— Командир химвзвода? — с тревогой переспрашивает генерал. — Что с ним?
— Нет-нет, с ним ничего! Наоборот. Он, оказывается, голос редкий у нас имеет, бас называется. Талантище! Мы с дирижёром чуть не оглохли! Ага! Но здорово.
Генерал морщится от громкого голоса заместителя, оглядывается на мониторы и на дверь, шепчет в «трубу».
— Не кричи. И я от тебе уже глохну. А от меня-то что требуется, я не Монсерат Кабалье, не Басков, тенором с ним не запою или что? Что ты звонишь, говори по делу!
Ульяшов наконец переходит к главному. Из преувеличенно-восторженного, голос переходит на уровень деликатно-просительного.
— Понимаете, товарищ генерал, я вот что подумал, вернее уверен. Нужно поговорить с командиром полка вертолётчиков, отменить этот дурацкий спор. Изящно так. На высшем уровне чтоб.
— Вот как, изящно! — Громко усмехается генерал. — А как же наш престиж, лицо? Ты же только что говорил! И почему бы тебе самому, например, с ним не поговорить? Ты же тоже у нас на высшем уровне, к тому же на хозяйстве сейчас, тебе и решения принимать!
Ульяшов неожиданно ужасается, казалось, обеими руками машет, чур-чур!
— Да что вы, товарищ генерал, там такой гонор, на хромой козе не подъедешь. Гвардеец! Герой России… — и тонко пожаловался. — Отчитал меня недавно.
Генерал не поверил.
— Что? Кто отчитал? Тебя? За что?
— Да нет, товарищ генерал, ерунда, майор Суслов прокололся, в плен попал.
От услышанного, генерал бизоном раненым взревел. Естественно громко, конечно, в голос.
— Что-о-о… Суслов… в плен?! В какой плен? Что ты несёшь, Лев Маркович! — А действительно, какой к чёрту сейчас плен? Полк дома, в стране, не на войне, не на передовой, с какого перепугу? Ульяшов, что, снова пьян? Да нет, вроде, в голосе ничего подобного. Генерал ничего не понимает, растерянно собирается с мыслями, машет рукой. — Все мои процедуры к чёрту. Какой плен? И при чём здесь вертолётчики? Не понимаю, Ульяшов, его что, в заложники взяли? Кто, когда, где? Говори, говори, ну!
Слушая стоны, Ульяшов уже жалел о том, что сказал, Жалел и генерала, с его отпуском и процедурами, больше себя.
— Да нет, товарищ генерал, вы успокойтесь — у меня аж в ушах звенит! Чёрт дёрнул меня проговориться. Нет! Всё не так было. Докладываю! Суслов уже в полку, живой, здоровый, его вернули. Он — к ним туда, понимаете, поговорить пошёл, но его не поняли, арестовали как лазутчика, ещё и прапорщика Трубникова заодно.
— Что-о-о? Кого?!
Генерал дар речи потерял, поверить не мог. За сердце держался. К чёрту всю конспирацию, к чёрту все процедуры…
— И прапорщика Трубникова… — выдохнул он. — Час от часу не легче… Фух… У меня давление… Недели не прошло, а вы уже там дров, Ульяшов, наломали.
— Да нет, товарищ генерал, всё нормально, не переживайте, всё уже в порядке, их потом отдали, а я выслушал, всё что положено. Но это всё в прошлом, отболело уже, прошло. Без последствий. На «верху» не знают. Но я с ним, с Героем России, говорить пока не могу. У него аллергия на меня, а у меня на него. Вы-то в отпуске, вот я и… все шишки, как говорится… Ой, извините, Юрий Михайлович, я не то хотел сказать. Мне так и надо, старому дураку, я прокололся, ещё раньше, тогда, там, в Шереметьево… Теперь вот… Ну что, Юрий Михайлович, машину за вами посылать, нет? Я посылаю! Затягивать нет смысла. Ночами уже не сплю, кошмары снятся, да и полк… Нет-нет, с дисциплиной и со службой, как мы и думали, даже лучше стало, но мы же военные, мы не… тра-ля-ля. Да и… у меня желудок слабый, я не выдержу столько сырой кожи.
Генерал глазами вращал, слушал заместителя. Ни на двери, ни на мониторы уже не смотрел. А зря.
Именно в этот момент к нему, в комнату отдыха, врываются двое охранников… Первый набрасывается на лжеКонева, обрадовано кричит.
— Ага, вот ты и попался, заика! Руки… Р-руки давай… Телефон… Конев машет руками, телефоном, сопротивляется.
— Ч-ч-что такое? Вы что себе позволяете?
— Смотри, он уже не заикается!! — замечает второй охранник первому.
Они уже повалили его на пол…
— Молчи, дядя. Не дёргайся. — Перевернув лжеКонева на живот, прижав коленями, охранники пытаются заломить руки за спину. — Вы имеете право хранить молчание. Всё что вы скажете может быть использовано против вас в суде… — Скороговоркой, на память зачитывает второй.
Первый его обрывает.
— Брось ты свои прокурорские замашки. Пусть колется. Его расколоть надо!
ЛжеКонев приходит в себя, активно заикается.
— Ага, щас… бе…бе…беее-з адвоката я… я…
Второй охранник между тем вглядывается в дисплей изъятого телефона.
— Глянь, он его уже отключил. Успел. Вот, гад!
— Я ж говорю — шустрый! — замечает первый охранник, как раз тот, что на территорию пропускал. — Главное, что «симку» не съел, не успел, так что… Кто ты, дядя? — Резко встряхивает конюшего. — Кем заслан? Кто они? Говори! Мы всё видели, что ты здесь делал! У нас всё просматривается.
ЛжеКонев отрицательно дёргает головой.
— Н-нн… ничего не делал. По те…те-е-лефону разговаривал… Мама позвонила.
— Мама, говоришь позвонила… — передразнивает первый. — А почему тогда выключил?
— На…на-а-апугался…
Оба охранника неожиданно вдруг замирают, к чему-то прислушиваются. За стенами, нарастая, доносится звук мотора. Слышит это и лжеКонев.
— Атас, капитан, — в испуге подскакивает второй охранник. — Змей-Горыныч летит. Бросай его. По-местам.
Первый охранник тоже заметно пугается, но вместе с тем злорадно улыбается ЛжеКоневу.
— Ага! Вот и хорошо. Он тебя и расколет. Я предупреждал, — резко наклонившись, грозно шипит. — Сиди здесь, гад! Никуда не выходи, понял?
Второй охранник, держа кулак у носа лжеКонева, тоже грозит.
— Помни, мы всё видим, а скоро и всё слышать будем, так что…
— Тебе хана, дядя, — с угрозой в голосе говорит первый, и сплёвывает под ноги. — Я говорил. Я тебя предупреждал.
38
Идея!
Не будем утверждать, как уж в других оркестрах (Симфонических, эстрадных, народных, смешанно-экзотических), а у военных музыкантов есть одна характерная особенность (Волюнтаристски имплантирована), когда дирижёр не знает чем занять музыкантов (Случается такое!), он приказывает инструменты чистить. Да. Все инструменты. Как сейчас, например. Лейтенант, только подумал, а старшина оркестра, старший прапорщик Хайченко, уже предложил: «Может нам, пока, инструменты почистить, а, товарищ лейтенант?». Намекая, что за работой возможно мысли какие умные придут. А если и нет, так хоть время с пользой пройдёт. Фомичёв естественно согласился. Фомичёв, как мы помним, это дирижёр оркестра, лейтенант. Молодой, зелёный, можно сказать пацан. Разницу в возрасте компенсирует офицерским званием, должностью, глубоким пониманием музыки, часто философскими заявлениями общего порядка (С чем никто и не спорит!), сейчас пребывает в расстроенных чувствах. Потому что приказ выполнить не может. Вернее, может, но не так, как хотел, как должен был, как мог бы. Это «бы» и мешало. Сами посудите: один бас, три чтеца, велосипедист, сотня рукопашников, и один БМП зубами. Не считая молодых музыкантов, конечно, Ершова и Бодрова. Всё! Это же кошмар! Смех! Позор, а не ансамбль песни и пляски! А до контрольного дня осталось всего каких-то пара десятков дней. Нет, даже меньше. И ни одной идеи… Ни единой!
Музыканты надраивают инструменты, выполняют приказ. Где поодиночке, где малыми группами чистят инструменты. До зеркального блеска. Некоторые разбирают клапана, смазывают специальным составом, прогоняют механику на лёгкость хода, собрав инструменты, «проверяют» звучание. Минорное состояние. Дирижёр, одну за другой листает оркестровые партитуры, вроде бы занят, на самом деле — рассеян, потому что расстроен. В глубоком миноре пребывает.
Трушкин беспардонно, скорее специально, бодрым тоном врывается в грустное состояние дирижёра.
— Товарищ лейтенант, можно? — обращается он. — У меня идея.
Дирижёр отрывается взглядом от своих партитур, с подозрением смотрит на Трушкина, не лице недоверие, больше осторожность.
— Можно, Трушкин! Только без этих, — лейтенант небрежно рукой в воздухе колышет. — Не до того.
Трушкин почти оскорблён, даже глазами показывает, как он сейчас серьёзен.
— Да я серьёзно, товарищ лейтенант, без хохм, — заявляет он.
— Ну! — бесцветным голосом разрешает лейтенант. — Я слушаю.
Не один он слушает, многие, кто неподалёку чисткой своих инструментов занимался.
— Давай, маэстро, — разрешает и Кобзев. — Мы тебя слушаем. Интересно.
— Надо Сашкиного шурина или как его там, военкома, опять подключать, товарищ лейтенант, я думаю. Пусть выручает.
Он ещё не договорил, а рыжий Мальцев, тромбонист, уже подскочил.
— Точно! Молодец! Как в прошлый раз, товарищ лейтенант — вас тогда не было! — и все дела. А почему нет? Хороший человек! Хорошая идея. Мы тогда… — И чуть было не проговорился, Трушкин ему вовремя на ногу наступил… — Ух, ты, ну больно же, отпусти… — выдёргивая ногу, сморщился Мальцев, но намёк понял, умолк. Не к чему лейтенанту механизмы внеуставных взаимоотношений рассказывать. Это их секрет. Ноу-хау. Как они тогда успешное «дело» обмыли! Ооо! В сауне! Военком поляну накрывал. Поспорили: если не найдут уклониста, поляна за ними, если найдут — военком в сауне накрывает (военком — Саньки Кобзева родственник, не то шурин, не то деверь, музыканты так и не запомнили, потому что от души поляна накрыта была). Военком и проспорил. А уклонистом тогда Санька Смирнов оказался. Да. «Брали» только лишь для замены дембелю, а получили — и не знали — национальным достоянием страны Санька оказался. — Я — «за»! — морщась ещё от боли в ноге, высказался Мальцев.
Кобзев громко хмыкнул (Хорошо бы, хорошо… было бы, конечно!).
— Ага, щас! Спохватились! — замечает он. — Он уже в другом месте давно работает, на Дальнем Востоке. Дивизией командует. Повысили!
— Да? — разочарованно переспрашивает тромбонист. — А жаль! Хороший человек был… И Трушкин разочарован повышением военкома, сильно разочарован.