— О, я — «за»! — сразу же отозвался Сашка Кобзев.
— И я — «за»! — поднял руку и Генка Мальцев.
Музыканты несколько оживились новой перспективе, двум даже. Начали приходить в себя, зашевелились, задвигались.
— А как же Гейл? — не выпуская главную нить разговора, оборвал эйфорию лейтенант.
— Да! Как Америка? — сурово дополнил старшина, он, например, с Тимофеевым категорически согласен не был. — Мы думали там свадьбу оркестром отыграть.
— Да что нам Америка? — махнул рукой добродушный Генка Мальцев, тромбонист. — Никакой разницы. Здесь даже лучше. Мы же дома!
— Ну а Гейл, всё же? — не отставал лейтенант, настаивал с ответом. — С ней как? Она ведь ждёт, наверное, вы слово ей дали, она надеется.
Вновь в оркестровом классе наступила тишина, все смотрели на Тимоху, по разному смотрели.
— Согласен, с этим плохо, — пряча глаза, со вздохом согласился Тимофеев. — Не знаю. Но, поймёт, наверное. Я скажу. Извинюсь. Всё что было до этого, раньше, не имеет продолжения. Я всё понимаю, но… Моя Вера, это — моё всё! Всё — моё!
— И она, конечно, согласна? — с тонкой усмешкой спрашивает лейтенант.
— Нет, с ней я ещё не говорил, — не слыша никакие усмешки, чему-то своему, улыбается Тимофеев.
— О, так чего же мы тогда… — обрадовано хлопнул руками по коленям старшина Хайченко. — Поперед батьки в спальню торопимся.
Тимофеев на него посмотрел очень внимательно, как впервые увидел, серьёзно и ответил:
— Нет, Константин Саныч, я всё сделаю, чтобы она меня полюбила. Всё-всё! Победим вертолётчиков, если приказ такой, и если не победим — я увольняюсь и еду домой. Первой об этом узнает Вера.
Дирижёр опять усмехается.
— Мы — первые.
Тимофеев замечает.
— Вера уже знает.
До этого молчавший кларнетист Мнацакян, невысокий, щуплый, но тёмный весь, волосатый (два раза в день бреется, два раза в месяц стрижётся!), с большими тёмно-коричневыми глазами, вдруг восклицает:
— Ай, как я рад! Как я рад! Сегодня очень хороший день! Очень! Две свадьбы сразу — это по-кавказски! Я на свадьбу хочу! И не на две сразу, а на одну сначала, потом на другую… Тах-тиберике дум, тиберике-тах, тиберике дум…
Вскакивает с места, начинает вытанцовывать…
Лейтенант испуганно стучит дирижёрской палочкой по пульту.
— Прекратите, прекратите, Мнацакян, отставить… Расплясался тут… Не до плясок сейчас. Не понимаете?
— Так ноги сами же, товарищ лейтенант, на радостях… Радость-то какая… Друзья женятся… Йех! Без Америки обойдёмся. Нужна она нам… Здесь петь будем! Здесь плясать будем! Молодых славить будем! Я хорошее вино организую. Безбаш сам приготовлю… Вах!
Пальчики оближешь! Жирная баранина. Крупно! С фруктами. С овощами… Много! О! Скорее бы, скорее!
— Я — двумя руками «за»! — кричит Генка Мальцев. — Нам нужно торопится…
— Мы все — «за»!
— Танцы потом молодым играть будем, Мендельсона… Успокаивая, дирижёр руки вверх поднял.
— Ладно-ладно, согласен! Скоро обед! Вернёмся к нашим баранам… эээ… к конкурсу… Какие будут предложения?
37
Провал!
«Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…»
Это вторая песня, которая сама собой генералу на язык пришла. «Сердце, тебе не хочется покоя…» Он и не искал её. «Сердце, как хорошо на свете жить…» Даже не помнил, она сама его нашла. «Сердце, как хорошо, что ты такое… Спасибо, сердце, что ты умеешь так… Любить…» И если песня (наполняя и переполняя) звучала где-то в душе, то её окончание лжеКонев прокричал вслух, громко и дурачась, как мальчишка, потому что — да, хотелось прыгать, да, руками-ногами дёргать, да, смешные рожи корчить, просто с ума сходить! И что?! И это в его-то возрасте? Кошмар! Ужас! И ничего не кошмар, и ничего не ужас! Он влюбился. Да, он влюбился, любит. Лю-бит! «Таба-ду-даба-ду да, оу, йе!!» И всё! Последняя фраза как консервная банка по асфальту протарахтела, потому что лжеКонев её своими шлёпанцами по столу, спинке стула, ближайшей стене громко отбарабанил… Как пыль из мокрых тапочек выбил. Хху… Тоже самое проделал и Дениска. Он рядом. Тоже веселится, как и дядя Миша. Им друг с другом легко. И с лошадями тоже. Дениска вообще от лжеКонева в последнее время не отходит. Привязался. И дядя Миша тоже. Если Дениски поблизости нет, значит, что-то с ним не понятное, тревожится лжеКонев, или сейчас появится. ЛжеКонев в беспокойстве выглядывает в коридор…. Ну вот, точно… бежит… Дядя Миша — то, дядя Миша — это… И «дядя Миша» к нему как к своему, близкому… «Дениска, я здесь», машет руками из денника или из «дежурной» комнаты. Дениска не столько помогает, хотя метлу из рук не выпускает, сколько поучает: «как лошадям надо себя вести с человеками, вот!»
Но охрана не позволяет им общаться, постоянно мальчонку отрывают от конюха. «Дениска, вот ты где? Опять здесь? Мама ругаться будет. Михаил, тебе сколько раз говорить, — косясь на мальчишку, тон не повышают, и угрозы не договаривают, объясняют Дениске. — Мама тебя потеряла, зовёт. Пошли», то сё… Уведут мальчонку, а уже через полчаса — когда больше, когда меньше, — с хитрым лицом Дениска возвращался, и с сахаром, конечно, и с хлебом…
— Дядь Миша, а как они между собой разговаривают? А почему? А как они разговаривают? А ты понимаешь?
— Их?
— Да! Они даже смеются… Видишь, видишь?
— Это они так тебе радуются.
— А мы?
— И мы тоже.
— А почему ты не радуешься?
— Я? Радуюсь.
— Покажи, как?
— Вот как. — «Дядя Миша» раздвигает губы в показательной улыбке.
Мальчишка изучающее заглядывает в лицо, возражает.
— Не так надо. Вот так надо! — Цепляется за шею лошади, когда и за ногу, прижимается к ней, целует. — Вот как надо! Вот как!
— Дени-иска… — испуганно вскрикивает «дядя Миша», именно к этому он никак привыкнуть не может, всегда опасается, но опередить Дениску не может, с ужасом смотрит, косясь на лошадь, которая, смирно стоит, шумно дышит.
— Дениска… Дениска… Всё-всё… Я понял, давай теперь я… Только это могло оторвать Дениску от лошади.
— Дени-ис! Дениска!
О, опять эти охранники, услышав, вздыхая, кисло кривится мальчонка.
— Это за мной. — Говорит он. — Я скоро, дядь Миша. Ты без меня к Авроре не заходи. Она только со мной смирная. Понял?
— Ага, понял. Беги. Я здесь буду.
Мальчишка, опережая «посыльных», выскальзывает за дверь, а «дядя Миша», бросив тапочки на пол, падает на диван. С блаженной улыбкой смотрит в потолок. Он… Нет, он не идиот! Он не уснул. Он Анютку вспомнил. Вернее не вспомнил — он её вообще не забывал, ни на минуту, ни на секунду, он её представил…
Подённый рабочий лжеКонев, в одних трусах, сейчас отдыхает. У Дениски тоже где-то сончас — его нет здесь. «Дядя Миша» на мягком диване, один. Остальная одежда конюха — часть уже высохла, она неподалёку, другая часть ещё сохнет в отдельной комнате — рядом с душевой, что для обслуживающего персонала. Перед лжеКоневым несколько мониторов с «картинками» лошадей в денниках. Но Конев смотрит только на один монитор, тот, который показывает площадку выездки лошадей. На площадке хозяйка «работает» с красавцем Конкордом, голштинским мерином. Конев любуется девушкой… Даже на фоне красавца голштинца, девушка смотрится необыкновенным чудом природы. Потому что Аннушка! Анн… «Се-ердце…» вновь на языке возникает небесная мелодия, но в кармане брюк Конева, что возле, в диссонансе, неожиданно бренчит звонок сотового телефона… Призывно и громко. Конев в испуге подскакивает, оглядываясь по сторонам, достаёт телефон…
— Ф-фу-ты, ну-ты… забыл выключить… — испуганно кривя лицо, ворчит он, и нажимает на зелёный символ. — Да-да, Конев слушает. — Шепчет в трубку.
На другом конце связи полковник Ульяшов, он запинается на непонятной фамилии (Какой такой Конев? Почему Конев? Зачем Конев?), но Ульяшов не приучен старшим по званию вопросы задавать, продолжает громко, бодро, отрывисто, как ни в чём не бывало, по-военному.
— Здравия желаю, товарищ генерал, полковник Ульяшов, приветствую. Что с вами, Юрий Михайлович, вас плохо слышно…
ЛжеКонев прикрывает трубку рукой.
— Здравствуй, здравствуй, Лев Маркович, — шепчет. — Не кричи! Всё нормально. Связь наверное такая. Громче мне сейчас нельзя.
Ульяшов продолжает также по-военному…
— Вы на процедурах, да? — Спрашивает громко, чётко, с ноткой зависти и сочувствия. — Ну, слава богу, а то я подумал… Как отдыхается-то, Юрий Михалыч? Не соскучились? Воздух, ванны, сестрички-птички, питание… На пользу?
— Ага, всё на пользу! — ЛжеКонев всё так же оглядываясь, тихо отвечает. — Ты зубы не заговаривай, говори, как там у нас? Что-то случилось? А то у меня… процедура может из-за тебя сорваться. Выкладывай, Лев Маркович! Говори!
Ульяшов бодро докладывает.
— Докладываю, товарищ генерал. В полку всё в порядке. В штабе дивизии всё спокойно. Верховный в стране. Министр тоже. Комдив жив, здоров. Я на службе… начштаба на месте. И днём и ночью, так сказать, мы все… Только это…
— Ну-ну, что там «это»? — генерал угадывает. — С конкурсом?
Ульяшов так же бодро подхватывает.
— Угадали, товарищ генерал, — но заканчивает в «кислом» соусе. — Не всё получается… Генерал с облегчением вздыхает.
— Ну, это!.. Ничего страшного. Конкурс это не главное. Главное, чтобы служба.
Ульяшов с этим не согласен (как так, что вы!).
— Как же не главное, товарищ генерал, это же наш престиж, это же наше лицо. Мы же слово офицера дали, и прочее.
Генерал перебивает.
— Стоп! Положим, слово офицера не «мы» давали, а ты, Лев Маркович, так что… Но… что от меня-то нужно, говори быстрее.
— Понял, Юрий Михалыч, — заторопился Ульяшов. — Говорю быстрее… Мы, наверное, не справимся.
— Не понял! Как так? Что-то оркестр… личный состав… что?
Ульяшов мнётся.
— Нет, оркестр отозвали, всех, давно уже. Личный состав тоже, гудит как улей. Но мы же не телеканал какой, мы воинское подразделение, особый отдельный гвардейский полк, а не попса гнилая. Боюсь не получится ансамбль создать, ни сейчас, ни потом. Сил оказывается много надо, и всего прочего. И дирижёр так считает, хотя кастинг мы провели, таланты откопали… О, товарищ генерал, сколько их у нас оказалось… Вы не поверите. Один лейтенант Круглов чего стоит.