Чрезвычайно любопытно, что в самой типичной для «Полюса свобод» пропагандистской модели, в стратегии и тактике их политической борьбы наблюдаются отголоски деятельности даже не столько компартии, сколько внепарламентских групп образца шестьдесят восьмого года.[151]
У внепарламентариев образ врага в 1960-е годы ассоциировался не с самым очевидным злом (США), а со злом более тонким, замаскированным: межнациональные корпорации, Трехсторонняя комиссия[152], воплощения перманентного заговора. Далее: не спускать врагу никогда и ничего, беспрестанно шельмовать, что бы он там ни предлагал, отвергать любую возможность диалога, любые встречи; отказываться от встреч с журналистами, ибо журналисты – прислужники правящего класса. Постоянная глухая оборона. Отказ сотрудничать с парламентом. Отвергать какие бы то ни было компромиссы можно было только при уверенности, о которой постоянно трубили и провозглашали в виде пророчеств и лозунгов, что победа революции неизбежна. Так что следовало немилосердно действовать на нервы закомплексованной буржуазии, провозвещая, что вот-вот грядет. И что пленных не берем. И что уже составлены проскрипционные списки и завтра они появятся в дацзыбао. Избранная техника напоминала кетч: изводить противника воплями, запугивать речевками вроде «фашистские гады, буржуям нет пощады!» (fascisti, borghesi, ancora pochi mesi) и «это только начало» (се n ’ est qu ’ un d é but), или попросту орать в лицо «дурак, дурак» (scemo, scemo). Поход за властью должен был совершаться под хоругвями – священными иконами Че Гевары и Ленина–Сталина–Мао. Можно сказать, что все это просто подбор аналогий и что пропагандистские приемы везде и всегда между собою сходны, однако полезно учесть вдобавок, сколько перебежчиков и из рядов прапракоммунистов, и из рядов бывших активистов 1968 года завербовалось в конце концов в «Полюс свобод». Не столь уж неразумно полагать, будто Берлускони в еще большей степени, чем к рекламщикам и пиарщикам, поучавшим его на ранней стадии, впоследствии начал прислушиваться к бывшим левым.
Прислушаться к левым, памятуя, сколь солидные наработки имеются у них по части агитации и пропаганды, – это было с его стороны очень умно. Особенно если учесть, что в современной политической географии настоящая массовая партия – именно «Полюс». Именно идеологам «Полюса» удалось угадать, что в процессе предуказанного марксизмом разложения общества сформируются новые группы, уже не по имущественному цензу, а по принципу поголовной зависимости от мира массмедийных ценностей, то есть группы, нечувствительные к идейным призывам, но чувствительные к призывам популистским. «Полюс» вербует через посредство «Лиги Севера» пужадистскую[153] мелкую буржуазию Севера, через посредство неофашистского «Национального союза» – малообеспеченное население Юга, которое вот уже полвека голосует за монархистов и неофашистов. А через партию «Давай, Италия!» «Полюс» обратился к тому самому рабочему классу былых времен, немалая часть которого сегодня докарабкалась до статуса мелкой буржуазии и в этом качестве опасается угрозы своему благосостоянию со стороны новых люмпенов. Именно эта прослойка благодарно воспринимает программу «Полюса»: борьба с преступностью, уменьшение налогового гнета, защита от государственного произвола, неподчинение столице – средоточию всех на свете зол; устрожение нравов, нетерпимость к любому виду альтернативного поведения. Приоритеты, общие для всех популистских риторик.
В популистской риторике вызрели и те доводы o преимуществах Берлускони, которые так хорошо действуют на людей низшего социального происхождения. Вот эти пункты: (i) Берлускони – миллиардер, поэтому не станет воровать (соображение, основанное на принципиальном отождествлении политиков с ворами); (ii) что мне за дело, если он устраивает собственные дела, я буду рад, если он устроит заодно и мои; (iii) человек, который исхитрился так здорово разбогатеть, сумеет обогатить и народ, которым он будет править (почему-то подобные надежды не оправдали ни Бокасса[154], ни Милошевич). Отметьте, что такие упования убедительны для тех, кто много смотрит телевизор и видит, что телевизор способен обогатить того, «кто хочет стать миллионером». Однако подобная вера уходит корнями в первобытные, архетипические суеверия. Достаточно вспомнить «грузовые культы», бытовавшие на островах Океании с периода начального колониализма приблизительно до конца Второй мировой войны. Белые приплывали на кораблях и прилетали на самолетах, сгружали еду и другие удивительные товары (предназначенные большей частью для них самих, для белых). А туземцы ждали появления каждого грузового парохода или самолета, словно прихода Мессии. Они думали, что рано или поздно пароход доставит вещи и для них.
Когда в электорате живут подобные надежды и чаяния, из этого следует: нарождается настоящая массовая партия, а в настоящей массовой партии обычно живут речевки, лозунги и задорные призывы. Основной просчет левых сил сегодня: они не понимают, они по своей природе, видимо, не способны понять, что подлинный электорат партии, которая поставит целью провести реформы в Италии, – это уже не «народные массы», а обеспеченные слои, работники непроизводственной сферы. Этот электорат громаден. Именно к нему, а не к мифическому рабочему классу, и надлежит левым сегодня адресоваться.
Так что одно из удивительных открытий в этой нашей избирательной кампании: самый завзятый коммунист из всех возможных зовется Сильвио Берлускони. Прапракоммунистические технологии и практики 1968 года все те же, они не переменились. Только теперь их оседлала партия капиталистов, как в свое время она оседлала программу кооперативов. Так что вперед, товарищи.
О популизме в СМИ
Именем итальянского народа[155]
На этой неделе писали, что иностранные журналисты обеспокоены наступающим полугодием, когда Евросоюзом будет управлять премьер-министр Италии. Они, конечно, правильно беспокоятся. У них есть поводы для тревоги. Характерно, что Берлускони сильно пугает жителей зарубежных стран (те в полном ужасе от мысли, как бы с ними не случилось того, что случилось с нами), а вот среди итальянцев процент тех, кто пугается Берлускони, не так уж и высок. Тем не менее угрозы, которые таятся в деспотичном режиме Берлускони, многочисленны. Я намерен поговорить об одной из них. Для начала поспокойнее разберемся в выражении «режим». Обыкновенно, когда кто-то говорит о деспотичном режиме, все понимают – имеется в виду фашизм. Ну, это натяжка. Самый отъявленный критик правительства, как ни крути, не сможет утверждать, будто Берлускони открыл «Палату Фашио и корпораций», переодел всех школьников в черные рубашки, позакрывал журналы и газеты. Нет, мы не имеем в виду «фашизм». «Режим» – нейтральный термин, и означает он форму правления. Существуют страны с демократическим режимом, с христианско-демократическим, с республиканским, с монархическим режимами.
А Берлускони создает и разворачивает свою, особую форму правления. Среди характеристик этой формы я выделил бы прежде всего опасную популистскую окраску. Под популизмом я подразумеваю не историческое явление (вроде народничества в России), а явление современное. Популисты – это Перон и другие южноамериканские и африканские начальники. Попробуем вспомнить, что заявлял Берлускони, когда он еще не прикрывался от правосудия своей премьер-министерской должностью и в отчаянных поисках спасения по ходу дела старался делегитимизировать судебную власть. Берлускони заявлял: «Я, будучи избран волею народа, неподсуден тем, кто получил место по служебному конкурсу».
По этой логике, нельзя доверить и хирургу удаление аппендикса, детей нельзя посылать к учителям. А если нас арестуют карабинеры – мы окажем сопротивление по той причине, что они не народные избранники, а всего лишь лица, выигравшие специальные конкурсы.
На самом же деле «народа» как выражения единой воли и чувства, как натуральной живой силы, воплощающей мораль и историю, не существует. Существуют граждане, и у каждого гражданина своя идея, и в демократическом режиме (который не идеален, но другие режимы еще менее идеальны) принято передавать власть тем, кто получил согласие от большинства сограждан. Не от «народа», а от большинства, и часто не в силу количественного перевеса, а вследствие особого расклада сил по одномандатной избирательной системе. Избранники образуют парламент, где пропорционально представляют избравших их граждан. Но государство не сводится к парламенту. В государстве есть «промежуточные инстанции»: промышленность, армия, пресса. Этими институциями руководят группы людей, проходивших конкурс. И их заслуги отнюдь не умаляются тем фактом, что они были введены в роль проэкзаменовавшими и проверившими их подготовку экспертами. Результаты конкурса могли быть подтасованы? Согласен, но в аналогичной степени подтасованы могли быть результаты выборов. Проведя нужный конкурс, государство заверяет, что представители промежуточных инстанций действительно способны исправлять доверенную должность. Выиграв конкурсы, воспитатели детсадов получают право авторитетно утверждать, что когда Берлускони говорит «Ромул и Ремул» вместо «Ромул и Рем», он отступает от нормы. На основании конкурсов врачи получают право предостерегать население от определенного лекарства: значит, лекарство вредно. По той же самой схеме конкурсов (это называется «кооптация») получают свои должности министры, формируется правительство: министры не обязательно должны быть избранными депутатами парламента. Министры должны быть компетентны в своей работе.
Воля народа – фикция; поскольку народа как такового не существует, популисты фабрикуют иллюзию народной воли. Кто-то, следом за Муссолини, собирает сотню тысяч, двести тысяч человек. Муссолини обращался к толпе с балкона на площади Венеции, толпа восславляла Муссолини и, как на театральной сцене, исполняла роль народа. Кто-то для создания иллюзии народного консенсуса подделывает данные опросов, кто-то адресуется к фантомному «народу». Действуя подобным образом, популист приравнивает собственный замысел к народному волеизъявлению, после чего, в случае успеха (что нередко), преображает в этот выдуманный им «народ» немалую часть сограждан, очарованных иллюзией и стремящихся с этой иллюзией отождествиться.
Таковы риски популизма, явно знакомого и явно неприемлемого для нас, когда мы наблюдаем его примеры в других странах. Забавно, что мы не обращаем внимания на его же проявления прямо у нас перед носом. Видимо, некоторые черты заметнее со стороны, и иностранцы различают их значительно четче, нежели сами граждане (можете говорить – население, только, пожалуйста, не народ!) в своих собственных пространствах обитания.
Цапаться ли с Берлускони?[156]
Я иду в киоск, покупаю все газеты и журналы, по штуке. И замечаю, что критикой властей занята только оппозиционная периодика плюс в определенной степени те издания, которые называют себя «независимыми» и, соответственно, клеймят хотя бы самые скандальные факты общественной жизни. Однако многие читатели покупают совсем другие издания, поэтому критика проходит мимо них. Из-за этого, к сожалению, сплошь и рядом антиберлусконизм превращается в междусобойчик, объединяющий тех, кто и так все понимает, а резкая критика (если и звучит) не доходит до ушей именно тех наших соплеменников, которым следовало бы задуматься: кому же все-таки они отдали свои голоса несколько лет тому назад? Право, начинаешь понимать, пусть и не разделяя, позицию тех, кто при вполне оппозиционных взглядах призывает: хватит травить премьер-министра. Травля рискует выродиться в светскую салонную говорильню, где все соглашаются друг с другом и все поносят Берлускони, потому что это бонтонно.
Отсюда мой первый вывод – вернусь к нему в конце этого рассуждения: критика властей доходит лишь до той аудитории, для которой в этой критике ничего нового не содержится.
Теперь перейдем к прочим выводам. Они касаются нашей многострадальной Италии. Каждый день до нас доносятся возмущенные отклики (по счастью, они доходят и из-за границы, где общественное мнение возмущается даже сильнее, чем здесь у нас) на тот ползучий переворот, который Берлускони пытается провести. Мы все заметили, что прения на тему «насаждает ли Берлускони деспотизм» были сформулированы неудачно, поскольку деспотизм ассоциируется обязательно с «фашистским режимом», а тогда, истины ради, следует возразить, что Берлускони не отменяет ни свободу печати, ни право на выборы и не высылает диссидентов на Вентотене.[157]
Но может быть, если бы вовремя проговорили, что «деспотизм» есть просто одна из известных форм правления, стало бы ясно, что Берлускони день ото дня устанавливает именно деспотическую форму правления, при которой партия, страна и государство становятся стопроцентно приравнены к сумме корпоративных интересов правителя. Это делается не прибегая к полицейским операциям, к аресту депутатов. Это делается посредством поэтапного захвата главных средств информации. Или накладывая лапу с применением групповой тактики и посредством всяческих финансовых махинаций, по счастью не всегда успешных, на те издания, которые пока еще независимы. Или заручаясь поддержкой масс, замешенной на популистской пропаганде.
По этому поводу можно утверждать следующее:
(i) что Берлускони подался в политику с единственной целью – отсидеться или отбиться от судебного дознания и, вероятно, от тюрьмы;
(ii) что, как сказал один французский журналист, Берлускони выстраивает «педежизм» (pdg во Франции значит pr é sident directeur g é n é ral, президент – генеральный директор, то есть босс, менеджер, неподконтрольный командир на предприятии);
(iii) что Берлускони получил поддержку преобладающей части населения на выборах, а следовательно, оппозиция не имеет права гнать его с престола. Оппозиция вправе только агитировать эту преобладающую часть, уговаривая принять и признать наши соображения;
(iv) что Берлускони, получив поддержку преобладающей части населения на выборах, протаскивает законы, направленные на защиту его собственных личных интересов, а вовсе не интересов населения (и это и есть педежизм);
(v) что Берлускони, как показано выше, не является ни государственным мужем, ни вообще политиком традиционного типа, а следует иной модели поведения, и именно поэтому он опаснее приснопамятных каудильо: берлускониевские приемы внешне совместимы с принципами демократии;
(vi) что вышесказанные, общеизвестные и неопровержимые положения сводятся к следующему: Берлускони уже преодолел фазу конфликта интересов и уже вошел в фазу борьбы за конвергенцию интересов и работает на эту конвергенцию день и ночь. То есть старается внушить стране, будто его личные интересы совпадают с интересами нации.
Это, без всякого сомнения, деспотизм. Деспотизм и по форме, и по сути – по восприятию самой идеи управления нацией. Деспотизм этот строится до такой степени активно, что опасения заграничных журналистов продиктованы, думаю, не сочувствием и не заботой об Италии, а прозаическим опасением, как бы Италия не повторила недавнее и недоброе прошлое и не превратилась в лабораторию вирусов, расползающихся по всей Европе.
К сожалению, однако, противники Берлускони, в том числе и зарубежные, верят и в еще одну теорию, седьмую и с моей личной точки зрения – неправильную. Якобы Берлускони, будучи не политиком, а боссом крупной фирмы, весь поглощен разруливанием и выравниванием неустойчивых равновесий внутри своей коалиции; поэтому-де он не замечает, что в понедельник говорил одно, во вторник другое. Что якобы он по неопытности допускает ляпсусы политического и дипломатического свойства: говорит, когда не положено, позволяет себе высказывания, которые на следующий день приходится опровергать и извиняться, и до такой степени не разграничивает свои собственные дела и дела государственные, что при иностранных министрах шутливо жалуется на шалости собственной супруги. Конечно, Берлускони таков. Не зря Берлускони – идеальная мишень для сатириков. Оппозиция обычно радуется, узнавая новые «перлы» Берлускони. Оппозиция думает при этом, что Берлускони нечувствительно для себя катится под гору и сам себе готовит конец.
А я, наоборот, думаю, что Берлускони – политик самоновейшей формации, скажем даже – супер– и постновейшей. И что Берлускони осуществляет, именно в самых своих нелепых поступках, сложную, хитрую и тонкую стратегию, подтверждающую, что он абсолютно владеет собой и имеет сильный оперативный ум (это не ум теоретика, а сверхъестественная торгашеская сообразительность).
Действительно, в Берлускони поражает (и, к сожалению, забавляет многих) торгашеская манера поведения. Он не дотягивает до Ванны Марки[158], но и он гипнотизирует недоразвитую публику. Он работает в точности как торговый представитель автомобильной фирмы. Первым делом он говорит, что предлагаемая им машина – зверь, ступнешь на газ – она уже едет двести. Запроектирована специально для гонок. Но после того, как продавец узнает, что у вас пятеро детей и теща в инвалидной коляске, машина без всякого перехода оказывается идеалом безопасного вождения, она, как выясняется, куда ни жми, всегда едет ровно, всегда держит крейсерскую скорость, идеальный автомобиль для большой семьи. Потом, по наитию, в порыве великодушия торговый агент предлагает коврики бесплатно. Торговому агенту нет дела, воспринимаете ли вы его высказывания как последовательные. Ему нужно, чтобы среди всего им упомянутого вас зацепила какая-нибудь одна тема. Он знает, что вы отреагируете на что-нибудь одно, на что-нибудь для вас важное, и как только вы зациклитесь на этой важной вещи, все остальные вами забудутся. Поэтому агент упоминает обо всем на свете по очереди, ведет рассеянную пальбу, не заботится о противоречиях. Он знает, что следует говорить много, говорить напористо, убивать в зародыше всякие возникающие возражения.
Многие помнят, что на телевидении когда-то была программа господина Менделлы (и длилась не по полминуты – это только крупные фирмы выпускают рекламу по полминуты, – а по часу, по два и по три, по многу часов на специальном рекламном канале). Господин Менделла убалтывал пенсионеров и небогатые семьи, чтобы те доверяли ему свои сбережения. Обещал всем проценты в размере 100% в год. Разорив несколько тысяч человек, Менделла был арестован в тот момент, когда готовился удрать с кассой, хотя если б не занервничал и не переторопился, сумел бы и вывернуться. Так вот Менделла проводил свой первый сеанс в десять вечера и убеждал всех, что лично он не получает выгоды от управления чужим имуществом, что он просто уполномоченный представитель крепкой, важной и крупной фирмы. А на втором сеансе, в одиннадцать, тот же Менделла провозглашал, что в предлагаемые операции, которых он является единоличным гарантом, вложено его собственное состояние и, следовательно, его личные интересы полностью совпадают с интересами клиентов. Люди, посылавшие Менделле деньги, ни разу не отреагировали на эту нестыковку в утверждениях, потому что каждый явно сосредоточивал внимание на том пункте, который внушал ему больше доверия. Сила Менделлы была не в качестве аргументов, а в вываливании сразу тысячи аргументов россыпью.
Техника Берлускони явно относится к тому же типу: «я увеличу пенсии» и «я сокращу налоги». Но техника Берлускони сложнее. Берлускони торгует консенсусом. Однако у него не настолько доверчивые клиенты, как у Менделлы. Берлускони встречается лицом к лицу с оппозицией, с общественным мнением, в том числе иностранным, с прессой, которая еще не вся подкуплена. Берлускони сообразил, как ему оборачивать исходящую от всех них критику себе на пользу.
Во-первых, раздавать обещания. Сторонникам они могут казаться удачными, неудачными или никакими. Важнее, чтобы эти обещания цепляли за живое противников. Поэтому Берлускони не реже раза в день выдает бессвязную ахинею. Чем невообразимее и неприемлемее, тем лучше. Это гарантирует ему место на первых страницах национальных газет и в заголовках тележурналов. То есть гарантирует ему всеобщее внимание. Во-вторых, провокационность высказываний должна быть настолько острой, чтобы оппозиция не могла не ответить. Чтоб она разразилась отчаянными филиппиками. Берлускони требуется не менее одной филиппики в день. Его должны клеймить и оппозиционные издания, и даже издания нейтральные, у которых попросту лопается терпение при виде дико неконституционного поведения Берлускони. Таким образом Берлускони демонстрирует своим сторонникам, что его постоянно шельмуют: «Видите, они на меня кидаются по любому поводу!»
Жалостное нытье, казалось бы несовместимое с нахрапистостью, присущей Берлускони, – лучшая формула успеха. Нам известны иные примеры, и даже очень трогательные, такого систематического нытья, например – Паннелла[159], который десятилетиями торчит на первых полосах газет с душераздирающими жалобами, будто все его деяния систематически замалчиваются прессой. Нытье также присуще всем разновидностям популизма. Муссолини атаковал Эфиопию, навлек на Италию международные санкции, после чего принялся ныть (в пропагандистских целях, разумеется), жалуясь на международный заговор против его страны. Провозглашая превосходство италийской расы, Муссолини возбуждал национальную гордость, но подавал эту информацию плаксиво и сокрушался, что другие страны презирают Италию. Гитлер двинулся на завоевание Европы и при этом хныкал, что окружающие государства отнимают жизненное пространство у немецкого народа. Такова техника волка при работе с ягненком. Любое злоупотребление должно опираться на претензии, будто твои права были попраны. В конечном счете нытье – это одна из техник, при помощи которых деспотизм умело сплачивает свои ряды, возбуждая шовинистические чувства. Надо попросту завопить, что кто-то «нас» ненавидит и хочет подрезать «нам» крылья. Любое националистическое, популистское камлание возникает из национальной униженности.
И не только. Ежедневные жалобы на заговор дают повод ежедневно возникать в прессе и клеймить противников. Это тоже старая и добрая техника, ведомая детям – щиплешь одноклассника, он в тебя лупит из рогатки, ты жалуешься учителю.
Имеется у этой же стратегии еще один прием. Чтобы взаимные провокации обретали лавинообразный характер, высказываться должен не только начальник. Он должен спускать с цепи своих самых бешеных сподвижников. Не следует им ничего объяснять. Если сподвижники подобраны квалифицированно, они самостоятельно со всем управятся, и чем они ретивее, чем их провокации наглее, тем лучше для дела.
В провокациях приветствуется любая дикость. Скажем, могут брякнуть, будто настроены переменить конституцию в разделе, касающемся охраны природной среды. Да это и не только настроение, а действие, чем иным является, например, разрешение развивать скорость на автодорогах до ста пятидесяти? А намечаемые фараоновы стройки века – что это, если не уничтожение природы? На такое оппозиция не может не отреагировать. Иначе она потеряет лицо, не выполнит своей роли контролера и гаранта справедливости. Чтоб возбудить гнев оппозиции, достаточно запустить хорошую провокацию, на другой день опровергнуть ее («меня превратно истолковали») и тут же запустить новую. Новая вызовет очередные нападки оппозиции и очередной общественный интерес, и все забудут предыдущую провокацию, как тихое пуканье.
Дикость провокаций позволяет правящей группе, кроме того, добиваться двух существенных результатов. Первый результат обусловлен тем, что по своей природе всякая провокация – пробный шар. Если общественное мнение завопило в ответ недостаточно гневно – это сигнал, что самая несусветная программа может быть внедрена. Так чтоб не давать правительству потачки, оппозиция вынуждена на все реагировать резко и энергично, даже когда ей понятно, что речь идет о неосуществимом бреде. Если оппозиция не реагирует, она открывает дорогу новым провокациям. Вот оппозиция и возмущается, дабы предотвратить ползучий переворот, но, возмущаясь, она перевороту способствует, ибо льет воду на Берлускониеву мельницу.
Второй результат, к которому приводит эта тактика, можно назвать «эффектом бомбы». Я всегда говорил, что, будь я политиком, впутанным во многие и неприглядные истории, и узнай я, что через пару дней в газетах будет обнародована информация о моих проделках, у меня оставался бы лишь один выход: подложить бомбу на вокзале, в банке или на паперти собора в час окончания мессы. Это гарантировало бы, что по меньшей мере две недели первые полосы газет и заставки теленовостей будут заняты терактом, а беспокоящие меня разоблачения, даже если появятся, окажутся на внутренних страницах и не будут замечены. В крайнем случае они зацепят общественное внимание, но по касательной: внимание будет отвлечено на другие проблемы.
Типичный случай эффекта бомбы – фразочка насчет капо[160] в сочетании с высказыванием министра туризма Стефани о немецких туристах, невежественных пьяницах[161]. Как это понимать? Скандальный ляп? Который вызвал международный инцидент как раз во время итальянского парламентского полугодия? А ляпа не было. Во-первых, фразочка предназначалась для ушей сторонников Берлускони, для тех, кому присущ латентный шовинизм. А кроме того, как раз в этот день в парламенте поставили на обсуждение закон Гаспарри[162], посредством коего Берлускони окончательно уничтожал государственные телеканалы и умножал свои дивиденды. Однако я и многие еще вместе со мной узнали о голосовании Гаспарри только благодаря тому, что за рулем машины прослушали прямой эфир из парламента на «Радио Радикале». Газеты на десятках полос гудели о неловкости Берлускони и волновались: поедут ли обиженные немцы этим летом в Италию? Никто не спал от любопытства: так извинился ли все-таки Берлускони перед Шредером или нет? Эффект бомбы срабатывал на загляденье.
Перечитайте первые страницы газет недавнего периода, ну, скажем, года за два. И посмотрите, сколько замечательных «бомб» было подброшено для отвлечения общественного мнения. На фоне ошеломительных предложений, например: подвергать судей принудительному психосмотру, – прежде всего я задумываюсь: какое действительно важное событие была призвана эта бомба отодвинуть на задний план?
Умелый «педежист» Берлускони контролирует и направляет реакции оппозиционеров, путает их карты, использует любые сигналы для демонстрации того, что все под него копают, все хотят его погубить и любой поворот общественного мнения – это подлый кинжал, метящий прямо ему в печень.
Наконец, стратегия «чересчурности», вызывающая оторопь у тех средств массовой информации, которые нацеливаются на критику. Возьмите хотя бы скандал «Телеком–Сербия»[163]. Грядущие историки напишут, что в этом шабаше инсинуаций и взаимных попреков были затронуты целых шесть совершенно различных непроясненностей. А именно:
(i) была ли сделка «Телеком–Сербия» такой уж невыгодной?
(ii) предосудительно ли было в политическом и в моральном смыслах иметь дело с Милошевичем в период, предшествовавший войне в Косове, то есть когда сербский диктатор еще не получил от демократических наций ярлык неприкасаемого?
(iii) были ли к этой сделке привлечены государственные средства?
(iv) знало ли правительство о происходившем?
(v) давало ли правительство на все это свое согласие?
Эти пять вопросов – для тех, кто интересуется экономикой и политикой, и они поддаются обсуждению на основании фактических данных (когда, как и сколько). Но есть еще и шестой вопрос. Он совсем другого плана: брал ли кто-нибудь взятки, дабы позволить противозаконную сделку, к тому же вредную для Италии?
Этот вопрос – для работников правоохранительных органов, но правоохранительные работники могут им заняться, только если они будут располагать доказательствами. Что ж, остановите любого итальянца на улице и попытайтесь спросить, отчетливы ли в его голове все эти тонкости и знает ли он, о чем идут разговоры, когда поднимается хор протеста или звучит призыв к судебному расследованию. Только несколько материалов, напечатанных в газетах петитом, указывали на существование всех шести проблем. В основном же в прессе имела место вакханалия разнонаправленных мнений, некоторые из коих относились к вопросам (i)-(v), иные к вопросу (vi), в результате чего читатели со зрителями не успевали ни понять, что этих вопросов шесть, ни разобрать, о каком из шести вопросов шла речь в очередной раз. Чтоб освещать эту мешанину высказываний, на все шесть тем и без разбора, массмедиа были вынуждены печатать все, что попадало в редакцию, темы перепутывались еще хуже, что и требовалось организаторам.
Если стратегия такова, могу сказать: она просчитана замечательно. Если мой анализ стратегии верен, Берлускони заполучил серьезное преимущество перед противниками.
Какая может быть контрстратегия? Она есть, но в духе Маклюэна. Чтобы справиться с террористами (которые действуют ради шумихи, понуждая газеты писать о терактах и создавая напряженность), Маклюэн давал рецепт: перекрыть информацию о терактах в газетах. Последуешь этой рекомендации – террористы не получат рупора в виде прессы, но окажется: газеты становятся жертвами деспотичной цензуры. Именно такую провокацию террористы и надеялись устроить.
Легко говорить: сосредоточь свое внимание на действительно важных вопросах – законе о процессуальной стороне судопроизводства, законе о фальсификации бюджета, законе Чирами[164], законе Гаспарри. Если Берлускони выпалит, что намерен сделаться Президентом Итальянской Республики, печатай эту новость только петитом на шестой странице, в соответствии с обязанностью органов печати информировать общество обо всем, что происходит. Но не иди на поводу у Берлускони, не делай из этого первополосный материал!
Такова была бы верная линия поведения. Но кто же согласится на такую линию? Оппозиционная пресса не согласится, потому что в этом случае она сразу окажется правее «независимой» прессы. «Независимая» пресса не согласится, потому что это будет означать, что она подчиняется некоей линии, то есть утрачивает свою «независимость». Такая линия неприемлема ни для каких работников информации, ибо долг и потребность этих работников – использовать любые наимельчайшие детали для того, чтобы создавать и продавать острые, завлекательные известия. Если Берлускони оскорбил члена Европейского парламента, разве можно такое задвинуть подальше и публиковать среди скучной хроники или мелких заметочек о нравах? Пренебречь сумасшедшим увеличением тиража! Ведь известно, какие продажи сулятся, если мусолить подробности, делать на полосу, на две, на три полосы подборки из мнений, интерпретаций, сплетен, гипотез и хохм на эту и сходные с нею темы.
Если согласиться с тезисом, что покуда музыку заказывает Берлускони, оппозиция вынуждена танцевать под нее, – хорошо бы тогда оппозиции ну хоть вытанцовывать свои собственные, фирменные коленца.
Я не хочу, чтоб оппозиция прекратила любые нападки на Берлускони. Если на него не реагировать, он вообще сядет на голову. И к тому же отмечать промахи премьера – это для оппозиции политический долг. Но критиковать его должна определенная часть оппозиции, специально для этого выделенная. И следует пропускать эту критику по специально выделенным каналам. Если учесть, что та пресса, которая пока еще не под Берлускони, достигает в наше время только тех, кто и сам по себе против Берлускони, а остальному обществу достается информация от прикормленных журналистов, понятно, что самое разумное – послать прессу к черту. У нас уже появились первые ласточки новых методов борьбы – митинги, «хороводы»[165]. Впрочем, если первый, второй «хоровод» могут вызвать интерес, к десятому образуется привыкание…
Информация, что программа новостей замалчивает важную новость, не может оглашаться этой самой программой новостей. Значит – назад к тактике листовок, к раздаче видеокассет, к уличному театру. Устроить передачу данных по цепочке. Шуметь в чатах в интернете. На улицах ставить телеэкраны. Транслировать на любительских частотах. Использовать любые другие фантазии и выдумки технологической эры. Поскольку к электорату, оболваненному традиционными массмедиа, обращаться нет смысла, будем придумывать нетрадиционные средства и обращаться к нетрадиционной публике.
В то же время через самые традиционные сети распространения партийных мнений – через посредство интервью и телепрограмм (но помним: главное – действовать неожиданно и громко) оппозиция должна устраивать свои собственные провокации.
Что я этим хочу сказать? Что дело оппозиции – разгадывать намерения правительства в таких вопросах, к которым общественное мнение наиболее чувствительно, и выявлять, чем это все угрожает всем нам, формулируя свои упреждения таким образом, чтобы средства массовой информации просто обязаны были заняться этими упреждениями не меньше, чем они занимаются Берлускони.
Верный духу чистого макиавеллизма (но ведь мы как-никак говорим о политике!), я уверен, что, оставаясь в пределах пристойности, можно сварганить такую провокацию, которая заставит думать о последствиях, далеко превосходящих реальную вероятность и правдоподобие. Возьмем простой лабораторный пример. Публикуем некий текст, содержащий намеки на то, что левые, если придут к власти, намереваются запретить одновременное владение несколькими телеканалами (или газетами, или радиостанциями). Это рванет как бомба. Берлускони придется занять оборону (что ему непривычно – он ведь привык налетать на всех сам); на сцене окажутся его противники. Не им, а Берлускони выпадет огласить факт конфликта (или конвергенции) интересов. Берлускони не сможет уже вопить, что упомянутые интересы – миф, бред, больное воображение оппозиции. А также не сможет клеймить как «коммунистический» проект антимонопольного закона, суть которого – частному капиталу расширяют доступ к собственности на средства массовой информации.
Однако совсем не обязательно выдумывать гипотезы в духе фантастики. Предложение взять под контроль рост цен, произошедший по вине евро, зацепило бы и тех, кому от конфликта интересов вроде бы не тепло и не холодно.
В общем, следовало бы постоянно запускать в печать предложения по части новых государственных идей и тем самым теснить правящее большинство, заставляя его высказываться, полемизировать, защищать свои проекты и оправдываться и лишая его возможности ссылаться на драчливость оппозиции. Если оппозиция утверждает, что правительство ошиблось, публика не знает, кому верить. Если же публике сообщают, что оппозиция считает полезным внедрить то-то и то-то и предложения затрагивают и мечты и интересы многих членов общества, обязательно возникнет вопрос: а почему правящее большинство это не внедряет?
Но чтобы соблюдать подобную стратегию, оппозиции необходимо единство, ибо невозможно выдумывать приемлемые проекты, завлекательные и многообещающие, если по двенадцать часов в сутки предаваться внутрипартийной грызне. И тут мы вступаем в другую важнейшую область. Похоже, что неодолимое препятствие – это более чем вековая традиция, в силу которой левые силы всего мира больше всего гоняются за внутрипартийными еретиками, почитая борьбу между соратниками намного существеннее борьбы против противника с открытым забралом.
А между тем, только преодолев междоусобицы, можно сделаться политической силой, способной привлечь внимание многочисленной публики по-хорошему провокационными проектами и побить Берлускони, используя, по крайней мере частично, его же оружие. А если не принимать мою логику, ибо моя логика, понимаю, может не нравиться, хотя она и есть логика медийного универсума, в котором мы все с вами сегодня обитаем, – тогда остается только организовывать демонстрации протеста против введения пошлин на помол пшеницы и ржи.
Очи дуче[166]
Неделю назад у меня был день рождения, собрались друзья, и я попробовал вспомнить хоть чтонибудь из того, что было в тот далекий день. Память у меня очень хорошая, но я не сумел припомнить ничего. Пришлось восстанавливать по рассказам родителей. Похоже, что, вытащив меня из материнских чресел, акушер поднес меня родительнице и с восторгом объявил: «Видите, какие глаза? Вылитый дуче!»
Моя семья не была ни фашистской, ни антифашистской и, подобно многим другим мелкобуржуазным семьям, воспринимала диктатуру как погоду. Но услышать, что дитя напоминает дуче, было, думаю, родителям приятно.
Ныне, поднакопив с годами скептицизм, я начинаю думать, что акушер говорил то же самое всем роженицам из своей клиентуры. А глядя на свое лицо в зеркале, я убеждаюсь, что больше похожу на гризли, нежели на Муссолини. Однако родители мои, я уверен, были довольны, услыхав, что их сын напоминает дуче.
Я вот задумываюсь, что же скажет сегодняшний акушер. Что дитя – точь-в-точь Берлускони? Но ведь он вызовет послеродовую депрессию у роженицы? Не лучше и другие политики, стоит поглядеть на них в телевизоре. Умный гинеколог станет искать образцы среди известных шоуменов или, для новорожденных девочек, среди топ-моделей.
Значит, каждой эпохе – свои герои. В мое время был культ государственных мужей, ныне – культ телешоуменов.
С присущей левому политическому флангу слепотой, последнюю декларацию Берлускони (про то, что он не читает газет, поскольку телевизор смотрят все, а газет не читает никто) наши единомышленники почему-то восприняли как очередной его идиотский ляпсус. А это вовсе не ляпсус. Это заявление наглое, но не глупое. Если суммировать тиражи всех итальянских ежедневных газет, цифра получится смехотворная. Сопоставьте ее с числом людей, которые ежедневно смотрят в Италии телевизор. Учитывайте также, что лишь часть итальянской прессы до сих пор кое-когда покритиковывает правительство. А телевидение, все шесть основных каналов (три государственных – РАИ и три лично берлускониевских – «Медиасет»[167]) являются рупорами правительства. Берлускони совершенно прав. Задача – держать контроль над ТВ. А газеты пусть себе пищат что угодно.
Такова ситуация. Ситуация же такова именно потому, что она не зависит от наших желаний.
Вот из каких предпосылок я исходил. Вывод из предпосылок: в Италии устанавливается диктатура. Ну, раз так, пусть она хотя бы будет медийной – не политической. Уже пятьдесят лет всем понятно, что в любой стране, кроме, быть может, каких-то самых недоразвитых углов планеты, для смещения правительства не нужны никакие танки на улицах. Достаточно взять под контроль радиотелевизионные станции.
Самый последний, кто до этого не докумекивает, – Буш, этот лидер третьего мира, по ошибке угодивший на пост руководителя страны с самым высоким на земном шаре индексом благосостояния. Но этим примером мой тезис только подтверждается.
Так что не стоит клеймить берлускониевский режим как «деспотический». Нередко возражают, что термин «деспотизм» напоминает о деспотизме фашистов, а «деспотизм», в котором мы живем, не имеет фашистских характеристик. Так я и не спорю. «Деспотизм» – форма правления, совершенно не обязательно фашистская. При фашизме не было свободы прессы. Берлускони устроил не диктаторский деспотизм, а медийный. Медийный деспотизм Берлускони не столь груб и не столь примитивен, как диктаторский (фашистский). Берлускони понимает, что для получения консенсуса важен контроль только над самыми общераспространенными носителями информации. Газетам как раз таки можно позволить уклоняться от линии правительства. Тем более что все газеты рано или поздно можно купить (разумеется, я имею в виду не купить экземпляры, а приобрести в собственность сами органы печати).
Зачем ссылать лучшего журналиста Энцо Биаджи[168] на рудники и тем самым делать из него героя? Достаточно убрать его с телеэкрана – он и из памяти у всех исчезнет.
Разница между двумя деспотизмами – диктаторским и медийным – в том, что при диктаторском деспотизме (фашизме) люди знали, что газеты и радио пишут только то, чего желает правительство, а «Радио Лондон» ловить запрещено и за это сажают. Именно поэтому при фашизме никто вообще не доверял ни газетам, ни радиопередачам, все ловили «Радио Лондон» за плотно закрытыми дверьми и верили только тем сведениям, которые передавались тайно и устно. В медийном же деспотизме, предположим, десять процентов публики имеет доступ к оппозиционной прессе, а до остальных доходит лишь то, что распространяется через рупор врущего телевидения. Так вот, медийному деспотизму, во-первых, свойственно убеждение, будто диссидентство вполне позволено (есть же газеты, критикующие правительство, и мы вечно слышим жалобы от Берлускони, следовательно, в нашем обществе свобода слова соблюдена).
Во-вторых, на телеэкранах реальность события жутко наглядна (нам говорят, что упал самолет, и точно: на глади моря покачиваются сандалии утопленников; не важно, что это могут быть сандалии давних утопленников, такие кадры хранятся в архивах всех телестудий на свете). Картинка яркая, и при медийном деспотизме люди верят исключительно телевидению. Подконтрольное режиму телевидение совсем не всегда цензурирует информацию. Конечно, бывают попытки со стороны диктаторских холопов что-то вырезать, и кое-кто намекает, что по телевидению нельзя говорить гадости о руководителях правительства (этот кое-кто не знает, что при медийном деспотизме можно и нужно ругать начальников, дабы не проснуться однажды в деспотизме диктаторском). Но эти попытки цензуры всем видны, наглядны и даже, не будь они так трагичны, были бы смешны.
Штука в том, что совсем нетрудно насадить в обществе медийный деспотизм с приличным лицом, вроде бы «позволяющий говорить все». Поясняю, какова рецептура этой кухни.
Если ни один канал не передаст мнение лидеров оппозиции о новых законах, у публики возникнет ощущение, будто ей что-то недоговорили. Поэтому при медийном деспотизме телевидение всегда держит на вооружении риторический прием, который называется «уступкой» (concessio).
Пример уступки. Существует пятьдесят доводов в пользу того, чтоб завести собаку, и еще пятьдесят причин, почему ее не заводить. Доводы в пользу: собака – друг человека; гавкает на воров; порадовать детей. Причины, почему собаку не брать: некому выводить; ветеринар и корм дорого стоят; и как с ней ездить. Предположим, наша цель – уговорить взять собаку. Тогда риторика «уступки» действует так: «Да, естественно, собаки дорого стоят, превращают тебя в раба и не дают никуда ездить… (тут противники собак совершенно размякают от нашей искренности), но вы только подумайте, какие они друзья человека, до чего будут рады дети, как они отпугнут воров…»
Так структурируется аргументация в поддержку приобретения собаки.
Против же приобретения вырисовывается совсем другая риторическая фигура: «Да, мы знаем, что собаки – лучшее лекарство от одиночества, что их любит детвора и совсем не любят воры, но (и тут в другую дуду) завести собаку означает попасть в рабство, идти на все эти расходы и, в конце концов, сказать прости любым поездкам…» По этому рецепту организуются речи против собак.
Телевизор действует аналогично. Если обсуждают закон о чем-то, поначалу дают слово оппозиции. После этого вступают защитники проекта закона и громят высказывания оппозиционеров. Результат – победа режима – гарантирован. Побеждает тот, кто говорил во вторую очередь.
Последите внимательно, как строятся теленовости. Вы увидите, стратегия именно эта. Никогда в передаче о законопроекте не выпускают говорить сначала верноподданных, а потом несогласившихся. В сотне случаев из ста порядок четкий: верноподданные завершают обсуждение.
Еще и по этой причине медийный деспотизм не сажает противников в тюрьму и не затыкает им рты. Достаточно просто пустить их говорить первыми.
Как бороться с таким медийным деспотизмом, если для борьбы требуется именно-таки доступ к медиа, а медиа как раз медийным-то деспотизмом и контролируются?
Пока у нас в Италии оппозиция не поймет важность вопроса, не прекратит междоусобные склоки, победа будет за Берлускони.
Птичек жаль[169]
Чтобы описывать «деспотизм», который правительство Берлускони насаждает и протаскивает поэтапно и упрямо, уточним сперва ряд основных определений, как-то: «консерватор», «реакционер», «фашист», «пофигист», «популист» и так далее.
Реакционер – тот, кто считает, будто некогда бытовал исконный уклад общественного и морального общежития, настолько славный, что к нему следует хотеть возвратиться любой ценой, отвергая так называемые завоевания прогресса – от либерально-демократических идей до технологии и науки. По этим признакам реакционер – не консерватор, а даже скорее революционер навыворот. История знает великих реакционеров, у которых ни в коем случае нельзя найти ни одной черты фашистских идеологий, распространенных в XX веке. Даже наоборот, в сравнении с классической реакционностью фашизм выглядит как революционно-модернистская идеология. Фашизм превозносил скорость, превозносил современную технику (ее восславляли футуристы). Что не мешало фашизму, впрочем, в своей извечной синкретической всеядности вбирать в себя и реакционеров в историческом смысле термина – таких как Эвола[170]. Но вспомнить Черчилля: он был консерватором либеральных, антитоталитаристских взглядов.
Популизм – это форма деспотизма, который через голову парламента тщится установить плебисцитарную и прямую связь харизматического лидера с толпой. Известны такие варианты популизма, как популизм революционный, когда путем прямого обращения к народу осуществляются социальные реформы, и популизм реакционный. Популизм воздействует на чисто животные импульсы, он пробуждает глубоко укорененные в сознании масс представления и предрассудки. Эти представления принято также называть пужадистскими или пофигистскими. Босси, в частности говоря, проводит популистскую агитацию, взывая к пофигизму избирателей (ксенофобия, недоверие к государству). Пофигистскими являются берлускониевские обращения к глубинным и дикарским позывам, присущим его электорату: позыву уклоняться от налогов, позыву думать, что-де все политики воры, что нельзя доверять правосудию, потому что оно всех сажает в тюрьму.
Нет, сознательный серьезный консерватор никогда не призовет граждан утаивать доходы, как призывает Берлускони, ибо подобный совет может подорвать именно ту систему, которую консерватор намеревается «законсервировать».
Характерно, что при политических дискуссиях разные лагеря могут сближаться по позициям. Возьмем вопрос о допустимости смертной казни.
Сторонники консерваторов относятся к смертной казни неоднозначно, одни за нее, другие против. Реакционеры ее поддерживают в соответствии со своей мистикой жертвенности и идеями возмездия и крови как очистительной стихии (по де Местру)[171]. К смертной казни обращаются в своих речах и популисты, играя на страхах населения, которые распространяются при известиях о кровавых преступлениях. Смертная казнь существовала при всех коммунистических режимах.
Любопытно разнятся и сходятся также и взгляды на охрану природной среды. Тема защиты планеты вплоть до устранения с нее человеческого рода – это тема по определению реакционная. Но за охрану среды обитания выступают и сознательные консерваторы (все, кроме Буша, ясное дело, – им манипулируют промышленники, заинтересованные в неконтролируемом развитии), и революционеры из крайних левых.
Популист в принципе мог бы порадеть за защиту окружающей среды, но он считается с глубинными импульсами своего адресата – «народа». Крестьянский мир по традиции оберегал права природы только в пределах собственного участка. Окружающие леса вырубались крестьянами без всякого сожаления и без всяких дум насчет геологических последствий в планетарных масштабах. Если мы склонны думать, будто крестьяне давнего времени лучше оберегали природу, чем современные, мы очень сильно ошибаемся. Просто леса вокруг деревень были в старину обширными и вырубка леса не доводила до обморока экологию.
И что мы видим? В наши дни лозунг популистов звучит: «Каждый имеет право строить свой дом там, где он хочет, и не обязан соблюдать экологические запреты».
В парламент внесли закон о смягчении ограничений на дозволенную охоту. Охота – распространенная привычка и страсть, по природе своей атавистическая. Учитывая, что наша общая мораль позволяет выращивать кур, говяд и свиней для их убийства и поедания трупов, мы можем в принципе допустить, чтобы в особых заповедниках, удаленных от населенных пунктов, в оговоренные сезоны разрешалось забавы ради убивать съедобных тварей, воспроизведение рода которых не под угрозой. Но только в разумных пределах. А новый закон норовит вернуть все во времена «доэкологические». Кому это на руку? Тем, кто пытается играть на древних и грубых струнах, затрагивая «глубинную народность», подмигивая тем, кто не верит ни критикам, ни реформаторам традиций, толпе, которая – культурный бульон любого пужадиствующего брожения. Так обсуждение закона об охоте подчеркивает популистско-аполитичную природу ползучего деспотизма, живущего за счет призывов к неконтролируемым инстинктам наименее критически мыслящего электората.
Что ему делать в парламенте?[172]
В день, когда Берлускони провозгласил в прямом телеэфире предполагаемый вывод из Ирака итальянских войск, я находился в Париже, где открывался Парижский книжный салон, и, естественно, обсуждал итальянскую политику с французами. Мои собеседники, как всегда, совершенно не могли понять, что же все-таки происходит в соседней Италии, и я, как всегда, понимал причины их непонимания.
Вопрос, возникший прежде всего: почему ваш предсовмина сделал настолько серьезное заявление на ток-шоу, а не в парламенте (в то время как, по закону, он должен был испросить согласия парламента)? Отвечаю: это знак популистски-медийного деспотизма, устанавливаемого режимом Берлускони. Между Шефом и Народом налажена прямая связь через каналы СМИ, через голову парламента – куда, кстати, Шефу ходить совершенно не обязательно. Незачем ему испрашивать согласия парламента, потому что консенсус ему и без всякого похода гарантирован и парламент у него ручной. Парламент у него на роли нотариуса, который регистрирует соглашения между Берлускони и телеведущими.
Однако вопросов от французов существенно добавилось, когда прилюдно, после полученных головомоек от Буша и Блэра, Берлускони произнес, что никогда не говорил, будто выведет армию из Ирака. Можно ли настолько противоречить себе? – спрашивали французы. Я отвечал, что в этом-то и прелесть медийного популизма. Все, что было проговорено в парламенте, принято протоколировать: назавтра не получится заявить, что ничего сказано не было. А разглагольствуя в телепередаче, Берлускони мгновенно получил себе чаемый результат (добавочную популярность в преддверии выборов), после чего, заявив, будто бы ничего не было сказано, с одной стороны – успокоил Буша, с другой – не утратил тот приварок, который был им заработан. Такова уж специфика телепередач: кто их слушает и при этом не читает газеты, тот забывает ровно на следующее утро, что там вчера было на самом деле говорено. Самое большее – он смутно припоминает, что Берлускони накануне говорил что-то скорее приятное, чем неприятное.
Но все же, не успокаивались французы, не может быть, как же это итальянцы не замечают, что таким образом Берлускони (и с ним Италия) теряет международное доверие? И не только Ширака и Шредера, но и Блэра с Бушем? Нет, отвечал я. Это могут заметить только те из итальянцев, кто читает газеты. Ничтожное меньшинство сравнительно с теми, кто узнает о событиях из телевизора, а телеканалы транслируют исключительно то, что нравится Берлускони. Деспотизм от Медийного Популизма.
Популизму – да, митингам – нет![173]
Не так давно на слете «Комунионе э Либерационе»[174] в Римини председатель итальянского сената Марчелло Пера напомнил публике, что политику надо делать не на площади, а в собрании депутатов, то есть в двух палатах парламента. Это он так выразил свое явное неудовлетворение по поводу мероприятий оппозиции – «хороводов» и схожих публичных шествий и собраний.
Мы, конечно, уважаем суждения главы сената, но эта реплика противоречит духу западных демократий, выстроенных на соединении трех властей в стране – законодательной, исполнительной и судебной. Если принять как данность, что местом для дискуссий должен быть исключительно парламент, где же тогда могут граждане страны (выбравшие парламент) осуществлять свое право надзора за работой основных трех властей? Как тогда можно осуществлять проверку и стимулирование их действий и как выражать, если понадобится, недовольство состоянием государственной системы? Голос электората должен звучать не только в день выборов. Слышать суждение электората полезно и парламенту, и правительству. Правительство тем самым воспринимает сигналы и побуждения к работе в некоем направлении. Парламенту же факты осознанного недовольства избирателей дают возможность прогнозировать результаты очередных выборов (и именно целями этого прогнозирования обосновываются опросы общественного мнения – в противном случае они являлись бы только незаконным давлением на умы).
Подчеркиваю, что этот голос избирателей никак не эквивалентен «воле народа», к которой популисты апеллируют. Популизм заключается в прямом обращении к народу (и в произвольной интерпретации «народной воли»), и исходит он сверху. А демонстрации на улицах выражают не неопределенный «голос народа», а свободное волеизъявление групп, партий и различных ассоциаций граждан.
Как выражается позиция электората? Посредством действий различных лидеров общественного мнения, газет, ассоциаций, партий, а также через митинги на площади. Оговоримся. Если вместо митинга на площади вспыхивает бунт санкюлотов, сокрушающих все вокруг, то это революция или беспорядки, ну, в общем, дело совершенно иное. Но демократиями предусматриваются совсем другие, всецело мирные демонстрации масс, не тоталитарные, не всенародные: митинговать может даже почти незаметное меньшинство, всего два или три человека, – собираясь, они оповещают публику о том, что думают или что им требуется.
В этом смысле вполне достаточно постоять перед английским парламентом или в любом американском городе перед мэрией, наблюдая за депутациями разных групп граждан – как они машут плакатами, скандируют лозунги и обращаются к спешащим прохожим. В углу Гайд-парка всякий, кто желает, забирается на импровизированную трибуну и держит речь. Да и не обязательно ездить в Лондон, чтобы увидеть это. Подобные точки есть во всех итальянских городах. На площадях почти каждый день свободно сходятся люди и говорят о чем хотят, в том числе на разные политические темы.
Иногда уличные собрания и митинги принимали огромный масштаб – Вьетнамский мораторий 1969 года сотряс всю Америку. Подобные массовые сборища бывают правыми, бывают левыми. Мы помним марш сорока тысяч демонстрантов в Турине, выражавший – во времена серьезных профсоюзных конфликтов – недовольство привилегированных кадров, так называемых «белых воротничков». Мы помним уличные митинги «молчаливого большинства», шествия сторонников «Полюса свобод» и марши активистов «Лиги Севера» в полном средневековом антураже. Непонятно, почему профсоюзные шествия (по причине того юридически нерелевантного обстоятельства, что они собирают миллионы, а не сотни человек?) и «хороводы» (по причине их живописности?) должны трактоваться правительством как более антидемократичные. А не, скажем, акции Паннеллы, приковывающего себя куда попало или пьющего свою мочу перед сочувствующей публикой.[175]
Конечно, масса – сила. На массе (за неимением более надежных критериев) зиждется демократия, право решения принадлежит тем, кого больше. Улица, ведущая себя не буйно, есть выражение гражданской свободы. Мы считаем диктаторскими те режимы, где уличные волеизъявления не позволены или же организуются сверху. Где они симулируются, где сгоняют население города под балкон Муссолини на площади Венеции. Те скопища были сомнительны отнюдь не потому, что бескрайни, а потому, что не собирались и не позволялись никакие контрскопища.
Теперь задумаемся, а что же такое тот «слет» в Римини, на котором выступил Марчелло Пера? Не заседание в парламенте, не семинар специалистов. В такой же мере, как и праздники газеты «Унита»[176], нет, в еще большей (так как он проходил на центральной площади) «слет» в Римини – это как раз уличное действо, законное, как остальные, и явно политическое по звучанию.
Так где же высказал председатель cената свое неодобрение уличной демократии? На площади, в ходе манифестации, проходившей в отдалении от парламентских залов и выражавшей мнение лишь некоторой части граждан. Решительное «нет» площадям, произносимое на площади, это как если бы моралист, протестуя против эксгибиционизма, распахивал свой плащ на паперти церкви, являя себя в похабной наготе, с выкриком: «Не делайте так никогда, ясно?»
Как заключить контракт с древними римлянами[177]
В 64 году до нашей эры Марк Туллий Цицерон, уже ставший знаменитым оратором, но остававшийся «новым человеком» (то есть не принадлежащим к римским нобилям), собрался баллотироваться в консулы. Брат его Квинт Туллий написал ему руководство к действию. Сейчас вышло итальянское издание с параллельным латинским тестом под названием «Руководство кандидатам. Как выигрывать выборы» (Manuale del candidatо – Istruzioni per vincere le elezioni. Lecce: Manni, 2004) в переводе и с комментариями Луки Канали[178] – с описанием исторических и биографических обстоятельств той предвыборной кампании. Предисловие принадлежит перу знаменитого эссеиста Фурио Коломбо[179] и включает в себя полемическое рассуждение о «первой республике».
Удивительно, до чего походит на эту первую Римскую республику наша итальянская (не Первая, а Вторая)[180] – походит и в своих достоинствах (немногочисленных), и в своих недостатках (неисчислимых). Пример Рима в течение более чем двух тысячелетий существенно влиял на последующие представления о государстве. Как напоминает Коломбо, на образец древней римской республики ориентировались авторы Federalist Papers[181], когда намечали основные линии тех положений, из которых составилась Конституция США. Они нашли для себя в Риме, более нежели в Афинах, образец актуальной и по сегодня народной демократии. С еще большим чувством реальности «неоконсы»[182], окружающие Буша, вдохновляются императорским Римом и цитируют в своих речах как пример Римской империи, так и пример Pax Romana в качестве идейного провозвестника заокеанского Pax Americana.
Вот только образ предвыборного соревнования, встающий на двадцати страницах книжки Квинта, гораздо менее высок, нежели идеал, вдохновлявший федералистов в XVIII веке. По Квинту, политик вообще не несет своему электорату смелого проекта, и не выходит на споры с оппонентами, и не старается заиметь новых поклонников как премию за проявленную убедительную силу, за яркую утопию.
Как отмечено и Лукой Канали, Цицерон не метил в провозвестники каких-то ярких идей, более того – он советовал кандидату воздержаться от политической полемики, дабы не наделать себе врагов. Кандидат, идеальный в представлении Квинта Цицерона, обязан прежде всего выглядеть обольстительно, делать людям любезности или обещать таковые, никому никогда не отказывать, намекая: раньше или позже нечто будет сделано… Память у избирателей короткая, про обещания они забудут.
Коломбо в предисловии выявляет удивительные сходства, подобия и переклички между наукой Цицерона и нашей практикой. Кажется, двадцати веков не было. Так называемые saluta-tores – те, кто ходил кланяться по очереди к нескольким кандидатам – ныне могут носить имя terzisti[183], а древнеримские deductores[184], чье постоянное присутствие было призвано удостоверять добросовестность кандидата и рекламировать его добрые дела, сегодня (mutatis mutandis[185]) заменены телевидением.
Рекламная кампания имеет вид спектакля. Не важно, что представляет собой кандидат, а важно, как он выглядит. Квинт говорит: хотя играют роль и естественные дарования, главная проблема – в том, чтобы обеспечить победу притворства над естественностью.
С другой стороны, «хоть лесть мерзостна, хотя она и портит людей, но лесть необходима кандидату, весь облик которого, лицо и манеры должны от раза до разу меняться, приспособляясь к мыслям и чаяниям того, с кем у него намечена встреча. Естественно, нужно действовать так, чтобы вся кампания была торжественной, яркой, блестящей, но вместе с тем и народной. При первой возможности наводи на противников тень подозрения в злодействе, распущенности, мотовстве». Короче, все милые рекомендации, как будто написанные сейчас, и нет сомнения ни у кого: читая Квинта, все время перелетаешь воображением к Сильвио.
Закончив чтение, думаешь: что же – демократия действительно только форма завоевания поддержки, основанная лишь на срежиссированных видимостях и на стратегии обмана? Да, несомненно. Все так. Мы реалисты. Не может быть иначе внутри системы, основанной на передаче власти тому, у кого более многочисленная поддержка, а не тому, кто сильнее или грознее прочих. Не забудем же: рецепты Квинта для воображаемой рекламной кампании создавались в эпоху, когда римская демократия уже входила в глубокий кризис. Через краткое время после этого Цезарь окончательно захватил власть, опираясь на свои легионы, и установил фактический принципат, и Марк Туллий оплатил своей жизнью переход страны от деспотизма, основанного на консенсусе, к деспотизму, основанному на захвате власти. И невозможно избавиться от мыслей насчет того, что демократия Рима устремилась к гибели тогда, когда римские политики догадались, что не обязательно относиться с серьезностью к избирательным программам, а следует по большей части изобретать способы, чтобы понравиться своим (теле?)зрителям.