Беседа происходит на Бейкер-стрит, хирург — доктор Ватсон, а угадавший — Шерлок Холмс. Ватсон был ранен в битве при Майванде 27 июля 1880 года. В Лондоне газета «График» сообщила об этой битве 7 августа (в те времена информация доходила не сразу). А мы это узнали из первых главок «Этюда в багровых тонах».
Ватсон всю жизнь провел под впечатлением пережитого в Афганистане. В рассказе «Тайна Боскомской долины» он роняет фразу «Мой опыт лагерной жизни в Афганистане имел по крайней мере то преимущество, что я стал закаленным и легким на подъем путешественником»[288]. Но когда в «Знаке четырех» Холмс предлагает ему кокаин (семипроцентный), Ватсон отказывается под предлогом, что его организм «еще не вполне оправился после афганской кампании, и я не хочу подвергать его лишней нагрузке». Затем он «покачивает больной ногой, из которой не так давно извлекли пулю, выпущенную из афганского ружья, и хотя рана не мешала ходить, нога к перемене погоды всякий раз ныла»[289]. В «Обряде дома Месгрейвов» Ватсон пишет: «Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным, чем это позволительно для врача»[290].
Ватсону очень бы хотелось рассказать о своих военных впечатлениях, только его никто не слушает. Еле-еле в рассказе «Рейгетские сквайры» он затаскивает Холмса к своему сослуживцу полковнику Хэйтеру. В «Морском договоре» он тщетно пытается вывести из нервически-горячечного состояния неуравновешенного Перси Фелпса рассказами об Афганистане. В «Знаке четырех» пытается поведать о своем военном опыте мисс Морстен, «ободрить ее рассказами о своих приключениях в Афганистане, но, сказать по правде, меня самого так взволновала эта поездка и так разбирало любопытство, что мои истории были, пожалуй, несколько путанны. Мисс Морстен и по сей день утверждает, что я рассказал ей тогда занятный случай, как однажды глубокой ночью ко мне в палатку заглянул мушкет и я дуплетом уложил его из двуствольного тигренка»[291]. До чего же занудны бывшие воины, в особенности раненые.
В рассказе «Пустой дом», говоря о Мориарти, своем заклятом враге, Холмс вытаскивает досье «самого опасного человека в Лондоне, после Мориарти» — участника афганской кампании. Афганский плен и Пенджаб возникают отголосками в «Горбуне». Наконец, в «Картонной коробке» Холмс демонстрирует шедевр метода, который он сам ошибочно называет дедукцией (а это вовсе даже абдукция, как объяснил нам Пирс[292]).
Они сидят себе спокойнейшим образом в своей общей квартире, и вдруг почему-то Холмс изрекает: «Вы правы, Ватсон. Это совершенно нелепый способ решать споры». Ватсон поражается и не может понять, как это удалось Холмсу угадать его мысли. Холмс растолковывает: «Логически рассуждающий наблюдатель следит за внутренним ходом мыслей своего собеседника… когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, я был рад возможности прочитать ваши мысли и под конец ворваться в них в доказательство того, что я не отстал от вас ни на шаг… Ваша рука потянулась к старой ране, а губы искривились в усмешке — я понял, что нелепость такого способа разрешения международных конфликтов стала вам ясна»[293].
Элементарно, дорогой Ватсон. И почему Тони Блэр не рассказал другу Бушу об этом сразу — ума, поверьте, не приложу.
«Хризантема и меч» Рут Бенедикт — одна из самых поразительных книг о Японии. Книга вышла в 1946 году, сразу после окончания войны. Но создавалась эта книга по материалам социологического исследования, заказанного писательнице правительственными разведслужбами США в 1944 году, когда война была еще в разгаре. Цель работы была четко очерченной; как поясняет сама Рут Бенедикт в предисловии к печатному варианту, американцы намеревались довести войну до победного конца, а потом (в случае если конец будет и если он будет победным) организовать долгую стабильную оккупацию в стране, которая американцам была, по сути, едва знакома. Они готовились управлять побежденной нацией, в военном смысле организованной, в техническом смысле оснащенной — и при всем этом не принадлежащей к традиционным обществам Запада. Требовалось «ноу-хау»: как понимать японцев и как вести себя с ними, и можем ли мы предугадывать, что в неком конкретном случае станут делать японцы (а не что сделали бы мы на месте японцев). Не имея даже возможности поехать в страну, ограничиваясь только чтением антропологических работ, изучая японскую литературу и японское искусство и в особенности пользуясь консультациями живших в США натурализовавшихся японцев, Рут Бенедикт сумела создать великолепную фреску. Может, в чем-то она и недотянула, но безусловно смогла изложить в своем исследовании sine ira et studio[295], как рассуждали и как вели себя японцы той эпохи.
Согласно апокрифу, — когда решали, куда бросать атомную бомбу, командование армии рассматривало вариант Киото. Ясно, что эти люди не прочитали Рут Бенедикт, а то бы знали, что уничтожать Киото — все равно что взрывать Ватикан с целью навести порядок в Риме. Но все-таки, честно говоря, в результате они Киото не тронули; это доказывает, что хоть кто-то там у них в командовании исследование Рут Бенедикт все-таки прочел. Я не говорю, что кидать бомбы на Хиросиму и Нагасаки было настоящим подарком японцам, но факт тот, что послевоенные отношения строились более-менее разумно, чему свидетель вся послевоенная история.
Я понимаю, что Америка Рузвельта и Трумэна[296] — это не Америка Джорджа Буша. И все же хотелось бы понять: проводились ли перед вторжением в Ирак подобные исследования культурной антропологии. Да, я знаю — достаточно пойти в библиотеку Гарварда или прочитать замечательные работы, напечатанные в американских журналах, чтобы убедиться, что в Штатах нет недостатка в глубоких знатоках исламского мира. Мне хотелось бы понять другое: но Буш и его люди, знакомы ли они с работами по исламу?
Белый дом изумляется и гневается всякий раз как Саддам передергивает карты: сначала-де у него ракет не было, потом-де он от них избавился, потом-де он от них твердо намерен избавиться, потом-де у него и есть-то только две или три. Ну вот и скажите мне, почему они удивляются? Они что, не читали «Тысячу и одну ночь» — инструкцию по пониманию Багдада и его халифов? Мне кажется абсолютно естественным сопрячь нарративную технику Саддама Хусейна с техникой Шехерезады. Удачно выдавая каждую ночь по новой сказке, она сумела сохранить голову на плечах два года и девять месяцев.
Имея дело с такой гениальной волокитой, приходится выбирать из двух решений. Первое: не слушать истории Шехерезады и отрезать ей голову с самого начала. Я писал эту статью, когда еще было неизвестно, изберет ли Буш именно такую тактику. Но я просил учитывать, что даже при подобном варианте — из-за резкого прерывания рассказа возникает тысяча и один риск какой-нибудь дополнительной оттяжки еще на тысячу (с довеском) ночей.
Второе решение — на все шехерезадские проволочки отвечать тем же самым. Есть надежда, что Кондолиза Райс[297] читала арабские сказки, и тогда она может выбрать именно этот второй метод, то есть на каждую оттяжку Саддама отвечать своей оттяжкой, при этом терроризировать его угрозами и смотреть, у кого у первого нервы не выдержат.
Думаю, недостаток антропологической культуры — в основе той ярости, которую вызывает у Буша сдержанная политика некоторых европейских государств. Буш не учитывает, что Европа с исламским миром имеет опыт пятнадцати веков как мирного сосуществования, так и вооруженного конфликта, так что успела обзавестись довольно-таки основательным «ноу-хау». Франция, Германия и Россия могли бы стать для Буша новой Рут Бенедикт, выступить в роли экспертов, знающих об арабах значительно больше, нежели тот, кто получил болезненнейший удар от фундаменталистского терроризма и видит во всем только один аспект — обиду и боль. Только не говорите, что во время войны не до культурных антропологов. Рим, когда сшибался с германцами, обращался к сочинениям Тацита, чтоб понимать неприятелей. Во времена сшибки цивилизаций пристало не только лить пушки, но и финансировать науку — это приличествует руководителям страны, собиравшей у себя лучшие мозги по части физики как раз тогда, когда Гитлер приказывал жечь этих лучших физиков в газовых печах.
Я говорил, что Бушу сильно не хватало собственной Рут Бенедикт, то есть специалиста, способного разъяснить ему ментальность народа, который он вознамерился победить и приучить к демократии. Чем жарче разгорается иракский конфликт, тем больше подтверждений этого тезиса.
Безмерное изумление британцев и американцев (признающих в данный момент, что они намечали блицвойну а она перешла в затяжное и дорогое мероприятие), это: как же так, почему целые дивизии, когда мы их атакуем, не сдаются? Почему их генералы не переметываются в наши штабы? И почему их граждане не восстают против своего тирана?
А они вот не сдаются, не переходят и не восстают. Вряд ли только по той причине, что боятся мести собственного правительства. Если так рассуждать, Сопротивления в Европе не должно было быть, потому что немцы, когда ловили партизан, их вешали. Между тем именно видя жестокость немцев, люди присоединялись к партизанам.
Нет, британцы с американцами не учитывают закономерность, которую История (иногда вполне заслуживающая имени «учитель жизни»), то и дело демонстрирует: диктатуры порождают консенсус и на нем держатся. Итальянская интеллигенция довольно безуспешно пробовала не согласиться с теорией Ренцо Де Феличе, говорившего, что фашизм был не властью горсточки фанатиков над сорока миллионами диссидентов, а двадцатилетием, в которое власть пользовалась консенсусом населения. Консенсусом, основанным на вялости и равнодушии. Но — консенсусом.