— Детство это, — прерывает меня Сергей, — игра в одни ворота.
— Это почему же? — возмущаюсь я. — Каждая из нас хочет стать лучше. Вы не верите в это?
— Вы романтик, Рита. Бригадиру надо быть еще знаете кем? Экономистом. Знать механизм хозяйства. Чего стоят ваши обязательства, если Норкин, если Горев от них в сторонке? Чтобы и они дали слово: обеспечить — и вовремя! — всем. Фронт работ, материалы, инструмент. И заработком интересным. А то что же…
— Ничему ты не научился… даже в армии…
Накануне вечером небо прояснилось. Северный ветер принес запах снега. Морщинились лужи, подергиваясь ледком. А утром взглянула — трава под окнами общежития белым-бела от инея, грязь на дороге схватилась, как бетон, и лежала посеребренная, будто на ней выступила соль.
Вот нарисовать бы это!
Мы отправляемся на окраину Подгорска, где живет Дуся со своим матросом в старом домике. И хотя Дуся протестовала, а ее Вася даже грозился обидеться на нас, мы все-таки решили не отступать и отремонтировать их хибару.
Идем по утреннему городу. Приятно глядеть на своих подруг. У всех раскрасневшиеся на морозе лица, и настроение не то чтобы несерьезное, а чуть-чуть беспечное. Только Таня-маленькая занудливо тянет, что в прошлое воскресенье не задалась постирушка, — и сегодня та же история.
Мне нравится, как девочки относятся к Танькиному нытью: смеются, поменьше бы вертелась перед зеркалом. Успела когда-то завиться, а бельишко… Надя Печорцева, наша красавица-смуглянка, заметила с серьезным видом:
— Тань, я тебе постираю, вот вернемся — и постираю.
Танька надулась, обиженная. Ну, просто ребенок наша Танька. К тому же сластена или, как у нас ее зовут, сладкоежка. И еще ее слабость — духи. Без них она и на работу не ходит.
Возле Дусиного дома наши мужчины в армейских фуражках — и мне вдруг делается приятно, и я не могу удержать улыбки: ребята с нами… Доброе начало… Гляжу на девчат и ахаю: что это случилось с ними? Улыбаются! Танька, то ли от волнения, то ли от злости, губы кусает. Лишь Надя Печорцева будто не видит ничего, идет строгая, карие крупные глаза ее поблескивают. Люблю Надю и горжусь, что она у нас такая красивая. Если бы я была завистливая, я обязательно завидовала бы ее красоте, сдержанности, силе воли, умению про себя держать свои чувства. Это не то что Танька, у которой все как на ладошке: и губки накрашены, и улыбочка приготовлена, и духи в кармане.
Работы оказалось много. Мы разворошили Дусин домик так, что не узнать. Сняли несколько слоев старых пожелтевших обоев со стен, сорвали бурый от времени и дождевых потеков картон с потолка, а ребята выставили прогнившие рамы, рассыпали завалину, обнажив гнилые бревна нижних венцов.
Я стою посреди избы и все пытаюсь вызвать в памяти ту нарядную комнатушку со свадебными гирляндами по потолку и расшитыми яркими полотенцами в простенках, где ничто не напоминало о состарившемся и износившемся, но не могу ничего поделать со своей памятью. Хоть убей, в этой развалюхе уже нельзя представить праздничности.
— Ох и наплачется Дуся со своим гнездышком! — говорит Надя Печорцева. — Гореть бы ему ясным огнем-пламенем…
Мы работаем, разбившись на группы. Ребята и Таня заменяют сгнившие бревна, я, Надя Печорцева и еще трое девчат срываем старые обои, обиваем стены и потолок фанерой, а другие конопатят пазы там, где сопрела пакля, приводят в божеский вид чулан, обмазывая изнутри глиной. Из чулана, по замыслу хозяйки (хозяйки!), должна получиться кухня.
Я думаю о Дусе и матросе и никак не могу понять, как они живут тут одни. Поначалу мне казалось, что дня через два, ну от силы через три, Дусе наскучит это уединение — и она прибежит к нам, в общежитие. Но она каждое утро приходила на работу так же, как и раньше, когда мы жили вместе, даже не подумав сказать, что соскучилась. А мы ведь по ней скучали, — может быть, не все, были же такие, кто с ней ссорился, но я скучала.
— Ой! — я нечаянно ударяю по пальцу молотком. Боль невыносимая, слезы сами катятся из глаз.
Девочки собираются вокруг меня, галдят, лезут с советами. А я ругаю себя: не думай, не отвлекайся! Но мысли сами идут. То я думаю о том, как это здорово, что все мы пришли сюда. Теперь Дуся будет с нами. А чего ей уходить из бригады? Останется! Обязательно! Иначе грош мне цена и всем нам, самая последняя копейка. То я думаю о словах Сергея насчет нашей бригады и злюсь на него. Обидно, он хочет превратить нас в старушек, лишить мечты, все подчинить выгоде. Но насчет Норкина и Горева я соглашаюсь: и на самом деле они ничем не отвечали перед нами, даже словом. Это ли не странно?
Изба, когда мы изнутри обшили ее фанерой, теперь походила на большой ящик из-под спичек: прямо-таки наглядное пособие для вычисления кубатуры. Фанера пахла березой и клеем. Когда мы оклеиваем избу и в сумерках включаем свет, на стенах по-домашнему тепло и чисто сверкают золотисто-желтые обои, мокро блестят покрашенные цинковыми белилами оконные косяки. Обидно только, что окна без рам и стекол — провально темнеют, суля что-то недоброе и пугая. Снаружи тянет холодом.
— Сергей, — зову я Молокова, — давай заколотим окна фанерой. Вот обрезки. Примеряй.
Молоков живо, будто и не устал, поднимается с бревна, где докуривал сигарету, подходит ко мне.
— Ну, как палец?
— Ноготь сойдет. А так не болит.
— Пострадала… Давай, где фанера.
Мы заколачиваем окна и смотрим с улицы на ярко освещенную и помолодевшую комнату, на девчат, которые весело помогают хозяйке собрать ужин. Сергей, держа гвозди в зубах, говорит шепелявя:
— Чистый театр, посмотри. Мы в темном зале, они на сцене. Верно?
— Только мы не в зале, а за кулисами. И в щелочку подглядываем.
— Давай не будем подглядывать и заколотим щелку!
— Давай!
Сергей забивает щелку куском фанеры, и мы неожиданно остаемся в темноте и оба неловко замолкаем.
— Не удержите вы ее ничем, Дусю-то свою, — вдруг слышу я голос Сергея. — И совсем она не ваша, не ровня вам. Она сама по себе человек, это с первого погляду видать, сестренка. Вот посмотришь, через месяц-другой домик она разрисует — залюбуешься. У нее уже все под руками: и шифер, и кирпич для кухонной печи с духовкой, и тес для обшивки дома, и цемент для погреба. Не видела разве? И участок уже окантован.
Я слушаю Сергея, и во мне все восстает против него. Экий провидец: взглянул на человека и воображает, что под рентген поставил. Да ни черта он не видит, ни чертика!
Я в отчаянии кричу:
— Наша, наша… А ты замолчи. Слышишь!
Танька, глупая, влюбилась в Николая до беспамятства, просто стыдно на нее смотреть. Его шаги еще только раздавались на лестнице, а она уже теряет рассудок: бросает валик или кисть, смотря что у нее в руках, с судорожной торопливостью ищет зеркальце или бежит к замазанному снаружи стеклу в окне, поправляя прическу, стирает с лица капельки краски, безжалостно кусает губы, чтобы поярче были. Когда Николай появляется, она, моргая белесыми ресницами, глядит на него откровенно влюбленными глазами.
Она влюбилась с первого взгляда, разве я это не заметила, в то утро? Два парня как бедствие ворвались в нашу бригаду, потерявшую всякую бдительность. Я тогда и думать не могла, что парни будут для нас бедствием. Девчонки будто посходили с ума: на работу приходят с накрашенными губами и с такими прическами, будто в театр собрались.
Ну Норкин и удружил нам, ничего не скажешь…
После ссоры с Сергеем занятия у нас не получаются. Мне не хочется, чтобы он оставался в нашей бригаде, хотя куда его денешь необученного. Попросить Анну Дворникову? Стыд и позор — подумают, что не справилась.
— Слушай, Надь, — говорю я Печорцевой. — Возьмись-ка обучать Молокова. Видишь, мне недосуг с ним заниматься. Зачем парню засиживаться в учениках?
У Нади дрогнули брови, что-то изменилось в лице, кажется, оно даже чуть побледнело. А может, я и ошибаюсь. Проще простого ошибиться, когда имеешь дело с такой сдержанной и гордой девушкой.
— Пристает, что ли? — она смотрит мне в глаза.
— Да нет. С чего взяла?
— Ладно. Только сама скажи ему, а то подумает бог знает чего. Не хочу я, чтобы думал о себе лишнее.
А может, зря я так? Зря обижаю Сергея? При чем он тут, если у меня в бригаде что-то не ладится?
Нет, все правильно. Он не должен быть рядом со мной. А почему? Ты его боишься, Ритка, окончательно и бесповоротно?.. Но ничего. Сергею ведь будет лучше. Он прямо-таки создан для Нади. Ей, застенчивой молчунье, парень придется по душе, и она быстро обучит его нашим премудростям.
— Знаешь, Сережа, — говорю я, — у меня часто не бывает времени заниматься с тобой, сам видишь. Боюсь, отстанешь от Николая.
— А меня еще надо учить? — обижается он. — По-моему…
— Еще надо, Сережа, надо.
— Так учи!
— Ну вот, непонятливый… — Мне жаль его, но я говорю: — Будешь работать с Надей. Она — отличная мастерица. Тебе повезло, если хочешь знать.
— Ты что, обиделась?
— Глупые слова!
Я чувствую, что Сергей испытующе смотрит на меня, потом молча собирает инструмент и уходит. С тех пор мы редко встречаемся. Бригада работает сразу на трех домах, и я чаще всего вызываю звеньевых, а не собираю всех людей сразу. Иной раз он приходит ко мне на объект, обычно в конце работы. Сегодня — то же. Заходит невеселый, спрашивает:
— Ну как, сестренка, наше малярство?
— Идет. А как у тебя?
— Надя грозится жаловаться. Не идет у меня учение, с тобой было лучше.
Ах, Сережа, Сережа, братик ты мой! Все мы чего-то, кого-то ждем. А тебя я не ждала. И жду я совсем не такого, как ты. Я не знаю, какого именно, но что не такого, я это знаю точно. Я сразу узнаю его. Придет, взгляну, и больше мне ничего не надо, чтобы понять, почувствовать: он! В нем что-то должно быть необыкновенное.
— Провожу тебя? — грустно спрашивает он.
— Не надо, Сережа…
Мне хочется побыть одной, и я брожу по городу, пустынному в этот вечерний час поздней осени. Голые деревья на скверах темнеют на фоне пронзительно-чистого неба, будто обгорелые. Вот нарисовать бы такое! Прихваченная морозцем палая листва