Мнацакян ехидно воскликнул, обижен ещё на Кобзева был.
— Что вы говорите?!
Кобзев тоже посочувствовал Романенко.
— Интересно… «Большой брат», что ли?
Тот не понял или вид сделал.
— В смысле?
Кобзев пояснил.
— У вас прослушка стоит или как?
Романенко вначале искренне удивился, потом чуть сбился, похоже задумался.
— Ааа, нет… Хотя… Нет, не думаю. С другой стороны… ха-ха… кто знает, всё у нас может быть. Ладно, ближе к делу. Не скрою, не успели вы выйти, как мне позвонили, сделали замечание: манкировать просьбам граждан нельзя, тем более однополчан.
Трушкин, глянув на Тимофеева, вежливо подчеркнул.
— Ух, ты, сильно!
Романенко смотрел поверх голов, не замечал какими взглядами переглянулись посетители.
— Да, своевременно, — заметил он. — С этим я согласен. И не потому, что «сверху» позвонили, а потому, что хорошо, что кто-то видит наши промахи, замечает и указывает… Мы ведь, так называемые слуги народа, без пинка, условно говоря, никогда не можем. Ха-ха… Бронзовеем. Людьми другого сорта себя считаем. Ага! А на самом деле… Если не из прошлого партаппарата все, так из того же самого народа. Всё одно…
— Из грязи в князи. — Подсказал Мнацакян.
— Гарик! — С нейтральным лицом, одёрнул его Кобзев.
— Ничего-ничего, правильно. Так и есть, — согласился Романенко. — Обижаться тут нечего. Со временем замыкаемся в своём чиновничьем «кругу», отдаляемся, говорим цитатами, на людей смотрим свысока, проблемные дела на заместителей переводим, бюрократим вопросы, волокитим. Потому что боимся принимать решения, товарищи, а получается цену себе набиваем. А как же? Мы же кто же, мы же-ж… неприкасаемые. Мы — власть! Да-да, входите, Таня. — Секретарша прервала монолог, прошла в возникшей тишине, в меру вихляя бёдрами, чуть присев, это у неё получилось мило, изящно, юбка сзади туго натянулась, чётко проявляя формы. Взгляды всех присутствовавших автоматически «нацелились» на этот фактор. Татьяна Викторовна поставила на стол разнос с кофейными чашечками, сахаром, конфетами, печеньем. Романенко кашлянул, прерывая незапланированную люфт-паузу, каждому гостю радушно кивал головой, пока Татьяна насыпала ложечками сахар, а Мнацакяну, по его просьбе — две. Чуть раскрасневшаяся, Татьяна Викторовна вручила посетителям по чашечке кофе и, скромно придерживая сзади подол юбки, вышла. Романов и посетители, с маленькими чашечками в руках, молча проводили её взглядами. На что Романов, отвлекая, снова крякнул.
— Гха-гхымм… Пейте, товарищи, кофе. Он у нас теперь хорош, натуральный. Нравится? Вот! У вас по-варшавски, у меня чёрный. Это Таня у меня молодец. Знает. Умеет заваривать. Важный фактор! До её прихода чёрте что было, в смысле кофе, сейчас натуральный… Эээ…Так вот, я вам тут — до этого — наговорил всякого про канувшие в лету времена, что они никчёмные были и прочее. Забудьте. На самом деле — не верьте. Да вы и сами, наверное, помните, они не такие уж и плохие были, я не говорю про сам строй, я говорю про людей. Я, сам… кто я тогда был… простой инженер, но я гордился этим, я в коллективе был. Мы в производстве участвовали, общественной жизнью занимались, и… и пионерскими лагерями, и предоставлением жилья, и ветеранами, и в турпоходы ходили, и военно-патриотическим воспитанием занимались, и… и в разных кружках, и в самодеятельности участвовали, да участвовали… даже на Всесоюзных конкурсах… я, например… Ни один слёт бардовской песни без меня не проходил. Я за нашу сборную страны по хоккею с успокоительными таблетками болел. «А наши ребята, за ту же зарплату…», помните Высоцкого, о! За Гагарина переживал, за Терешкову, за всех остальных, — гордился. Я тогда заядлым меломаном был, спортсменом, туристом. А сейчас… Если и беру гитару когда, так для себя только или когда глава управы попросит, или дома… и всё! Все тебе таланты. Вся самодеятельность. А тут вы неожиданно. Короче говоря, я не только хочу, я прошу включить меня в ваш этот… эээ… смотр или концерт. Я не шучу. Я серьёзно.
Тимофеев звякнул чашечкой о блюдце, заметил.
— Неожиданно.
Кобзев поддержал Тимофеева.
— Как исповедь прозвучало. Действительно неожиданно. Но хорошо. Поэтично.
— Может быть так оно и есть, — высокопарно откликнулся Романенко. Голос звучал вполне искренне. На утверждающей ноте. — Для этого необязательно в храм ходить.
Мнацакян, косясь на дверь, осторожно поставил чашечку с блюдцем на стол, он первым кофе прикончил, в расчёте на добавку.
— Спасибо брату, в смысле совести. У вас совесть проснулась, Артур Алексеевич. Может быть это действительно неожиданно, извините, но приятно.
— Есть-есть, — откликнулся Романенко. — Она у всех есть, только…
— Ага, спрятана далеко… — подсказал Кобзев.
— Или кончилась, как паста в ручке, — дополнил Мнацакян.
Романенко не замечал тонкой иронии.
— Нет, не кончилась. Время… Время, друзья, такое… сложное. Трудно одно с другим соотносить. Законы сейчас пишут те, кто ими и прикрывается. Надуваются, как тот воздушный шарик. Взлетают… Есть даже и высоко взлетают, но обязательно лопнут. Закон природы и диалектики. Это непременно. Вот доживём, выживем, обживёмся, тогда и…
Мнацакян, елозя на мягком стуле, поглядывал на товарищей и на дверь, спросил:
— А не поздно будет? Время-то ведь не стоит на месте, оно ведь… Романенко перебил.
— Может быть и поздно, но… Но, извините, будем реалистами, мы-то, с вами, живём сейчас? Сейчас. Вы что-то там поднимаете… самодеятельность масс вроде, сейчас и будем жить, а? Что скажете, земляки, будем жить?
— Будем, — согласился Тимофеев.
— За этим и пришли, — подтвердил Мнацакян. — Достучались.
Романенко развёл руками.
— Спасибо, что достучались. У меня, кстати, даже гитара с собой здесь… как рояль в кустах… Ха-ха… Шестиструнка. Кремона. Для себя держу. Для души. Под настроение. А оно теперь редко когда бывает… К сожалению, оч-чень редко!
Хозяин кабинета достаёт гитару, берёт несколько уверенных аккордов. Гости внимательно прислушиваются. Гитара хорошо настроена, звучит!
— Что мне нужно вам спеть, приказывайте?
— Одну-две песни, — заинтересованно пожимает плечами Тимофеев. — Может, три…
— Да хоть десять, — соглашается Романенко. — Я и свои могу… Пописываю. Не попса, но хвалят. Лирику вам, патриотику, шансон?
Мнацакян поинтересовался:
— А лирику, это что… напойте.
— Лирику? Пожалуйста… Такую, например. — Берёт несколько аккордов, настраиваясь, поёт чистым, глубоким баритоном.
На обмороженные кисти,
Смотрю студёною зимой.
Рябинам Южно-Сахалинска,
Поклон я делаю земной.
Когда весна наступит близко,
В часы свиданий по ночам,
Рябины Южно-Сахалинска,
К моим склоняются плечам.
— Это «Рябины Южно-Сахалинска», — поясняет он. — Нравится?
— У-уумм… Прилично! — соглашается Тимофеев.
— Ты смотри… Весьма и весьма у вас голос, — подтверждает и Кобзев. — Неожиданно даже. Как у нашего командира химвзвода, выяснилось. Низкий бас у человека. Представляете?
Низкий-низкий и глубокий. Редкий. Главное, без репетиций и школы. Поставленный. Бас. Никто и не знал даже… Гудит там себе чего-то и гудит.
Трушкин пояснил Романову.
— Это жена лейтенанта, молодец, сообщила. Никто в полку и не знал бы.
Кобзев дополнил важную для Романова «картину».
— К тому же, слух у человека абсолютный, как у вас, и классику любит.
Мнацакян округлил и без того большие глаза.
— Представляете, лейтенант, командир взвода, и на тебе, пожалуйста. Арию Мефистофеля Шарля Гуно выдал! Наш дирижёр чуть в осадок, говорит, не выпал, когда услышал. Едва не задавил его в объятиях. Так рад был, в смысле обрадовался. Вообще запредельно, да? Как у вас. А у вас… вон какой баритон, оказывается. Такой на складах не лежит, в магазине не купишь!
— К тому же хорошо поставленный, — похвалил Кобзев.
Романенко полковые проблемы слушал с интересом, но на последние замечания в свой адрес по-детски обрадовался.
— Так сколько я, извините, так сказать… хмм… работал над собой. А музыка как, а? Моя! Слова правда поэта Богданова. Нашего, сахалинского. Вы его наверное не знаете. Земляк мой. Я-то сам тоже с Сахалина, да! Давно уже уехал, перевёлся. Но песни мои больше о Сахалине. Как говорится, всяк кулик… А чего же мне другие края, извините, хвалить, правильно, да, если я с Сахалина! О нём и пою… О Москве пробовал — не получается. Не те флюиды, подпитка не та! Гены, наверное! Природа! А вот такая, например, моя песня, как вам: «Островная сторона».
Снегопадом карусель за метелью шлёт метель,
Наши улицы в снега пеленая.
Но сверкнёт лучом апрель,
И зазвенькает капель, начинается Весна островная.
Островная сторона, лето-осень и весна,
Умещаются всего лишь в полгода.
Зазвенит ручья струна и душа любви полна,
у всего островного народа…
Мнацакян уже забыл про… кофе.
— Ну и голос у вас! Здорово! Кобзон с Лещенко отдыхают. Вам петь надо, товарищ.
Романенко заметно жеманничает, скромно бормочет.
— А я и… хотел было, но… Теперь больше кулуарно. Других предложений нет. Как выдам, бывает, в комнате распевку: «ля-ми-ля-мии» — слушатели глохнут. Я знаю. Вижу. Удивляюсь только: откуда голосина такой прёт! А он всё мощнее и мощнее, я вижу. Хотите убедиться?
Мнацакян отказывается, вспомнил про оставленную в приёмной секретаршу, скучает там, наверное, без него.
— Здорово. Мощно. Патетически! А говорили нет у нас талантов, не сможем, умерло всё, затухло…
Романенко не согласен с этим, не соглашается.
— Что мы не сможем? Что у нас затухло? Где, молодой человек? Никого не слушайте. Таланты в России есть! Они всегда были и всегда будут… Пока народ наш есть. А он всегда будет. Видите же: и пою, и народу служу, и… все остальное.