неуклюжестью и неумелостью. Вот и свитер, кажется, чуть коротковат, все время приходится его одергивать, но толку от этого мало — вязка плотная, и свитер эластичен, как резиновый.
— Наверно, спишь тут, у себя на антресолях… — Женя кивнула на кабину.
— Нет, отчего же… Земляки тут в городе есть, однодеревенцы. Загоню машину во двор. Сплю в кухне, на сундуке. Сундук у них есть, наподобие моего шарабана — огромный, — сказал Иван и нечаянно вместе с буханкой захватил руку девушки и смутился. Сам черт не разберет: где рука, где буханка… Все теплое.
— Можешь заезжать и к нам, — сказала Женя, не глядя на него. Ей самой было неловко оттого, что городит бог знает что. Зачем ей нужен этот парень, у которого и жена есть и дети, и весь он такой правильный, солдатский. Но удержаться уже не могла: — У нас двор большой, и на ночь ворота закрываются. Места хватит.
Дальше они работали молча. Странно, Иван чувствовал, что их уже что-то связывало.
«А она мягонькая. Может, вдовушка?» — подумал он, хотел спросить, но не спросил.
Ни к чему…
Они грузили не спеша, переговариваясь. Напоследок он бросил ей обратно две буханки, сказал:
— Вчера лишние дала…
Не взглянув на нее, расписался в документах, получил пропуск на выезд со двора и сел за руль.
«Надо забежать в магазин, купить на дорогу булку», — подумал он, включая скорость. Выехал в переулок с таким чувством, будто сделал что-то не так. Странное чувство виноватости.
Выходя из города на тракт, он с удивлением отметил, что уже темно. По привычке потянул руку к глазам и с досады снова обругал себя склеротиком. Надо же забыть часы! Без них как без рук.
Попадались редкие встречные машины. Иван с каким-то особенным смыслом играл светом, но ему отвечали обычно, по-деловому — включали подфарники, и все. Иван даже посетовал, что вот у людей нет никакого товарищеского чувства. Нет бы порадовались встрече с человеком в пути, хлебным ямщиком, так не дождешься, гонят напропалую.
Миновав бор, Иван вдруг почувствовал, что его шарабан стало заносить влево, будто кто сильными руками упирался в правый борт и старался спихнуть машину с дороги. Вот колеса споткнулись о что-то мягкое, даже буксанули разок. Иван не мог понять, что это такое. Мысли его были заняты другим. Перед ним то и дело всплывало чистенькое лицо кладовщицы Жени и вся она, пухленькая, гладенькая… «Наверно, вдовушка, — еще раз подумал о ней Иван. — Молодых вдовушек ныне хоть пруд пруди. Выскакивают раз-два, и в дамки. А потом скорее того — наутек…»
Мысли о Жене были приятны своей необычностью и запретностью. Они мешали сосредоточиться, отвлекали от окружающего. Когда дорога повернула на запад, лобовое стекло разом забелело снегом. И тут Иван опомнился: никакие это еще не сумерки, а буран навалился на землю. И упрямое поталкивание ветра в борт, и сугробики на дороге. Как он не догадался раньше? И что же утро? Почему оно обмануло его?
Иван вспомнил утро, раскалившийся от зари край горизонта. Как же это он ошибся, не прочитал зарю? Заря была чистая, яркая, он это ясно помнил. Но ведь что-то и тогда, утром, вызывало у него сомнение. Что-то было не так, а он не понял.
Лобовое стекло забивало снегом, и «дворник» совсем не справлялся. Когда чистого стекла осталось с ладошку, Иван притормозил, стал осторожно подруливать к обочине, и, почувствовав, как колеса уперлись в бровку, остановился. Открыл дверку, шагнул вниз, и сразу будто провалился в другой мир. Ветер подхватил его, стал хлестать по лицу снегом, похожим на струи наждачного песка. Набычившись против ветра, Иван обошел машину и, ударяя то пяткой, то носком обшитых кожей валенок, проверил скаты. Упругость колес болью отзывалась в ноге: тут все было в порядке. Он опахнул стоп-сигналы, и они засверкали в темноте ярко и тревожно. Потом он подошел к машине спереди. Мотор ровно работал. В свете фар перед машиной крутились снежные вихри. За какие-то считанные минуты к колесам набросало сугробики.
— Да! — неопределенно сказал Иван и стал сдирать прикипевший к лобовому стеклу снег.
Шарабан сильно парусил на ветру, и его все время толкало влево. Но Иван приноровился держать руль. Дорогу переметало, сугробики ложились косо и, к счастью, были еще неширокими, машина одолевала их с ходу, только чуть приподнималась, как на волне.
Машина миновала бывший поворот на бывшую районную дорогу, что шла верхом по Вятским увалам и была, говорят, проезжей и в дожди и метели. Иван ни разу не ездил по ней, но слышал, что там сгнили и провалились все мосты, и никто из шоферов не набирался храбрости свернуть на нее, бывшую. Теперь была самостийно проложена другая, по полям, в объезд речек. Иван свернул на эту дорогу и вскоре, перед Рублевым логом, завяз в сугробе. Пришлось взяться за лопату. Это было до последней кочки знакомое Ивану место, все равно что дом родной. Здесь, в болотистой низине, он, бывало, сиживал не то что часами — днями. Прошлой осенью на самом выходе влип, оставалось каких-нибудь метров десять, но — то ли у него не хватило терпения, то ли машина устала — застопорился, и ни туда, и ни сюда. Так и прокачался весь день в злой грязи, под косым ветреным дождем. Иван устал и промок. Забрался в кабину и стал ждать неизвестно чего, зная, что никто его не выручит: хороший хозяин в такую погоду собаку на двор не пускает, не то что машину. А он должен был ехать за хлебом, и никуда ему нельзя было деться. Сельчане, так и знай, день проторчали в магазине и ушли с пустыми сумками, проклиная и его, и непогоду, и тех, кто забраковал ключевую воду и запретил пуск пекарни. Иван уснул тогда в кабине, а когда проснулся, усталости как не бывало, завел мотор, и машина по-чудному легко вылезла из колдобины. Он поначалу даже не поверил, что выбрался, думал — не во сне ли?
Он сел тогда в машину и с суеверным чувством подумал: наверно, сельские бабы его сильно кляли, и тут уж ничего не поделаешь: должен вылезти из любой дыры.
Иван сделал десять шагов, обозначив дорогу для первого колеса, обратно — обозначил для другого. Став спиной к ветру, принялся копать в сугробе узкую канавку, как раз чтобы прошел задний скат. Потом прокопал вторую канавку. Сел в кабину, проехал десять шагов. Колеса уперлись в сугроб, и он снова вылез из кабины. Свежий позади машины след уже затягивало. Ветер слизывал края колеи, и вот уже не подумаешь, что минуту назад тут колеса проминали себе дорогу. В ярком свете фар перед машиной особенно ясно было видно движение снега. Ивану на мгновение стало жутко. Показалось: земля бешено крутится внутри своего снежного покрова, а снег, чтобы удержаться, течет в обратную сторону, он взъерошился и приподнялся даже.
Свет фар трудно пробивал густую массу поднятого на крыле снега. Вернее, даже не пробивал, а лишь неглубоко входил в нее и растворялся. Силы у него хватало на какие-нибудь десять шагов. А дальше было мутно. Не черно, не бело, а именно мутно, как на дне омута, когда, нырнув туда, вдруг открываешь глаза. Иван не хотел заглядывать в эту муть, а тем более за нее. Он докопал канаву до границы света, потом опять пошел обратно, орудуя лопатой и прогребая новую канаву. Лопата, его старая испытанная лопата, повидавшая и грязь, и мерзлоту, и снег, глухо звякала и скребла по льду, с осени накрепко запаявшему землю. Он никогда не выезжал из гаража, не убедившись, что лопата с ним. Даже летом. Даже в поездку на нефтебазу, чтобы заправиться.
Если есть с собой лопата, ему ничего не страшно. Его еще никто и никогда не буксировал. Если бы это случилось, он стыдился бы так же, как если бы лошадь поставил в оглобли задом наперед. Он всегда сам выбирался из ухабов. В дорогу его ни разу не сопровождал трактор, как сопровождал других. И никогда его не встречал трактор где-нибудь на середине пути к дому. Других встречали, потому что не верили в их умение и ловкость ездить по таким дорогам. А в него верили. И если он уходил рано утром и хотел вернуться домой, он обязательно возвращался в тот же день. Разве только занимал у другого дня несколько часов. Всего несколько…
Он еще продвинулся на десять шагов вперед. Еще на десять шагов ближе к дому. Передние колеса снова уперлись в сугроб, и задние легко и охотно пробуксовали на прошлогоднем льду. Обрадовались, называется!..
И снова он копал, и снова продвигался вперед на десять шагов. Пять раз… Пятьдесят шагов… Сколько же еще осталось этого проклятого заноса?
Под полушубком взмокла спина. Лицо, иссеченное снегом, горело, как от крапивы. Только глазам было холодно. Казалось, вместо глаз были вставлены ледяные кругляшки.
Иван продвинул машину еще на десять шагов. Из кабины больше не хотелось выходить. В кабине было тихо, тепло от работающего мотора. На щитке мирно просвечивали лампочки. Только лобовое стекло, залепленное снегом, казалось бельмом на глазу. Это бельмо впервые заставило его подумать о безысходности. Он поспешно выбрался из машины, чтобы очистить стекло, хотя это было и ни к чему — ведь по канавкам и слепой может вести машину, не собьется. Снег к стеклу прикипел. Иван снял рукавицы и стал оттаивать его ладонями. Ладони скоро потеряли чувствительность.
«Этого еще не хватало!» — подумал он и стал оттирать ладони снегом. Посетовал, что из-за слепого стекла, чего он никогда не переносил, потерял мужество. Хотя на минуту, но потерял. А он не может его терять ни в каком положении.
И он снова взялся за лопату. Теперь он попробовал копать и за черту света, но пока он шел вторую канаву, первую почти до краев забило снегом.