ин. К ним я бы не стал тебя ревновать.
— Во, правильно, уволь всех мужчин, — засмеялась она. — Великолепная идея! Разве ты не можешь это сделать? Только учти, что все они пострадают безвинно.
…Рано утром они шли к первой электричке. Мороз заковал подтаявший днем снег, и они шли полем, напрямик, все время видя перед собой низкие огоньки станции. Наст хрустел под их ногами рассыпчатым сахаром. Но где-то в глубине их шаги отдавались гулко и тревожно. Он молчал и почти не глядел на Инку. Мучительное раскаяние — раскаяние всегда почему-то приходит утром — плотно сжало ему рот. Скулы болели от постоянного напряжения. Было неприятно, стыдно, что он примчался ночью в такую даль, как настоящий гуляка и распутник, хотя он сам да и все знают, что он не такой, что все это ему ни к чему, да и поздно. Молодость прошла, второй не будет. Теперь ее можно лишь разыграть. И он никогда не умел играть в молодость. Он никогда и не молодился, считая, что все должно идти как идет. Он не знал, как посмотрит в глаза жене, что скажет на ее молчаливый неизбежный вопрос. Врать?.. Мелко и мерзко…
Инка ни о чем его не спрашивала, не пыталась его растормошить, будто и не замечала его подавленности. Но она тонко понимала его муки. В такие минуты лучше не обращать на себя внимания, не быть докучливой. Просто надо вот так идти — и все. Тихий мышонок умнее рычащей тигрицы…
Ему показалось, что в пустом вагоне электрички слишком светло: ослепительно сияли лампы. Легкие морозные узоры разбежались по стеклам, напоминая о домашности. Кисло пахло непросушенными валенками.
Он глядел в окно, все так же стараясь как бы не замечать ее. Ее это, кажется, не трогало. Через две остановки она уже завела разговор с подсевшими двумя парнями, и не прошло и пяти минут, как у них нашлась общая, интересующая всех тема. А он сидел, глядел в окно, и постепенно чувство раскаяния начинало уступать место мучительной ревности. Он…
Но тут раздался ужасающий скрежет железа, свист резиновых скатов, сдирающих протекторы об асфальт, и едва он отпрянул, как красное тело автобуса пронеслось вплотную, обдав его холодом ветра и удручающим запахом жженой резины.
Он побежал, скрылся под темными, с молодой листвой деревьями сквера и остановился, чуть углубившись в него. Чувствуя мокрую спину под рубашкой, которая странно отделилась от тела, он присел, трудно приходя в себя. И когда он пришел в себя, то первым, о чем подумал, было не то, что он только что прошел на волосок от смерти, а то, что смерть угрожает ей, Инке. Только сейчас до него дошел весь страшный смысл всего, что произошло и что завершится, может быть, совсем скоро. Почему он до сих пор не думал об этом? На что надеялся? Это его душевная тупость или неприличное его возрасту легкомыслие?
— Что с тобой? На тебе лица нет… — заволновалась дома жена.
Он сказал:
— При смерти мой очень близкий друг…
Жена не стала ни о чем расспрашивать. Она давно видела, что с мужем что-то происходит, что стал он совсем не тот, каким был, но она знала, что он сильный и все переборет, что не стоит лезть ему в душу. Она ведь ничего не изменит, если он не захочет сделать это сам.
В институте не прошло мимо глаз, как директор изменился за одну эту ночь. Осунувшееся, посеревшее лицо было усталым и отрешенным, взгляд тоскующих глаз не поднимался от стола, и, казалось, не замечал ничего вокруг.
Он все время чувствовал, что рубаха не касается спины, и было странно ощущать расстояние между полотном и телом. Вчерашний запоздалый страх, что ли, не проходил?
В тот день заседал ученый совет. Он вел его сам и был мрачен и подавлен, казался больным, с великим трудом сосредоточивал внимание на высказываниях сотрудников. Он знал каждого из них. В большинстве это были талантливые люди, ему всю жизнь везло на талантливых людей. Обычно было интересно слушать их. У каждого из них короба самых неожиданных идей. Он радовался их росту, а порой немножко завидовал: они были молоды, умны, образованны. Но сегодня он с трудом слушал их. Ему казалось, что каждый из них постепенно, с его помощью превращается в сверхчеловека, которому нет дела до земных, обычных человеческих переживаний. Они мыслили лишь вечными категориями. И это все больше начинало раздражать его сейчас. Его глаза то и дело застилал красный туман. Может, это видение вчерашнего красного автобуса, так напугавшего его? А может, это тот красный дом, вернее, всего-навсего один его угол, видимый с улицы, тот дом, который и принес несчастье? Он пытался отогнать воспоминание о том доме, ввести в заблуждение частичку своего мозга, которая так упрямо помнила о нем, убедить, что не было никакого дома. Ему порой удавалось добиться результата, но это только на время. Память нельзя обмануть.
Однажды они ехали в троллейбусе по Новослободской. Инка была заметно взволнована. Он видел, как рука, державшая сумочку, была напряжена и вздрагивала.
— Я здесь выйду, — сказала она. — Заказала шляпку. В том доме, видишь, красный угол во дворе, живет замечательная шляпница.
И облизала пересохшие губы.
Он еще ничего не понимал. И не знал.
…Чуть ли не весь день она была на работе. Уже к концу она позвонила ему и сказала:
— Мне на полчаса нужна твоя машина. Не обижайся, что прошу…
У нее был дрожащий голос, слабый и чужой.
— Что с тобой? — заволновался он.
— Пустяки. Вдруг поднялась температура… Боюсь, что в автобусе сейчас толкучка страшная, а такси не скоро найдешь.
— Тебя проводить?
— Нет, что ты! — испугалась она.
Он уже не слышал, что говорили его сотрудники. Он был во власти воспоминаний и переживаний, под страхом ожидания неизбежного.
«У нее перетонит. Мы делаем все», — вспомнил он слова врача, женщины с топорным лицом, но все понимающим сердцем.
Он хотел добиться у Инки ответа, почему она решилась на это. Ребенка он помог бы ей вырастить и воспитать. Он мог бы просто взять его. Разве жена не поняла бы? А если бы не поняла, он все равно взял бы его. Наконец, если уж Инка не хотела ребенка, она могла бы лечь в больницу. По закону, кому какое дело? Не легла в больницу.
— Я сама, сама виновата. Ты не мучай себя.
— Скажи, кто та сволочь?
— Он не сволочь… Он хороший старикан. Он не виноват.
— Я отдам его под суд!
— Нет, ты дашь мне слово, что ничего не сделаешь. Ты не видел того дома и ничего не знаешь. Дай слово!
— Я такого слова не дам.
— Дай, прошу! Не мучай меня! Твое обещание сильнее всякого лекарства. А то… а то ты убьешь меня.
Он помолчал, все еще не уступая.
— Почему ты не захотела все сделать по закону?
— По закону… Разве я по законам жила. Да и как я могла тебя подвести? Надеялась, ты не узнаешь, никто не узнает… А что вышло?
Он долго сидел молча.
— Будь по-твоему, — наконец согласился он и дал ей слово, которое она от него требовала.
Но память не заставишь замолчать никакими словами. Ничем не заставишь замолчать.
Ученый совет был очень важный. Институт только что закончил разработку сложнейшего современного автоматического комплекса, это было настоящей победой его людей и его самого, конечно. Ему бы радоваться за людей и за себя, но он даже не все слышал из того, что говорили его коллеги.
Красный автобус и угол красного дома… Перед глазами красная пелена и обрывки разных воспоминаний в возбужденном мозгу.
Потом он с болезненной четкостью увидел, как к столу шла его секретарша. Она склонилась к его уху и сказала, что его просили зачем-то приехать в четвертую больницу. Он твердо встал и, твердо ступая, вышел, на ходу бросив, что заседание откладывается.
Коллеги проводили его удивленными взглядами и, расходясь, посудачили, что, пожалуй, сильно сдал их руководитель. Одна спина что стоит: усталая, неуверенная.
Койка, на которой еще вчера лежала Инка, была пуста. Санитарка только что собрала простыни и бросила их на пол. Из подушки, с которой она снимала наволочку, летел по палате пух.
— Где она? — спросил он.
Санитарка странно поглядела на него, ничего не сказав.
Он шел по коридору. Ноги его запинались. Ему казалось, что он шел по воде. Он увидел грубое лицо врача и чему-то обрадовался. Может, тому обрадовался, что не прочитал на ее лице никакой тревоги.
Врач сказала:
— Она никого не назвала из родственников, кроме вас.
— У нее есть мать…
— Она о ней ничего не говорила. Она казалась мне какой-то одинокой, отверженной. Значит, вы возьмете тело?
«Я возьму тело?» — не понял он, но машинально кивнул в знак согласия.
— Хорошо, — сказал врач. — Не знаете, кто ее искалечил? Она так ничего и не сказала. Ни мне, ни следователям.
— Я не знаю.
Он еще постоял тут некоторое время, чувствуя себя лишним и не зная, как уйти, и мучаясь этим. Надо бы спросить, куда они ее дели, но он был не уверен, спрашивают ли об этом, и он не спросил.
Пока он спускался вниз по лестнице, в нем постепенно накапливалось раздражение и против Инки, которая пошла на эту глупость неизвестно зачем, и против того старика, который убил ее. И чем ближе он спускался к земле, тем сильнее было это раздражение. Может, потому он был так раздражен против нее и против старика, что знал, что виноват во всем он сам. Знал, но пока не мог еще подумать об этом.
ВРЕМЯ ОЖИДАНИЙ
Не люблю я осень. С годами она мне все больше не нравится.
С годами… Я фыркаю от смеха. Подумать только, какой старый, умудренный жизнью человек! Лет-то — девятнадцать всего. Но тут же категорически возражаю себе: «А что? И умудренный! Разве я не могу этого сказать или хотя бы подумать? Мне девятнадцать! Это кое-что значит. А два года на стройке, разве они не стоят половины моих девятнадцати? Еще как стоят».
Хотя я храбрюсь, мне все-таки грустно и неуютно в пустой новой школе, куда мы сегодня перебираемся. Новый объект — новые заботы. Какой труд — перетащить наше хозяйство. Девчата, так и знай, волнуются. Ждут грузовик и волнуются. Надо бы остаться с ними, а я вот примчалась, чтобы осмотреть фронт работ. Для нас, маляров, дела тут много. Знаю, девчата обрадуются: есть где развернуться! Высокие панели в коридорах, панели в классах, в кабинетах. Я уж не говорю о столярке. Сколько тут окон и дверей — не сосчитаешь.