Романенко смотрел на Тимофеева не мигая, не вылезал из шкуры чиновника. Хотя ему вроде приятно было.
— Хмм… Откуда вы это знаете… «Лейся песня»… Кто вам сказал? И вообще, какая сейчас самодеятельность, товарищи? Это всё в прошлом… в про-шлом: призы, грамоты! Это было там, до перестройки. Понимаете, «до»! Сейчас другие времена. Время специалистов, время профессионалов. Всё, значит, за деньги. Причём, за большие. Кризис, в конце концов, товарищи! Мировой! Финансовый! Вы понимаете? Так что, забудьте пережитки славного социализма. Мы их пережили, и вам советуем. В общем, товарищи, резюмирую: я этим делом давно не занимаюсь, я забыл. Сейчас другие времена. Я на административной работе, как вы видите… Мне не до этого. У меня, на табличке в приёмной — видели, читали? — важный, ответственный сектор: люди, жители района. Их нужды, их чаяния, заседания, отчёты, встречи, совещания, звонки, переговоры, вот. Меня сам мэр знает. И что?
Тимофеев наконец сообщил то главное, за чем они пришли.
— Вот мы и подумали, вы бы хорошо вписались в наш ансамбль.
Мнацакян уважительно подчеркнул.
— Связь поколений бы тогда и замкнулась.
Романенко возмутился.
— Да какая, извините, к чёрту связь. Я не связист… Я…
— Одну-две песни и всё. Песни вашей молодости. — Мягко предложил Тимофеев. — Как раз бы.
Романенко неожиданно взъерошился.
— Что? На что вы намекаете? Вы меня оскорбить сюда пришли? Я место чьё-то занимаю, да? Место? Вон отсюда, вон! Освободите помещение. Я охрану вызову… Охрана!
Музыканты перестали вежливо улыбаться, переглянулись, этого только не хватало, но со стороны это выглядело как горестное сожаление — не договорились, не понимает человек.
— Ладно-ладно, не хотите, как хотите, — махнул рукой Тимофеев — Мы думали — вы патриот…
Мнацакян даже посочувствовал Романенко.
— Подумайте, пожалуйста, мы в скверике пока посидим. Может, надумаете.
Романенко уже не слушал.
— И не подумаю. Зря время потеряете, — бросил он, и громко вскричал через головы. — Татьяна Викторовна… Охрана!
Трушкин шагнул в сторону, освободил дверь. Секретарша влетела, едва не свалившись на пол. Её «дружески» вовремя поймал Мнацакян. Раскрасневшаяся, со сбившейся причёской, прижимая руки к груди, секретарша — освободившись от участливой помощи Мнацакяна, принялась извиняться перед начальником, сердито косясь на непрошенных гостей. И гости ли они.
— Артур Алексеевич, Артур Алексеевич… Чиновник уже встал из-за стола, нервно махал руками.
— Потом, потом! Проводите… эээ… товарищей. И больше чтобы, я их… в своём кабинете… Наглецы! А с вами, Татьяна, я после поговорю.
— Артур Алексеевич, Артур Алексеевич, — плаксиво взывала секретарша. — Извините, я уже самое плохое думала. А они сами вошли, без разрешения. Извините. Выходите, выходите… Наглецы!
47
Потеря воинского духа
Ужасное известие о том, что полк прекращает подготовку и не будет участвовать в создании художественной самодеятельности пронёсся мгновенно. С чего бы это?! Это как на скаку всаднику споткнуться о препятствие. Полк, военнослужащие, даже не удивились, а обиделись. Сильно и серьёзно. За таланты свои, за соревновательный процесс, и за победу. Что абсолютно понятно. В победе никто не сомневался. Ей-ей! Если уж «наши» в Швеции всех «обыграли», Санька Смирнов, срочник, первое место занял, то уж дома-то, да всем полком… и вертолётчики не устоят. А тут, вдруг, на тебе, «отбой», вроде бы. С какой стати?
Почему «вроде бы», да потому что приказа ещё не было. Но всем стало понятно, если слух есть, значит, и «дождь» будет.
А так все старались, так готовились. И стихи и песни, и акробатические номера и пляски с пантомимами… И велосипедисту костюм подготовили, укатаешься, и нашли список бывших сослуживцев, которые теми или иными артистическими талантами обладали… Не говоря про БРДМ зубами и разбивание бетонной плиты об… не важно где, и обо что. Всё, оказывается, зря.
А всё потому, что посыльный по штабу, ефрейтор Коломиец Валька, корефан Кабакова Толяна, ну этот, из второй роты который, молодой, последний призыв, случайно подслушал разговор полковника Ульяшова с начштаба Колесовым. Вовремя разговор засёк, в смысле удачно. Молодец, парень. Дверь, клянётся, в кабинет была неплотно закрыта, а Валька без дела по коридору туда сюда прогуливался — в наряде же, посыльный, как раз смены ждал, на обед чтоб это… А Ульяшов и говорит Коломийцу, тот как раз перед этим в кабинет к Ульяшову зашёл, и дверь не закрыл, Валька подошёл, говорит, аккуратно прикрыл её, но не совсем, не специально так, а случайно, и обратно повернулся — чтоб по коридору назад, и вдруг, слышит… Ульяшов жалуется полковнику Колесову или по телефону кому, всё, мол, ложусь в госпиталь. Валька потому и остановился, чтобы первым узнать, кто вместо Ульяшова полком будет «рулить», и отчего это в госпиталь, а полковник продолжает, мол, желудок стал пошаливать. Колесов предложил «но-шпу» ему выпить или «парамидол» там какой-то или другое что, но, говорит, лучше у начмеда спросить, доктор знает что лучше, плохое не посоветует. Ульяшов кряхтит или стул под ним, Валька тут не понял, но другое хорошо расслышал. Нервы это всё, говорит Ульяшов, проблемы. Понимаешь, ночами перестал спать. Колесов удивился, чего нервничать, в полку всё нормально, со всех сторон порядок, с боевой подготовкой так вообще… И вдруг Ульяшов заявляет: «У меня дух пропал, понимаешь, не вижу смысла дальше полк в «бодягу» втягивать. Шею начальство намылит это в лучшем случае». Валька просто обомлел, о ком это он говорит? Кто пропал, какой «дух», из какой роты солдат, даже испугался. Это же плохо! Дух, это же старик, человек! Тревогами теперь полк загоняют, беготнёй — ищи этого старика свищи, а тут выходные приближаются, все увольнения «тазом» накроются. А это же нельзя, это же невозможно! Увольнения — это святое! Ближе к двери даже подошёл, чтоб понятнее разобрать, понял другое: «дух» это не солдат-срочник, а дух полка. В смысле боевой дух. У полковника. Не совсем понятно, но вполне определённо, мол, «придётся отменять создание артистов и всё с этим прочее». И всё. Тут Вальке пришлось отскочить от двери, потому что его смена пришла, обед же, да и офицеры из кабинетов стали выходить… Такие дела.
Плохие дела.
Такое известие солдат сильно подкосило. Дух тот самый. Зачем тогда, спрашивается, нужно было всё это затевать, дух баламутить, и всё прочее. Ужасная ситуация, ужасное настроение. Словно угостил чужой «дядя» ребёнка конфеткой, тот, счастливый, обрадовался, развернул её, а там — даже не хлебный мякиш, а вообще ничего. Дупль-пусто. Тьфу, ты, мать его!
48
Если нельзя, но очень нужно, то…
Примерно с таким поганым настроением — плюс, минус — сидели сейчас наши музыканты, Тимофеев, Мнацакян, Кобзев с Трушкиным и Генка Мальцев в скверике возле управы, на скамейке. Перекуривали. Вернее, не перекуривали, а размышляли, как с таким результатом возвращаться в полк. Стыдно. Просто невозможно. Дирижёр не поймёт. Да и этого… чиновника… проучить бы надо. Но как. Он же раскричался: «охрана, охрана». За ним же неприкосновенность или что там… Управа! Распоясалась чиновничья «братва», ити иху, своих не узнаёт.
Тимофеев так и заметил:
— Провал. Полный провал. Первый. А я так надеялся. Вот поганец. Выгнал.
Мнацакян растроенно ногой качал…
— А я не понял, чего это он так разозлился? Вроде хорошо уже шло. Почти уговорили.
Кобзев рассеяно нюхал уже второй цветок сорванный с клумбы.
— Ничего не хорошо. Козёл он лохматый, вот и всё. Чинуша. И как только таких выбирают!
Помолчали… Перебрали разные условия, как приговоры чиновнику: «их назначают», «сейчас их всех назначают», «выстраивают», «вертикальную власть…»
Музыканты люди современные, грамотные, кроме телевизора разные политинформации не только слушают, но и даже конспектируют. Могут оценить, что есть где, и как… но этот! Козёл! Редко по управам потому что ходят.
Кобзев выплюнул цветок, скривился, горьким оказался.
— Тьфу, гадость какая. Но он меня достал. Я еле сдержался.
На что Тимофеев не раздумывая предложил, так просто, между прочим.
— Надо бы наказать этого чукчу.
Мнацакян заметил вяло, но определённо, потому что помнил о толерантности.
— Он не чукча, он, как мы все, русский.
Тимофеев скептически глянул на Мнацакяна, но вроде согласился, мол, это же образно. Генка Мальцев стал уточнять, как его накажешь, как? Он же — власть. Мы ничего о нём не знаем. Мнацакян, жестом фокусника, неожиданно вынул из кармана какую-то бумажку, и помахал ею.
— Ап! А вот его визитка, в руках у меня случайно завалялась. Сейчас познакомимся.
— О!..
С неё всё и пошло. Правда несколько минут ребята, мягко говоря, словесно «прессовали» Гарика по поводу ловкости рук и… Не хорошо, мол, но, Гарику простительно, потому что он артист, и пусть чиновнику будет плохо, решили. Разглядывая так сяк визитку, Кобзев и предложил меру наказания:
— О! А у меня идея! Звони, Жека, как тогда, командиру полка, только теперь голосом Медведева. Пусть чувак сознание от страха потеряет.
Трушкин хмыкнул, потёр руки и ехидно посочувствовал «дяде».
— Ага, он неделю в себя потом приходить будет… от… счастья! Запьёт ещё с дуру горькую.
— Тогда говори голосом Путина. Хочу послушать! — потребовал Гарик. — Когда ты так красиво-строго говоришь, из меня весь минор сразу выходит, как газировка из стакана. Крепким становлюсь, как мои благословенные горы, как железнодорожная рельса.
— Ха… — Это опять Кобзев…
Опуская последовавшую за этим — обычную — короткую перепалку Гарика с Кобзевым по поводу ершистого петуха с Кавказа, про рельсы, которые гнилые и кривые, про горы, и кто кого обидеть хочет, кто здесь мужчина и у кого юмора нет, Тимофеев остановил: «Ну, хватит вам, не заводитесь, я набираю номер», достал свой сотовый телефон. Дебаты вмиг прекратились. Кобзев протянул визитку.