ы Дворниковой — для них не своя бригада? Как они могут терпеть несправедливость?
Квартира, где размещаемся, кажется уже обжитой: на окнах валяются косынки, платки. Посверкивает зеркальце, пристроенное на раме. У керосинки Дуся Прасолова, самая старшая из нас и самая практичная. Ей уже двадцать, и она недавно вышла замуж за демобилизованного матроса. Дуся — толковая работница, и всегда понимает меня с полуслова. Она подменяет меня, когда я отлучаюсь на собрания и совещания.
Дуся смотрит холодноватыми серыми глазами, вздыхает:
— Ох, Ритка, Ритка. Ну, почему ты нам не доверяешь? Как же так?
— Я не доверяю? — Просто удивительно, что Дуся начала с этого. — Я не доверяю? Разве я не принимаю твою работу без проверки?
— Да не о том я! В совесть нашу не веришь. Мы при тебе кто: пришей кобыле хвост? Сказала бы: так, мол, и так, Анну Норкин обижает. Или мы не поняли бы? Не поддается она ему, распутному, вот и злобится.
— Дуся, да я сама себе не верю. Не верю, что духу хватит дать Норкину по зубам. Вот и дала.
— Себе в рыло угодила. — Дуся с укором глядит на меня. — Ладно. Девочки не сердятся.
Скоро привозят шпаклевку, мы разбредаемся по этажам. Я рада, что подруги поняли меня, что они думают так же, как и я.
С утра нет краски, и я не нахожу себе места. Самое спорое время для работы, когда все делается играючи, с удовольствием, пропало.
С трудом разыскиваю Норкина по телефону. Он долго не может, вернее, не хочет понять, кто звонит. Он просто меня разыгрывает.
— Ну что вы, оглохли, товарищ Степан Степанович? — Я задыхаюсь от обиды. — Это я, Рита.
И вдруг очень ясно слышу его голос:
— Ах, птаха-голуба, что за шум? Краска послана на школу.
Меня это уж совсем бесит:
— Вы, вы… забыли? Я же не на школе.
— Не забыл, Рита. Школа — суперобъект, значит, первоочередное снабжение и прочее. И что ты кричишь без толку, у тебя же сегодня по наряду шпаклевка.
Телефонная трубка готова хрустнуть в моей ладони: так я возмущена! Наряды на шпаклевку мы закрыли еще вчера. Неужто он не знает этого? Но я уже не могу выговорить ни слова: слезы комком стоят в горле.
— Ладно, — слышится спокойный, чересчур спокойный голос Норкина. — Не будем, Рита, мелочными. Краску получишь, сейчас распоряжусь. А лучше позвони сама в приготовительный цех, есть ли она там в наличности.
Я звоню в цех. Краску никто и не заказывал… Вот и поработали, называется…
Не хочу возвращаться в бригаду. Как я посмотрю в глаза девчатам? Выходит, зря я подозревала Норкина в предвзятом отношении к Анне. Все дело в ранге объекта. Кто расписывает эти проклятые ранги? Наверно, Горев.
— Ну вот, все пошло через пень колоду! — зло говорит Дуся, выслушав меня. — Эх, сукин сын этот Норкин. Сейчас ходит ручки в брючки. А увидит, что план горит, — начнет стрекотать, как ученая сорока: «Поднажмите, девочки!»
— И он всегда прав, — говорит Таня Ловчина. — Сколько он нашей кровушки пьет?!
— Пойду подхалтурю, — Дуся начинает рыться в кистях, склонившись над ведром. — Кухоньку подновить просили. Тут рядышком.
— Кухоньку? Левачить? Как не стыдно, Дуся! — возмущаюсь я.
— A-а… Все равно загораем. Глядишь, помогу человеку, добром вспомнит. Жди от Норкина благодарности.
— И зашибешь десятку, — съязвила Таня.
— И зашибу… А что? Нам с Васей деньги нужны вот так! Домик у нас едва живой. Как в нем зимовать? А квартиру когда еще дадут. Жди! Ну что вы на меня уставились? Преступница я? Вася только с флота, ничего у него нет: бушлат да ленты от бескозырки, а жить-то надо. И мебели нет… На свадьбу у соседей брали, сами видели. Сейчас не купим, а когда дети пойдут, тогда не до мебели будет.
Я не знаю, что ответить. Странно, непривычно, непонятно то, что можно забыть свою честь ради домика. Да пропади он пропадом, тот домик, если поперек совести стоит.
Мы все живем в общежитии, живем одинаково. Все у нас ясно и просто: как у тебя, так и у всех; как у всех, так и у тебя. А вышла Дуся замуж, и сразу что-то отделило ее от нас. У нее теперь свои заботы, непонятные нам. Теперь и простои, оказывается, сильнее всего бьют по Дусе.
У меня часто так бывает: думаю, мучаюсь и вдруг придумаю. И смешно потом: чего кровь себе портила, когда так просто?
— Девочки, — говорю я, — девочки, мы отремонтируем Дусе дом. Что это нам стоит? Поработаем выходной, и все.
Какой гвалт поднимается: как раньше не могли додуматься. Вынудили Дусю на халтуру. Дуся растрогалась до слез. Часы простоя показались нам не такими уж длинными.
Вечером Дуся подходит ко мне, потупившись, спрашивает:
— Как же мне, Рита, быть? Я ведь обещала…
— Ты о чем?
— Да о той кухне…
— Разве ты не поняла? Ведь договорились же!
— Договорились. — Дуся мнется. — Но я обещала!
— Обещала! Ну, ладно, раз обещала, то сходи, только не бери деньги.
— Меня примут за ненормальную. Или за вымогательницу. Ну что мы боимся денег? Они нам нужны! Вам легко… А у меня семья…
— Да соберем мы, дадим тебе. Сколько надо? Неужели ты нам перестала верить?
— Нет, я так не могу. Я лучше уйду из бригады.
— Сумасшедшая. Ну, разве ты не сумасшедшая?
У меня не нашлось других слов ответить Дусе.
Дуся моя подруга. Давно… Нас в один день привезли в детский дом. Незадолго до этого у меня умерла мама, а отца я не помнила. Говорили, он скитается по сибирским стройкам. У Дуси, которая сразу же показалась мне какой-то взрослой, понимающей, было все наоборот: она не помнила мамы, а жила с отцом, водолазом. Он утонул. Так мы оказались вместе. Кровати наши стояли рядом, учились мы в одном классе. И дружили — водой не разольешь. Но не сразу я поняла, какие мы разные. Она скучала по отцу и во всех мужчинах хотела увидеть его, а я скучала по маме. С отцом она привыкла быть хозяйкой, была сообразительна, запаслива, недоверчива, умела таиться. Я же во все, о чем мне говорили учителя, верила, признавала только учебу, не задумывалась над тем, что происходит вокруг, и всякий свободный час тратила на работу акварельными красками.
И когда мы ушли в самостоятельную жизнь, противоположность наших характеров сделалась еще заметней.
Двое входят в комнату, где я работаю. Оба в военной форме, но без погон. И вот спектакль: дружно щелкают каблуки, руки по швам, в один голос гаркают:
— Прибыли в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!
Один — высок ростом, строен, белокур. Другой — чернявый, сбит крепко, хотя ростом и неудавшийся. Белокурый глядит открыто и доверчиво. У чернявого в карих глазах — вызов и лукавство.
— Это что еще за артисты? А ну, кругом…
Опять щелкают каблуки. Парни повертываются ко мне затылками. У белокурого узкая спина и тонкая мальчишеская шея. У чернявого — лопатки распирают гимнастерку, плечи покаты, шея короткая, крепкая.
Я вхожу в роль и командую:
— Шагом марш! Доложить по одному!
Парни, толкнув друг друга в дверях, выходят.
Первым возвращается белокурый. Сохраняя доверчивую серьезность, докладывает:
— Сержант запаса Николай Сиверцев! Направлен отделом кадров.
Чернявый говорит спокойно-деловито:
— Сергей Молоков.
И когда я пытаюсь вернуть его и, что называется, разыграть спектакль до конца, Сергей говорит чуть покровительственно:
— Не надо, сестренка! Два года руку от виска не убирали. Спать ложились — и то виском на ладонь.
Да, Сергей, похоже, мужичок с хваткой. Я это сразу сообразила, с ним шутки плохи, держи ухо востро…
— Вот что, ребята, — говорю я. — Не по адресу вы попали. У нас женская бригада. Иль вам все равно?
— Все равно! — сказал бесхитростно Николай, доверчиво, юношески открыто улыбнувшись.
— Не скажи! — протестует Сергей Молоков. — Профессию в ручки и в придачу — по невесте. Верно говорю?
— Гляди-ка, какие подходы имеете! — удивляюсь я. — Только чур: не обижаться. Спрос будет настоящий. Всякие штучки ни к чему. Ясно?
— Вполне. Кто нас будет учить? — Сергей строго глядит на меня.
Я зову Таню-маленькую, она у нас после Дуси по мастерству была первой. Дусе мне не хотелось отдавать ребят. Чему она их научит?
Парни выжидательно глядят на девушку в комбинезоне, в красной косынке, кое-где помеченной белыми капельками цинковых белил. Говорят, мал золотник, да дорог… А Тане и цены не было. Что колер выбрать, что виртуозную работу выполнить под дуб, под мрамор. И подружка верная.
Таня морщит носик и, моргая серыми большими глазами, спрашивает:
— А дальтонизмом вы не страдаете?
Николай удивляется, не понимает или не знает, что это такое, а Сергей говорит:
— Ваши милые веснушечки на носу рыжеватого цвета… Так что…
Таня сердито смотрит на Сергея, но кивает в сторону Николая, бросает:
— Беру этого! — и скрывается.
— Идите за ней. Что же стоите? — говорю я Николаю. А он все глядит на дверь, в которой проворным мышонком скрылась Таня.
— А я хочу с вами, — угрюмовато признается Сергей.
— Что ж, желание, говорят, половина пути к цели, — вспоминаю я где-то вычитанные слова. — Вечером познакомлю с заповедями нашей бригады. Мы хотим стать ударниками комтруда.
— Похвально! — слышу я голос Сергея. — А когда товарищ профессор обратит на меня пристальное внимание?
— Всему свое время!
Сергей не нравится мне. Задиристый. Я и сама такая…
Вечером, когда мы знакомим ребят с нашими правилами, Николай задает много вопросов, спорит, недоумевает, Сергей сидит молча. Потом он увязался провожать меня. По дороге спрашивает:
— Это у вас все серьезно?
— Что — это? — Я не понимаю его.
— Да эти все правила, заповеди? — Он выжидательно молчит. — Между прочим, эти правила надо дополнять: не пить, не курить, не отбивать у подруг мальчиков, — добавляет он и смеется мелким заливистым смешком, будто горошины рассыпает.
Странно, что он не понимает таких простых вещей — жить и работать по-коммунистически. Сознательно относиться к делу, не знать, что такое не выполнить норму, что такое допустить брак, нарушить дисциплину, оставить в беде товарища; всегда расти, учиться.