Уложение 1649 года
Однако, прежде чем говорить о сложной эпохе Петра, стоит обратить внимание на возникшие внутренние трудности. Связаны они были с русской церковью и переменами, которые в ней и в русской жизни происходили. А они – происходили. При царе Алексее Михайловиче был принято новый документ – Уложение 1649 года, которое патриарх Никон, о коем речь ниже, назвал спустя много лет «проклятой книгой, дьявольским законом», хотя в том 1649 году он в составлении документа участвовал, и его подпись под документом стоит. Впрочем, года меняют воззрения. Это был новый свод законов, исправленный и дополненный, адаптированный к новым условиям московской жизни. Но на что сразу обращают внимание все, кто читает эти статьи, – законы в основном были направлены не на защиту человека, на равенство его прав, а на равенство всех людей только в одном вопросе – вопросе карательном. Только при рассмотрении судебных дел объявлялось полное равенство всех перед законом. Власть могла карать, не задумываясь о чинах и богатстве, всех по одной схеме, по единому закону, одинаково немилостиво. «Крещеных людей никому продавати не велено» – было записано еще в одной статье, по которой мы можем подумать, что Уложение провозглашает личную свободу человека и должно было служить благу. На самом деле, комментирует эту статью Ключевский, речь вовсе не шла о личной свободе в понимании современном, дело обстояло куда как проще: в страшной экономической ситуации люди все чаще вынуждены были продавать себя на время в холопы, чтобы не умереть от голода. Но как только человек продавал себя, он начинал принадлежать не государству, а частному владельцу, а вместе с этим из казны уходили средства, идущие от этой прежде полезной тягловой единицы. Чем больше становилось холопов, хотя и временных, до выплаты, тем меньше становилось налогоплательщиков. Так что, по нашему пониманию, справедливый закон был совершенно несправедливым для своего времени: не могущему продать себя в холопы оставалось только ложиться и умирать, потому что прокормиться он и сам-то не мог, а государство требовало с него, неимущего, еще и уплату налогов! Запрещая все эти заклады, государство усилило и наказания для нарушителей: их должны были бить кнутом и ссылать в Сибирь. А тех, кто пользовался нищетой и принимал заклады, вообще должны были подвергать полной конфискации имущества и опале, ничем не хуже древнего «потока и разграбления».
«Эта мера была частичным выражением общей цели, поставленной в Уложении, – овладеть общественной группировкой, рассажав людей по запертым наглухо сословным клеткам, сковать народный труд, сжав его в узкие рамки государственных требований, поработив им частные интересы», – пишет Ключевский и поясняет, что мера была вынужденная, связанная с последствиями разрухи после лет Смуты, своего рода народная жертва. Народ оценил статью по заслугам. Принятие этого пункта совсем недаром едва не кончилось народным бунтом!
Государственная власть
Ключевский признает, что центральная власть при первых Романовых была слабой. Только в пограничных городах, куда были назначены воеводы и где жизнь складывалась исходя из постоянных опасностей, эта власть была «государственной», то есть сильной. Естественно, этот приграничный опыт с воеводами, которые были для всего населения единой государственной властью, решили распространить и на все иные, не приграничные, земли. Стали появляться уездные воеводы. Но тут-то вдруг и оказалось: то, что здорово выглядит на бумаге, оказывается полнейшей глупостью на практике. Эта новая государственная власть с казенным жалованьем оказалась ничем не отличимой от прежних кормленщиков и наместников, только прав у этой власти было больше, а место новый чиновник использовал ровно для той же цели, что и старый, – то есть для обогащения. Воеводе теперь подчинялось земское сословное управление, так что все население разом оказалось в его полной и безраздельной власти, что оно с приятностию для себя и ощутило.
«С введением воеводств, – объясняет Ключевский, – на земское управление пала новая тяжкая повинность – кормление воевод и приказных людей, дьяков и подьячих; этот расход едва ли не всего более истощал „земскую коробку “. Земский староста вел расходную книгу, в которую записывал все, на что тратились мирские деньги, для отчета советным людям. Эти книги старост наглядно показывают, что значило в XVII в. кормить воеводу. Изо дня в день староста записывал, что он тратил на воеводу и его приказных людей. Он носил на воеводский двор все нужное для домашнего и канцелярского обихода воеводы: мясо, рыбу, пироги, свечи, бумагу, чернила. В праздники или в именины он ходил поздравлять воеводу и приносил подарки, калачи или деньги „в бумажке“, как ему самому, так и его жене, детям, приказным людям, дворовым слугам, приживалкам, даже юродивому, проживавшему у воеводы. Эти расходные книги всего лучше объясняют значение земского самоуправления при воеводах. Староста земский со своими целовальниками – лишь послушные орудия приказной администрации; на них возложена вся черная административная работа, в которой не хотел марать рук воевода с дьяком и подьячими. Земство вело свои дела под наблюдением и по указаниям воеводы; земский староста вечно на посылках у воеводы и лишь изредка решается вступаться за свой мир против его распоряжений, заявляет протест, идет на воеводский двор „лаять“ воеводу, выражаясь языком тогдашней земской оппозиции. Из такого отношения земского управления к приказному развились чрезвычайные злоупотребления. Воеводское кормление часто вело к разорению земских миров. Правительство, не прибегая к радикальным мерам, старалось по возможности устранить или ослабить это зло, изыскивая разные к тому средства, назначало на должности по указанию мира или предоставляло миру выбирать должностных приказных лиц, воеводские дела поручало выборным губным старостам, грозило в указах и в Уложении строгими взысканиями за неправый суд, дозволяло тяжущимся заявлять подозрение на своего воеводу, предоставляя им в таком случае переносить свое дело на решение к воеводе соседнего уезда. При царе Алексее запрещено было назначать дворян воеводами в города, где у них были вотчины или поместья. Неоднократно запрещаемы были при царе Михаиле и его преемнике всякие денежные и натуральные кормы для воевод под угрозой взыскать взятое вдвое. Так централизация местного управления уронила земские учреждения, исказила их первоначальный характер, лишила их самостоятельности, не уменьшив их обязанностей и ответственности».
Идея централизации охватила московские умы. Централизовали все, что только могли, чтобы все стало государственным и приносило доход государству, чтобы людьми можно было управлять, как игрушечными солдатиками. Единственное, чего централизация почти не коснулась, – органы центрального управления. Там-то, по мнению Ключевского, эта централизация была бы нужнее всего!
Однако самое неприятное, что принесло Уложение, было фактическое закрепощение сельского населения, средствами переписи прикрепляющее его к месту жительства. Наша прописка, по сути, тоже отголосок того самого соборного Уложения. По этому чудесному закону писцы приписали к землям «целые дворы, сложные семейные составы; писцовая приписка к состоянию по месту жительства, захватывавшая крестьян-домохозяев с их неотделенными нисходящими и боковыми родовыми ветвями, вместе с тем укрепляла их и за владельцем, получавшим теперь право искать их в случае побега бессрочно, как холопов, и личную крестьянскую крепость превращала в потомственную».
Фактически статьи этого Уложения и стали законом о крепостном праве.
Закон о крепостном праве
Крестьяне сначала не оценили значения этих законов, не вникли в их смысл. Но потом на протяжении двухсот лет они прочувствовали эти нововведения в полной мере. С горьким чувством Ключевский делает вывод, что крестьянство, по сути, было отброшено законом 1649 года на много веков назад, чуть ли не к векам Владимира и Ярослава. Положение крестьянина больше стало напоминать участь ролейного закупа эпохи киевского рабовладения.
«Крестьянская крепость, – говорит историк, – была допущена под условием, чтобы тяглый крестьянин, став крепостным, не переставал быть тяглым и способным к государственному тяглу. Крестьянин тянул это тягло со своего тяглого участка за право земледельческого труда. Как скоро крестьянский труд был отдан в распоряжение владельца, на последнего переходила обязанность поддерживать его тяглоспособность и отвечать за его податную исправность. Это делало землевладельца даровым инспектором крепостного труда и ответственным сборщиком казенных податей со своих крестьян, а эти подати превращало для крестьян в одну из статей барского тягла, так как крестьянское хозяйство, с которого шли эти подати, входило в состав барского имущества». Правда, по Уложению, крестьянина нельзя было пока что лишить имущества, отнять у него земельный надел, он мог даже жаловаться на своего хозяина в суд, а суд должен был решить дело по справедливости. Но скоро и эти оговорки законодательства само собой отменились. Крестьянин стал тем, чем мы его видим на протяжении последующих двух веков, – полностью отданным на растерзание владельцу, совсем как в добрые старые времена обельные холопы.
Раскол (1653 год)
Нельзя сказать, что страна была полностью дикой, хотя иноземцев неприятно поражали и облик жителя этой земли, и его скудоумие в силу почти полной необразованности, и даже бытовые привычки, тот самый «русский дух», который мучительно действовал на обоняние иноземцев: если русский купец входил в немецкую лавку, писал об этом с печалью Крижанич, никто в нее после него не мог войти, пока этот дух не выветрится. Но уже при первых Романовых появились какие-то сдвиги в этом отношении: снова начались более регулярные связи с Западом, приезжали сюда и селились даже иностранцы, заработали первые заводы, изменялась армия, но эти перемены были осторожными и очень медленными. Зато возобновление отношений с «потерянными» землями, которые побывали под западным влиянием, сказалось даже не на бытовом уровне, а на спорах внутри русской церкви. С присоединением Украйны московские молодые люди стали с интересом поглядывать на тамошних православных, и все бы ничего, теперь им родных церковных книг было уже мало, им захотелось изучать языки греческий и латинский. Из этого образовалось даже целое следственное дело, суть которого доносит Ключевский:
«В деле выступает вся учащаяся московская молодежь. То были Лучка Голосов (впоследствии думный дворянин, член государственного совета Лукьян Тимофеевич Голосов), Степан Алябьев, Иван Засецкий и дьячок Благовещенского собора Костка, т. е. Константин Иванов. Это был темный кружок друзей, соединенных одинаковыми думами. „Вот учится у киевлян, – толковали они, – Ф. Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть“. Алябьев показывал на допросе, что, когда жил в Москве старец Арсений-грек, он, Степан, хотел было у него поучиться по-латыни, а, как того старца сослали на Соловки, он, Степан, учиться перестал и азбуку изодрал, потому что начали ему говорить его родные да Лучка Голосов с Ивашкой Засецким: „Перестань учиться по-латыни, дурно это, а какое дурно, того не сказали“. Сам Голосов по властному приглашению Ртищева должен был в Андреевском монастыре учиться по-латыни же у киевских старцев; но он против их науки, считал ее опасной для веры и говорил дьячку Иванову: „Скажи своему протопопу (Благовещенского собора Стефану Вонифатьеву, духовнику царя), что я у киевских старцев учиться не хочу, старцы они недобрые, я в них добра не нашел, и доброго учения у них нет; теперь я пока угождаю Ф. М. Ртищеву из страха, а впредь у них учиться ни за что не хочу“. К этому Лучка прибавил: „Да и кто по-латыни ни учился, тот с правого пути совратился“. Около того же времени и при содействии того же Ртищева поехали в Киев довершать свое образование в тамошней академии два других молодых человека из Москвы, Озеров и Зеркальников. Дьячок Костка с собеседниками не одобряли этой поездки, боясь, что, как эти молодые люди доучатся в Киеве и воротятся в Москву, будет здесь с ними много хлопот, а потому хорошо бы их до Киева не допустить и воротить назад: и без того уже они всех укоряют и ни во что ставят благочестивых московских протопопов, говорят про них: „Враки-де они вракают, слушать у них нечего и себе чести не делают, учат, просто сами не знают, чему учат“. Те же ревнители благочестия, – добавляет он, – шептали и про боярина Б. И. Морозова, что он держит при себе отца духовного только „для прилики людской“, а уж если киевлян начал жаловать, явное дело, туда же уклонился, к их же ересям».
Вполне понятно, что желание хоть как-то свести православные книги и обычаи к единому образцу тут же натолкнулись на прочную оборону защитников и вызвали особое явление в русской истории, известное как раскол. Будучи по сути чисто церковной проблемой, раскол из монастырских келий и храмов скоро перетек на все русское общество XVII века. Вот почему имеет смысл рассказать о его начале. Главными фигурами раскола стали, с одной стороны, патриарх Никон, с другой – протопоп Аввакум.
Никон (1605–1681 годы)
До посвящения Никона, которого мы уже видели в 1649 году на Соборе, в русской церкви единообразия в обычаях и обрядах не было. Точнее, некогда, получив от Византии христианство, Русь усвоила также и те обычаи и обряды, которые были характерны для того времени, но вместе со сходством с византийским христианством в киевском были и свои особенности: так, русские крестились двумя перстами, иначе писали имя Иисуса (как Исус), литургию служили на ином количестве просфор, крестные ходы вели по солнцу, а не против солнца, несколько иначе у них звучал символ веры и определение Троицы и т. п. Но наряду с этими особенностями, существовали местности, где обряды проводили уже по более позднему образцу и обычаи тоже отличались. Пока далекие земли не слились в единое государство, вопрос этот был не очень актуальным. Но с появлением дешевых печатных книг по церковной тематике вдруг оказалось, что русская церковь сильно отстала от своего времени, что некоторые ее обычаи устарели, их следует изменить. Нельзя сказать, что Никон был первым, кто обратил на это внимание. Никон в силу особенностей характера увидел проблему в целом, ужаснулся и понял, что нужно принимать меры, пока священнослужители по собственному разумению не стали вносить в обряды и обычаи поправки. А таковые желания наблюдались особенно в ученой церковной среде. Так что он поставил целью так реорганизовать церковные обряды, чтобы они ничем не отличались в любом месте русского государства. Это была для Никона объединительная миссия, она должна была укрепить церковь. Начал он с самого простого: повелел исправить церковные тексты по не имеющим ошибок и разночтения книгам и для этого приказал доставить рукописные книги на греческом и церковнославянском языке со всех концов страны и из-за ее пределов. Проверенные и утвержденные церковью книги нужно было сделать доступными для всех священников, то есть следовало переиздать. За дело принялся целый штат справщиков, которые честно проедали свой хлеб, сличая многочисленные тексты и приводя их к единообразию. Результат этой тяжелой работы в виде новых печатных книг был разослан во все церкви и монастыри. Тут-то и выяснилось, что обычай – вещь очень серьезная, что его нельзя разом отбросить, сломить и уничтожить.
«Ужаснулись православные русские люди, – пишет Ключевский, – заглянувши в эти новоисправленные книги и не нашедши в них ни двуперстия, ни Исуса, ни других освященных временем обрядов и начертаний: они усмотрели в этих новых изданиях новую веру, по которой не спасались древние святые отцы, и прокляли эти книги, как еретические, продолжая совершать служение и молиться по старым книгам. Московский церковный собор 1666–1667 гг., на котором присутствовали два восточных патриарха, положил на непокорных клятву (анафему) за противление церковной власти и отлучил их от православной церкви, а отлученные перестали признавать отлучившую их иерархию своей церковной властью. С тех пор и раскололось русское церковное общество, и этот раскол продолжается до настоящего времени».
Для человека XVII столетия, жившего в эсхатологическом мироощущении (на 1666 год, имевший в себе тайное число зверя – 666, из-за сочетания этих трех шестерок был даже назначен полный и бесповоротный конец света, и были люди, которые так боялись конца света, что завели дома гробы, в которых и спали), такая резкая смена всего обрядового ряда единым росчерком пера была не только не понятна, но и преступна. То, что строилось веками, по их разумению, никто не имеет права отменить приказом, хотя бы патриаршим. Тут не помогла ни церковная пропаганда, ни объяснения священников – народ, точнее наиболее глубоко верующая часть его, отвергла нововведения. Особенно возмущены были тем, что «новые» священники решили править обряды по греческому образцу, когда всем было известно, что именно греческие иерархи едва не подвели Русь под Флорентийскую унию, то есть то самое, что наблюдалось во многих местечках Малороссии, где кроме православных храмов и католических были еще и униатские – несчастные отголоски той самой примиряющей две ветви христианства Флорентийской унии. Если уж простая поездка в Киев для изучения греческих и римских книг могла завершиться судебным делом, то вполне понятно, что среди «людей старой веры» оказались не только темные какие-то крестьяне, которые сами придумали себе обряды в своей глуши, а вполне просвещенные люди, считавшие эти изменения кощунственными, поскольку не по книгам старым и не по вере отцов они сделаны. Известно было ведь, что за хулу на Господа и на истинную веру православную тотчас после Флорентийской унии, когда сам царь Василий отчитал присланного за грехи наши митрополита Исидора с его «исправлениями», святой Константинополь пал перед безбожными агарянами, то есть турками. Это был верный знак, что греческое исправление для погибели Русской земли делается, а патриарх Никон этому потворствует. Ведь что писал Филофей великому князю Василию:
«…Внимай тому, благочестивый царь! Два Рима пали, третий – Москва стоит, а четвертому не бывать. Соборная церковь наша в твоем державном царстве одна теперь паче солнца сияет благочестием во всей поднебесной; все православные царства собрались в одном твоем царстве; на всей земле один ты – христианский царь. И вот эту церковь, которая паче солнца сияет, теперь по греческим книгам было велено истребить? Сам преподобный Антоний приплыл в Новгород с христианскими святынями на камне по морю, и это истребить? Тихвинская икона Божьей Матери сама чудесным образом объявилась на Руси – и это истребить? Если отцы крестились этой чудотворной иконе двумя перстами, как подобает истинно верующему, то как можно креститься тремя перстами по греческому новому печатному слову? Нет, истинно верующие люди, ценившие обряд и обычай, говорили об этом троеперстии, что оно таково, будто каку детскую берешь щепоткой. И это щепоткой в каке – креститься? Забыть всю старину и отречься от правильной старой веры? Нет, нельзя погубить старины. Русь – оплот правильного православия. Недаром, всего полвека назад, когда приехал к царю Феодору Иоанновичу константинопольский мирополит Иеремия, он сказал: „Воистину в тебе дух святой пребывает, и от Бога такая мысль внушена тебе; ветхий Рим пал от ересей, вторым Римом – Константинополем завладели агарянские внуки, безбожные турки, твое же великое Российское царство, Третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем“. Разве бы стал он посвящать в патриарший сан Иова, если бы вера в этой земле была неправильной и по неправильному образцу? Впервые за все время существования русской церкви ее патриарх вдруг оказался в глазах верующих едва ли не еретиком. Однажды во время службы он взял да содрал с себя благочестивый древний головной убор и водрузил себе на голову греческий клобук. Народ, это видевший, испытал не благочестие, а сильнейший гнев. Этот Никон завел у себя даже греческий стол, люди сами видели, как на патриарший двор ходит греческий архимандрит и вместе с патриаршим келарем готовит для Никона греческую еду. А патриарх не только ест как чужеземец, но даже за труды эти платит каждому по полтине, тьфу! Еще говорили, что этот Никон такую возымел гордыню, что хочет заменить в Москве папу римского, не под царем ходить, а самому царем стать. Будто бы он метит соединить, то есть смешать, все православные церкви во всем мире и стать в их главе – точно как римский папа. В ответ на увещания недовольных, что Никона волнует власть папы, тот просто отвечал: „За доброе отчего и папу не почитать? Там верховные апостолы Петр и Павел, а он у них служит“. Это какое же доброе папа для Москвы сделал? От латинской веры одна беда, а не помощь, и гореть этому папе в аду. Впрочем, Никона зря обвиняли в тяге к новизне. Дело было как раз наоборот. Как-то, затворившись в книгохранилище, Никон нашел любопытный текст – грамоту об учреждении патриаршества в России, подписанную в 1593 г. восточными патриархами. В ней-то он и вычитал, что „московский патриарх, как брат всех прочих православных патриархов, во всем должен быть с ними согласен и истреблять всякую новизну в ограде своей церкви, так как новизны всегда бывают причиной церковного раздора“. Никон мечтал о сильной и крепкой единой церкви, перспектива раздора его сильно перепугала, и он стал мучительно соображать, нет ли в русской церкви каких-то отступлений от православного греческого закона. Благо в хранилище было много текстов. Никон положил перед собой греческие и славянские книги, раскрыл и решил их сличить. В первом же тексте символа веры он обнаружил чудовищное несходство, точно это символ веры двух разных церквей. Стал читать дальше, и, чем дальше читал и сличал, тем больше его охватывал ужас – различий оказалось больше, чем соответствий. Теперь он находил различия буквально во всем. Но если его православная церковь следует греческим обычаям и обрядам, ее надо срочно вернуть на правильную дорогу, а правильная дорога – в изучении греческих образцов, греческой, по сути, старины. Нововведения Никона были очищением от неправильных обрядов и обычаев. Это был вопрос унификации церкви. И – как в отчаянии говорил сам патриарх – очищении от арианской ереси. То есть ту церковь, которую принимали староверы, Никон считал еретической. Сами собой, и староверы считали Никона еретиком. И когда стали меняться патриаршими указами как содержание книг, так иконописание, способ креститься, песенный строй богослужений, а в итоге всего патриарх стал еще и зачитывать с амвона проповеди собственного сочинения, люди не выдержали. Встречая сопротивление своему исправлению церкви по правильному образцу, Никон впадал в ярость. Когда коломенский епископ Павел попробовал ему осторожно возразить, Никон тут же согнал его с должности и даже так поколотил, что бедный епископ тронулся умом и потом умер. Когда Никон начал борьбу за чистоту икон, он не нашел лучше средства, чем провести по всем богатым домам в Москве обыски, „еретические“ иконы изъять и всем святым и мученикам, Богоматери и самому Христу выколоть глаза! Так вот с выколотыми глазами эти иконы и носили по распоряжению Никона по всей столице, дабы внушить населению, что есть еретическое, а что благочестивое. Только тут Никону не повезло, в силу случая скоро произошло затмение, затем – мор, оба события связали с тем, что проделал патриарх с глазами на иконах. Известно же было, что выкалывать глаза – это явное колдовство, при Грозном за это сразу отправляли на дыбу, так что в беде виноват патриарх. Его даже хотели убить. Но и призрак смерти не мог того остановить. И царь рядом не мог. Однажды на молебне в Успенском соборе, в присутствии Алексея Михайловича и двух зарубежных православных патриархов, Никон велел, чтобы ему подносили иконы, а он будет решать, еретические они или правильные. Стали подносить. Когда Никон видел неверную икону, то сначала поднимал и показывал народу, потом швырял со всего маха на железный пол, так что она раскалывалась. В конце концов он велел собрать плохие иконы и сжечь. Царь, сильно смутившись таким решением, мягко попросил: „Нет, батюшка, не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть в землю“».
Еретики XVI века
Эффект от нововведения Никона был колоссальный – все общество, невзирая на сословия, раскололось на две части – принявших это церковное очищение и староверов, или раскольников. Их обвиняли в гораздо худшем, чем в упорстве, – едва ли не в умыслах на патриарха и церковь, а это в целом было умышление на власть и государя. Никон, занимавший высший пост, представлял всю церковь, он был ее лицом. Сопротивление Никону, проклятия в его адрес, обвинения, призывы к мятежам против Никона – все это считалось одновременно и противостоянием самой церкви. Никон был непреклонен, он очень старался бороться с еретиками. Вопрос решался просто: покоряешься церкви – все в порядке, сопротивляешься – еретик. Еретика следовало вразумить или уничтожить. Для тех, кто придерживался старой веры, было принято правило: если человек раскаивался, его прощали и милостиво разрешали держаться старых обычаев. Тех, кто не раскаивался, считали еретиками, выступающими против всей церковной власти. Но для верующего человека такое раскаяние было равносильно отречению от своей веры – как, почему он должен каяться, если считает, что именно его вера истинная? В том-то и была ловушка для державшихся старого обычая: они не могли раскаяться, поскольку не видели на себе греха, а церковь не могла их простить, потому что они не раскаялись. И начались гонения на старообрядцев. Их сажали в тюрьмы, морили голодом, ссылали, казнили, но они крепко держались своей веры. Пожалуй, такой упорной и жестокой борьбы с половиной своего народа церковь не вела со времен крещения языческих племен. И снова лилась кровь. Добровольно идущие на пытки и смерть старообрядцы в глазах народа стали мучениками. Мучениками становились даже иногда по доносу и недоразумению.
«Муромский протопоп Логгин, – пишет Ключевский, – благословляя жену местного воеводы в его доме, спросил ее, не набелена ли она. Обиженный хозяин и гости заговорили: ты, протопоп, хулишь белила, а без них и образа не пишутся. Если, возразил Логгин, составы, какими пишутся образа, положить на ваши рожи, вам это не понравится; сам Спас, Пресвятая Богородица и все святые честнее своих образов. В Москву сейчас донос от воеводы: Логгин похулил образа Спасителя, Богородицы и всех святых. Никон, не разобрав этого нелепого дела, подверг Логгина жестокому аресту в отместку за то, что протопоп прежде укорял его в гордости и высокоумии».
Самое, однако, занятное, что церковные реформы Никона обратились против него же! Недавно еще Никон намеревался создать настоящий, по правильным понятиям, выстроенный град Божий – Новый Иерусалим, как сам попал в тюремную келью и был лишен своего сана. Случилось так, что на вселенском судилище в 1666 году патриарх набросился с хулой и обличениями на самого царя. Тут уж царь, который стерпел истребление икон, унижения не вынес. Так что патриарха отправили в заточение, а церковь царь решил предоставить самой себе, во всяком случае, от государственного управления страной ее убрали, а позже просто подчинили так, что сформировалась триединая формула, символ веры нашего отечества – самодержавие, православие, народность. Все тут стоит на своих местах: сначала царь и власть, затем вера, затем люди. Очень удобная формула – огосударствленная церковь, управляющая по слову царскому своей паствой, ничего лишнего. Благодарить за такое положение церкви нужно патриарха Никона. Он не только разодрал церковное общество на две части, он и дал повод притоптать церковь царским сапожком.
Думаю, этого-то он менее всего хотел!