[240]
Возможно, скоро забудется заявление нашего премьер-министра, сделанное в официальной международной обстановке, относительно его семейных проблем. Должен сказать, что пресса всех направлений повела себя тут очень деликатно, отметив и откомментировав слова Берлускони в первый день, но больше не возвращаясь к теме, дабы не растравлять его (наши?) раны. Я решил напомнить эту историю не от дурновкусия, а потому что указанный эпизод станут изучать в будущие эпохи на занятиях по истории коммуникации, а интересы науки для меня превыше частных.
Ну так вот, поскольку миновало уже две недели и все об этой истории, надеюсь, забыли, кратко напоминаю: принимая премьер-министра иностранного государства, наш предсовмина выпалил несколько сентенций, которые затрагивали предполагаемую (муссировавшуюся в разных слухах) сердечную склонность собственной мадам к некоему господину, применив к своей супруге определение «эта несчастная». Наутро следующего дня, судя по реакции газет, распространились две различные интерпретации случившегося. Первый вариант: наш премьер, пребывая в раздражении, излил чрезвычайно личные чувства при всем честном народе. Второй вариант: будучи Великим Докой Коммуникации, председатель совета наших министров, узнав, что о его жене гуляет пикантная сплетня, решил разделаться с болтунами решительно и бесповоротно и превратил сюжет в публичный и развлекательный, лишив его привкуса запретности. Ясно, что в первой вышеизложенной интерпретации «эта несчастная» звучало оскорбительно для затронутой дамы, во второй же – оскорбительно, но для третьего лица в треугольнике (вроде «несчастной» дама оказалась бы, будь история подлинной, но она, как понимаете, не подлинная, в том числе по той причине, что сам муж над ней публично подшучивает).
Если бы первая интерпретация, которую хотелось бы исключить, оказалась справедливой, случай относился бы к компетенции скорее психиатров, нежели политологов. Поэтому изберем вторую интерпретацию как рабочий вариант. Именно она, вторая, заслуживает стать предметом обсуждения не только на семинарах по теории коммуникации, но и на семинарах по истории.
Действительно, Великий Дока Коммуникации, похоже, не обратил внимания на очевидный принцип, что опровержение – вторая жизнь сообщения. И если бы только вторая! Я, например (может быть, оттого, что все последние месяцы куда-то уезжал и постоянно был в странах, где новости итальянской жизни – не главная сенсация), ни разу и слыхом не слыхивал об их пресловутом супружеском кризисе. Сплетня, надо полагать, была замкнута в кругах политиков и интеллигенции и некоторых гостей на яхтах, курсирующих вдоль Изумрудного берега. От силы тысяча, ну две тысячи человек были посвящены. А после публичного выступления на этот счет, в масштабах всего Европейского союза, эти сведения дошли до нескольких сот миллионов человек. С точки зрения Коммуникации, и если намерение было – убить сплетню, работа Великого Доки мне не кажется настолько уж образцовой.
Хорошо, поучим студентов никогда не поступать таким образом. Чтоб они не начинали рекламу зубной пасты словами: «Плюнь в глаз тем, кто скажет, что от зубной пасты рак!» Сделаем вывод, что и на Берлускони бывает проруха. Сказывается возраст.
Но существенен для историографии и еще один аспект случившегося. Обычно политик старается отгородить свои личные проблемы от государственных. Клинтона захватили прямо-таки без штанов, но он все же отпирался и даже уговорил собственную жену выступить по телевидению с заявлением, что-де штаны – это ерунда. Что за фрукт был Муссолини – все мы знаем, но все же он не выносил на обсуждение перед толпой с балкона на пьяцце Венеция свои сложности с донной Ракеле[241], а если и заслал кучу народа погибать в русских степях, то сделал это, чтобы удовлетворить свою жажду славы, а не чтобы ублажить Кларетту Петаччи.[242]
Когда же наблюдалось в истории совсем уж полное слияние политической власти и личных семейных событий? А оно наблюдалось в Риме периода империи, где император был хозяином в государстве и сенат ему был не указ, хватало поддержки преторианцев. Это в Риме император пинал сапогами мать, назначал своего коня сенатором, принуждал политиков, которым не нравились его стихи, резать себе вены.
То есть все это наблюдается, когда имеет место уже не конфликт интересов – а, напротив, вполне бесконфликтное отождествление интересов собственной жизни (и собственного бизнеса) с государством. Подобное отождествление интересов – предпосылка деспотизма, по меньшей мере в фантазиях тех, кто о деспотизме мечтает. Так воплощаются идеалы Рима периода упадка. С другой стороны, помните, как у Дюма, в начале эпохи абсолютизма, чтоб спасти подвески любовницы, Бекингем закрывает все порты и объявляет войну Франции? Ну вот, видите, чем заканчиваются истории с отождествлением интересов – собственных и государства.
III. Возврат к Большой игре
От Ватсона до Лоуренса Аравийского
Эту историю я уже слышал[243]
Ясно, что британский и американский генштабы не допускают утечек информации насчет того, что делается в Афганистане. Однако кто внимательно читает газеты… Вот что я вычитал в «Стампа» 20 сентября 2001 года. Вот что, оказывается, происходило до того, как театр военных действий переместился к Кандагару.
Один военный хирург английского боевого контингента, приписанный к элитному подразделению – к Пятому Нортумберлендскому стрелковому полку, – впоследствии перевелся в Королевский Беркширский полк и в его составе вступил в бой с кровожадными афганцами на северо-западе от Кандагара, примерно около Мундабада. Однако случилась одна накладка по части разведки. Англичане добыли информацию с данными о численности и вооружении неприятельских войск, но эти разведданные оказались занижены. Англичанам, вступившим в сражение, пришлось потерять убитыми около 40% боесостава на горном перевале Хушк-и-Нахуд. Горные перевалы в этой стране ужасны, и, как нам стало известно из публикации, афганцы не берут пленных. Рассказчику-военврачу попала в плечо пуля, выпущенная из смертоносного, хотя и устаревшего, ружья «Джезайл». У него была перебита кость и затронута подключичная артерия; его спас от гибели преданный ординарец. Возвратившись выздоравливать в Лондон, врач увидел, что и в Англии все полнится отзвуками афганских событий, до такой степени, что, когда он пришел снимать квартиру, ему сказали: «Я вижу, вы жили в Афганистане». Догадливый господин пояснил: «Этот человек по типу – врач, но выправка у него военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков – лицо у него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможденное – очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку – держит ее неподвижно и немножко неестественно. Где же под тропиками военный врач-англичанин мог натерпеться лишений и получить рану? Конечно же в Афганистане».[244]
Беседа происходит на Бейкер-стрит, хирург – доктор Ватсон, а угадавший – Шерлок Холмс. Ватсон был ранен в битве при Майванде 27 июля 1880 года. В Лондоне газета «График» сообщила об этой битве 7 августа (в те времена информация доходила не сразу). А мы это узнали из первых главок «Этюда в багровых тонах».
Ватсон всю жизнь провел под впечатлением пережитого в Афганистане. В рассказе «Тайна Боскомской долины» он роняет фразу: «Мой опыт лагерной жизни в Афганистане имел по крайней мере то преимущество, что я стал закаленным и легким на подъем путешественником»[245]. Но когда в «Знаке четырех» Холмс предлагает ему кокаин (семипроцентный), Ватсон отказывается под предлогом, что его организм «еще не вполне оправился после афганской кампании, и я не хочу подвергать его лишней нагрузке». Затем он «покачивает больной ногой, из которой не так давно извлекли пулю, выпущенную из афганского ружья, и хотя рана не мешала ходить, нога к перемене погоды всякий раз ныла»[246]. В «Обряде дома Месгрейвов» Ватсон пишет: «Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным, чем это позволительно для врача».[247]
Ватсону очень бы хотелось рассказать о своих военных впечатлениях, только его никто не слушает. Еле-еле в рассказе «Рейгетские сквайры» он затаскивает Холмса к своему сослуживцу полковнику Хэйтеру. В «Морском договоре» он тщетно пытается вывести из нервически-горячечного состояния неуравновешенного Перси Фелпса рассказами об Афганистане. В «Знаке четырех» пытается поведать о своем военном опыте мисс Морстен, «ободрить ее рассказами о своих приключениях в Афганистане, но, сказать по правде, меня самого так взволновала эта поездка и так разбирало любопытство, что мои истории были, пожалуй, несколько путаны. Мисс Морстен и по сей день утверждает, что я рассказал ей тогда занятный случай, как однажды глубокой ночью ко мне в палатку заглянул мушкет и я дуплетом уложил его из двуствольного тигренка»[248]. До чего же занудны бывшие воины, в особенности раненые.
В рассказе «Пустой дом», говоря о Мориарти, своем заклятом враге, Холмс вытаскивает досье «самого опасного человека в Лондоне, после Мориарти» – участника афганской кампании. Афганский плен и Пенджаб возникают отголосками в «Горбуне». Наконец, в «Картонной коробке» Холмс демонстрирует шедевр метода, который он сам ошибочно называет дедукцией (а это вовсе даже абдукция, как объяснил нам Пирс).[249]
Они сидят себе спокойнейшим образом в своей общей квартире, и вдруг почему-то Холмс изрекает: «Вы правы, Ватсон. Это совершенно нелепый способ решать споры». Ватсон поражается и не может понять, как это удалось Холмсу угадать его мысли. Холмс растолковывает: «Логически рассуждающий наблюдатель следит за внутренним ходом мыслей своего собеседника… когда я увидел, что вы отложили газету и задумались, я был рад возможности прочитать ваши мысли и под конец ворваться в них в доказательство того, что я не отстал от вас ни на шаг… Ваша рука потянулась к старой ране, а губы искривились в усмешке – я понял, что нелепость такого способа разрешения международных конфликтов стала вам ясна».[250]
Элементарно, дорогой Ватсон. И почему Тони Блэр не рассказал другу Бушу об этом сразу – ума, поверьте, не приложу.
Подготовиться, почитать[251]
«Хризантема и меч» Рут Бенедикт – одна из самых поразительных книг о Японии. Книга вышла в 1946 году, сразу после окончания войны. Но создавалась эта книга по материалам социологического исследования, заказанного писательнице правительственными разведслужбами США в 1944 году, когда война была еще в разгаре. Цель работы была четко очерченной; как поясняет сама Рут Бенедикт в предисловии к печатному варианту, американцы намеревались довести войну до победного конца, а потом (в случае если конец будет и если он будет победным) организовать долгую стабильную оккупацию в стране, которая американцам была, по сути, едва знакома. Они готовились управлять побежденной нацией, в военном смысле организованной, в техническом смысле оснащенной – и при всем этом не принадлежащей к традиционным обществам Запада. Требовалось ноу-хау: как понимать японцев, и как вести себя с ними, и можем ли мы предугадывать, что в неком конкретном случае станут делать японцы (а не что сделали бы мы на месте японцев). Не имея даже возможности поехать в страну, ограничиваясь только чтением антропологических работ, изучая японскую литературу и японское искусство и в особенности пользуясь консультациями живших в США натурализовавшихся японцев, Рут Бенедикт сумела создать великолепную фреску. Может, в чем-то она и недотянула, но безусловно смогла изложить в своем исследовании sine ira et studio[252], как рассуждали и как вели себя японцы той эпохи.
Согласно апокрифу, когда решали, куда бросать атомную бомбу, командование армии рассматривало вариант Киото. Ясно, что эти люди не прочитали Рут Бенедикт, а то бы знали, что уничтожать Киото – все равно что взрывать Ватикан с целью навести порядок в Риме. Но все-таки, честно говоря, в результате они Киото не тронули; это доказывает, что хоть кто-то там у них в командовании исследование Рут Бенедикт все-таки прочел. Я не говорю, что кидать бомбы на Хиросиму и Нагасаки было настоящим подарком японцам, но факт, что послевоенные отношения строились более-менее разумно, чему свидетель вся послевоенная история.
Я понимаю, что Америка Рузвельта и Трумэна – это не Америка Джорджа Буша. И все же хотелось бы понять, проводились ли перед вторжением в Ирак подобные исследования культурной антропологии. Да, я знаю – достаточно пойти в библиотеку Гарварда или прочитать замечательные работы, напечатанные в американских журналах, чтобы убедиться, что в Штатах нет недостатка в глубоких знатоках исламского мира. Мне хотелось бы понять другое: но Буш и его люди, знакомы ли они с работами по исламу?
Белый дом изумляется и гневается всякий раз, как Саддам передергивает карты: сначала-де у него ракет не было, потом-де он от них избавился, потом-де он от них твердо намерен избавиться, потом-де, у него и есть-то только две или три. Ну вот и скажите мне, почему они удивляются? Они что, не читали «Тысячу и одну ночь» – инструкцию по пониманию Багдада и его халифов? Мне кажется абсолютно естественным сопрячь нарративную технику Саддама Хусейна с техникой Шехерезады. Удачно выдавая каждую ночь по новой сказке, она сумела сохранить голову на плечах два года и девять месяцев.
Имея дело с такой гениальной волокитой, приходится выбирать из двух решений. Первое: не слушать истории Шехерезады и отрезать ей голову с самого начала. Я писал эту статью, когда еще было неизвестно, изберет ли Буш именно такую тактику. Но я просил учитывать, что даже при подобном варианте – из-за резкого прерывания рассказа возникает тысяча и один риск какой-нибудь дополнительной оттяжки еще на тысячу (с довеском) ночей.
Второе решение – на все шехерезадские проволочки отвечать тем же самым. Есть надежда, что Кондолиза Райс читала арабские сказки, и тогда она может выбрать именно этот второй метод, то есть на каждую оттяжку Саддама отвечать своей оттяжкой, при этом терроризировать его угрозами и смотреть, у кого у первого нервы не выдержат.
Думаю, недостаток антропологической культуры – в основе той ярости, которую вызывает у Буша сдержанная политика некоторых европейских государств. Буш не учитывает, что Европа с исламским миром имеет опыт пятнадцати веков как мирного сосуществования, так и вооруженного конфликта, так что успела обзавестись довольно-таки основательным ноу-хау. Франция, Германия и Россия могли бы стать для Буша новой Рут Бенедикт, выступить в роли экспертов, знающих об арабах значительно больше, нежели тот, кто получил болезненнейший удар от фундаменталистского терроризма и видит во всем только один аспект – обиду и боль. Только не говорите, что во время войны не до культурных антропологов. Рим, когда сшибался с германцами, обращался к сочинениям Тацита, чтоб понимать неприятелей. Во времена сшибки цивилизаций пристало не только лить пушки, но и финансировать науку – это приличествует руководителям страны, собиравшей у себя лучшие мозги по части физики как раз тогда, когда Гитлер приказывал жечь этих лучших физиков в газовых печах.
Чтоб воевать, необходима культура[253]
Я говорил, что Бушу сильно не хватало собственной Рут Бенедикт, то есть специалиста, способного разъяснить ему ментальность народа, который он вознамерился победить и приучить к демократии. Чем жарче разгорается иракский конфликт, тем больше подтверждений этого тезиса.
Безмерное изумление британцев и американцев (признающих в данный момент, что они намечали блицвойну, а она перешла в затяжное и дорогое мероприятие): это как же так, почему целые дивизии, когда мы их атакуем, не сдаются? Почему их генералы не переметываются в наши штабы? И почему их граждане не восстают против своего тирана?
А они вот не сдаются, не переходят и не восстают. Вряд ли только по той причине, что боятся мести собственного правительства. Если так рассуждать, Сопротивления в Европе не должно было быть, потому что немцы, когда ловили партизан, их вешали. Между тем, именно видя жестокость немцев, люди присоединялись к партизанам.
Нет, британцы с американцами не учитывают закономерность, которую История (иногда вполне заслуживающая имени «учитель жизни») то и дело демонстрирует: диктатуры порождают консенсус и на нем держатся. Итальянская интеллигенция довольно безуспешно пробовала не согласиться с теорией Ренцо Де Феличе, говорившего, что фашизм был не властью горсточки фанатиков над сорока миллионами диссидентов, а двадцатилетием, в которое власть пользовалась консенсусом населения. Консенсусом, основанным на вялости и равнодушии. Но – консенсусом.
Вторая закономерность, урок истории: при диктатуре, даже в очагах диссидентства, на фоне фронтальной сшибки с внешним врагом одерживает верх привязанность к собственной стране. Гитлер был беспощадным диктатором, не все немцы поддерживали нацизм, однако немецкие солдаты сражались до конца. Сталин был гнуснейшим деспотом, не все в СССР были коммунистами, но немецким и итальянским оккупантам русские люди противостояли беззаветно и в конце концов побили их. Даже итальянцы, которые после 1943 года кидались на шею высаживавшимся союзникам и сражались в партизанских отрядах, во времена Эль-Аламейна[254] воевали очень достойно.
Так трудно ли догадаться, что нападение иностранного войска вызовет (ну хотя бы поначалу) сплочение в народе атакуемой страны? Для этого, повторяю, не надо просить совета у профессоров Гарвардского и Колумбийского университетов. В самом заштатном университете Запада достаточно было бы спросить двух-трех ассистентов кафедры истории и культурной антропологии – они без труда объяснили бы все эти несложности.
Не думаю, что войны обогащают культуру. Хотя иногда ухищрения разума (как выразился бы Гегель) неисповедимы: вот – древние римляне пошли войной на греков, чтоб их латинизировать, а завоеванные греки распространили культуру среди своих победителей. Но, к сожалению, гораздо чаще война порождает возврат к варварству. Так вот, если она не производит новой культуры, тогда невредно было бы ей хотя бы учитывать прошлый культурный опыт.
Несомненно, за всеми деяниями Цезаря чувствуется культурная подкованность. И Наполеон, по крайней мере до периода Империи, действовал в Европе с учетом тех совершенно различных обстоятельств, которые имелись в многочисленных странах, куда он вводил свою революционную армию. Не сомневаюсь, что и Гарибальди в общем и целом представлял себе ослабленность войска Бурбонов и понимал, что может рассчитывать на поддержку определенных слоев сицилийской аристократии, хотя ни он, ни Кавур не ожидали, что Юг на их высадку отреагирует настолько крепким сопротивлением санфедистов[255] и настолько выраженным типом низового неприятия, как то, что проявилось потом в разгуле бандформирований.
И у незадачливого Пизакане[256] в оное время получился большой прокол с его расчетами на прием и поддержку. А также если вспомнить Седьмой кавалерийский полк – незнание психологии индейцев стало причиной беды генерала Кастера[257]. Интересно было бы собрать (и конечно, уже собирали, просто я не знаком с материалами, не будучи специалистом в данной узкой области) историю тех войн, которые велись с пониманием специфики местной культуры, и отдельно – историю тех войн, в которых полководцы сами себе с самого начала вставляли палки в колеса по огорчительному невежеству.
Безусловно, иракский конфликт принадлежит ко второй категории. Ко второму типу войны. Войска союзников пошли на штурм, не утрудившись поговорить с профессорами, по вечному дремучему недоверию американских правых к «яйцеголовым» или, как выражался Спиро Агню[258], effete snobs.
Ужасно жалко, что самая могущественная страна на свете тратит такие деньги на подготовку мудрецов, а потом абсолютно не слушает их.
Побеждает и неправый[259]
На войне становятся манихеями, от войны утрачивают ум, все это мы знаем. Но, следя за войной в Ираке, мы стали свидетелями таких немыслимых проявлений идиотизма, что, не будь объяснением коллективное одурение (война), оставалось бы сделать вывод, что налицо прямой саботаж.
Во-первых, начали говорить, что кто против войны – тот за Саддама. Как будто на консилиуме, решая, давать лекарство больному или не давать, одни врачи выступают «за больного», а другие «за болезнь».
Никто не спорит, что Саддам Хусейн жестокий диктатор. Решаем только – сгонять ли его с его места насилием? Не выплеснем ли при этом с водой ребенка?
Во-вторых, начали говорить, что кто против политики Буша, тот антиамериканец. А если кто против Берлускони – тот ненавистник Италии? Мне кажется, справедливее обратное.
Наконец, хотя и не у всех хватало наглости настаивать, но прозвучали и мнения, что организаторы маршей за мир потакают диктатурам и терроризму и – кто там разберет? – торговле живым товаром. Да уж, придется нам вытерпеть и эти мнения. Самые же причудливые умозаключения были высказаны, когда война в Ираке, по крайней мере в победных реляциях, была объявлена выигранной. «Вот видите? – заголосили триумфаторы на всех экранах. – Кто говорил о мире, тот был неправ!»
Это аргумент убойной силы… А что, войны выигрывают те, кто правы? Неужто Ганнибал разбил римское войско при Каннах не потому, что имел слонов (тогдашний эквивалент баллистических ракет), а потому, что был прав, перелезая через Альпы для завоевания нашего полуострова? Римляне потом разгромили его при Заме, и тоже не потому, что вооружились правильным тезисом «Карфаген должен быть разрушен». Может, гораздо разумнее было бы ничего не разрушать, а искать нормального равновесия сил в Средиземноморье? Разве правы были римляне, гоняя Ганнибала как зайца между Сирией и Вифинией, чтоб потом принудить к самоубийству? Кем это сказано, что они были правы?
И потом, как можно провозглашать: «Видите, они выиграли»? Кто сомневался, что Англия и Америка соединенными усилиями выиграют? Кто сомневался, что Ираку не достанет сил скинуть все это войско в море? В том, что дело пропащее, не сомневался даже Саддам, а подбадривал свой народ он в основном ради того, чтоб укрепить боевой дух. Проблема если и ставилась, то иначе: выиграют ли союзники за два месяца или за два дня. Учитывая, что каждый лишний день войны – это немереное число человеческих жизней, двадцать дней, безусловно, предпочтительнее, чем шестьдесят.
Каков мог бы быть победный довод телевизионных зоилов? О, если бы они могли сказать: «Видите, вы говорили, что война не устранит опасность терроризма, а она устранила!» Но нет, телевизионные зоилы как раз этого не могут утверждать, у них нет оснований.
Те, кто критиковал идею вторжения, вдобавок к доводам о моральной и социальной сомнительности превентивной войны предупреждали еще, что конфликт в Ираке, скорее всего, усилит террористическую угрозу в мире, поскольку вселит в души множества мусульман, державшихся умеренной позиции, ненависть ко всему западному, и ими пополнятся ряды сторонников джихада. Так вот, на данный момент единственные ощутимые результаты войны – добровольческие бригады будущих камикадзе, подтягивающиеся из Египта, из Сирии, из Саудовской Аравии прямой дорогой – в багдадские траншеи. Тревожные провозвестия.
Допуская даже, что тот, кто полагал, что экспедиция обернет дела к худшему, ошибался, – все равно случившееся и случающееся ничего ровным счетом не доказывает, даже наоборот – похоже, что в регионе разгорается расовая и религиозная нетерпимость, справляться с которой – тяжкий труд, и это грозит расшатать ближневосточное равновесие.
В моей прошлой заметке, направленной в «Эспрессо», когда американцы еще не вошли в Багдад и иракская армия не разбежалась во все стороны, говорилось, что армия не разбегается потому, что диктатуры порождают консенсус и что население сплачивается, по крайней мере на первых порах, перед лицом внешних угроз – иностранных оккупационных армий.
Теперь армия разбежалась и народ толпами (хотя сколько там их в толпах? кто считал?) выходит приветствовать западных воинов. Нашлись читатели, написавшие письма об этом: «Видите?» Я отвечаю им: «Видите – что?» Перед 8 сентября[260] фашизм мог рассчитывать на поддержку тех бедолаг, которых посылали сражаться под Эль-Аламейном и в русский поход. Когда же начался разгром, когда население ринулось сбрасывать статуи дуче с пьедесталов, все итальянцы оказались антифашистами. Прошло еще три месяца – часть граждан сплотилась вокруг ликторских пучков, начались расстрелы антифашистов-партизан.
Чтоб разрубить этот гордиев узел, в Италии ушло два года. А сколько уйдет в Ираке? Между группировками, желающими управлять страной без всяких американцев, идут такие междоусобицы, что консенсус саддамовской власти приказал долго жить. Но в отличие от послевоенной Италии, в Ираке остались живы и недоверие, и нетерпимость к армии оккупантов-иностранцев.
Об этом нас предупреждали. А противное до сих пор не доказано.
Хроники Большой игры[261]
Одно из самых захватывающих чтений этого лета – «Большая игра» Питера Хопкёрка[262]. Ничего страшного, что там 624 страницы. Книга читается, ну, может быть, и не запоем, но по куску вечерами, точно как в старые времена – великие романы приключений. В книге невероятные персонажи, реально существовавшие, любопытные и абсолютно нам не знакомые.
Реконструируя хитросплетение шпионских сетей, узнавая о ловушках, засадах, войнах и стычках между агентами и армиями России и Великобритании в тех горах, что разделяют Индию и Афганистан, а также на узбекской и черкесской территориях, мы видим все – и Кавказ, и Тибет, и китайский Туркестан. Если вам кажутся знакомыми те военные карты, которые в последнее время вы видите на первых полосах журналов и газет, не удивляйтесь. Очень похожие карты уже печатались в свое время. Поразительно, но Киплинг о Киме[263] ничего самостоятельно не придумал. Все, что он сделал, – ловко поприцеплял к сюжетам и историям, восходившим еще к наполеоновскому времени, захватывающие концовки (концовки ли?) из современных ему хроник начала XX века. Истории честолюбивых офицеров, джентльменов удачи, маскировавшихся армянскими купцами, переодевавшихся паломниками, пересекавших пустыни и покорявших вершины, куда ни разу до того не ступала нога европейца. Так русские прокладывали пути для намечаемой территориальной экспансии в Индию. Так англичане, рассчитывая сохранить границы колониальной империи, строили на своих границах буферные государства с эмирами, ханами и марионеточными правителями. Обманы, подкупы, отрезания голов, убийства в королевских покоях.
Что пуще всего удивляет, так это то, что в середине XIX века, когда, казалось бы, земля была картографирована целиком и полностью, европейцы почти ничего не ведали о географии тех краев, о проходимости перевалов, судоходности рек и всецело зависели от работы шпионов и странствующих географов, которые им рассказывали, сугубо приблизительно, то немногое, что удерживалось у них в памяти. Вдобавок обнаруживается, что монархи и султаны этих государств (Бухары, Самарканда, Хивы и Хитраля) хотя по самую макушку были впутаны в сложные игры России с Великобританией, однако об этих государствах сами не знали ничего или, вернее, знали очень немного. Порой султаны считали Англию с Россией пограничными племенами, так что один из царьков гордо спрашивал у посла Ее Величества королевы Виктории, есть ли у королевы тоже двадцать пушек, как у него, или нету? На некоторых страницах встречаются описания жестоких боен – таких как убийство 16 тысяч англичан, военных и штатских, с женщинами, с детьми, в горах Афганистана, в районе, который англичане считали замиренным. Всё как всегда: тупой или тщеславный генерал опять решил обойтись без разведывания проходимости перевалов, взаимоотношений местных племен. Не стал учитывать тончайшее восточное искусство обведения вокруг пальца. Прискорбные последствия этого поныне перед нами.
Все эти эмиры выглядят коварными предателями (такими и были). Но думается: разве русские и английские тайные агенты не из того же были слеплены теста? Если кому они и предлагали дружбу, разве не только затем, чтобы околпачить?
Немедленно начинаешь думать: как полезно было бы Бушу и Путину прочитать эту книгу и уяснить, что на земном шаре имеются области, где даже самое серьезное и высокоорганизованное войско бессильно против туземцев, которые знают местные тропки. Кто читал Фенольо[264], тот помнит: партизаны знали местность лучше, чем немцы. Кто-то скажет, что с тех пор времена переменились, и Большие игры не ведутся теперь, как тогда, на ощупь, и, чтоб узнать все до мелочей о далеких пространствах, достаточно поехать на войну с атласом «Де Агостини» под мышкой. Это – ложная мысль. Читая книгу, получаешь полнейшее представление о том, что мир, который мы считали изученным и рассуждали в связи с этим о «конце истории», содержит такие белые пятна взаимного неведения, которые удивляют своими размерами.
Иракским бандитам – похитителям западных журналистов – известно, что у английской королевы больше двадцати пушек. Но, судя по выдвигаемым требованиям, им плохо известно, что такое Европа. Они берут в заложники левого журналиста, чтоб шантажировать правое правительство. Они не понимают, что, если ущемлять гордость Франции, можно запросто получить на свою шею в качестве врага страну, до тех пор непричастную к конфликту. Они показывают по телевидению итальянских заложников с требованием, чтобы в Италии были проведены антивоенные демонстрации, и, значит, понятия не имеют, что эти демонстрации и так проводятся в Италии каждый день. Они захватывают двух пацифисток, ударив как раз по тем, кто сражается за вывод западных солдат. В общем, эти люди пытаются влиять на нашу с вами западную политику, совершенно не располагая ясными представлениями о внутренних несогласиях и противостояниях внутри Запада.
А мы сами? Попробуйте спросить, даже не говорю у вашего лифтера, попробуйте спросить у профессора университета (только не с кафедры арабистики), в чем разница между шиитами и суннитами, и увидите, что он подготовлен даже слабее, нежели тот бухарский эмир по вопросу британского вооружения. Не пытайтесь обсудить с ним, где сейчас бывший иракский имам. Вы нарветесь на совет позвонить в передачу «Ищем пропавших». Мир глобализован, но размеры в нем невежества такие жуткие, что мурашки бегут по коже. Берет ужас, до чего нам мало известно, и если сопоставить наши знания со сведениями из книги Хопкёрка, видно: мы еще на уровне азиатско-европейского незнакомства – в точности как во времена Большой игры.
Слова – камни
Война слов[265]
Что трагедия башен-близнецов прежде всего удар по символу, сказано сто раз. Если бы угнанные самолеты поразили, при том же самом количестве жертв – и даже при большем количестве, – два небоскреба в Оклахоме, такого шока бы не было. Символ, слово (само слово «Нью-Йорк») весит больше всего. Символы – это слова, которыми мы определяем (и даже вызываем к жизни) вещи мира.
Прежде всего, непонятно, применимо ли к данной ситуации слово «война». В нашем сознании война – это что-то из прошлого века. То, что случилось в Нью-Йорке, скорее походило на фильм-катастрофу. А «войну» большинство из нас воображает по старым фильмам, где английские офицеры в колониальных шлемах сражаются с непокорными афганцами, притаившимися в горах.
Назвать 11 сентября войной? Или террористическим актом? Я слышал, что башни ВТЦ были застрахованы на многие миллиарды долларов, и в частности – на случай террористической атаки, но не были застрахованы от войны. И следовательно, термины, употребляемые Бушем, работают: один на выгоду страховых компаний, другой на выгоду пострадавшей стороны. Может, Буш еще и поэтому говорит через раз то «война», то «теракт». Он, может, и сам не решил, чью выгоду поощрить.
Далее. Если это война, можно ли называть ее «крестовым походом»? Буш обронил эти два слова, и начался сумасшедший дом. Буш – один из немногих людей на планете, кто не знает, что Крестовые походы представляли собой священную войну христиан (зачинщиков) против исламского мира и что поначалу мусульмане никого не трогали, но когда на них напали, они победили христиан и утопили всех, кого смогли переловить, в Средиземном море.
Буш открестился от своего ляпсуса и тут же заговорил о «бесконечной справедливости», что оказалось еще хуже. Поскольку слова имеют вес… я не требую, чтобы нашим миром управляли одни философы (результаты управления по Платону оказались катастрофическими[266]), но все же думаю: надо бы ставить на руководящие должности господ, несколько лучше подкованных по истории и географии.
Возьмем и слово «арабский». Оно тоже заслуживает обсуждения. Сторонники ислама – не сплошь арабы (и многие арабы – не сторонники ислама, а вовсе даже, как выясняется, христиане). Не говоря уж о том, что огромное число сторонников ислама – не фундаменталисты и никакие не террористы. В западном мире много гастарбайтеров, которые не арабы и не сторонники ислама. Среди террористов есть белокожие и католики по вероисповеданию. Однако символы – это всё. Поэтому пассажиры в самолетах трясутся, если рядом садится индивид с загорелой кожей и при усах. В Америке линчевали одного какого-то в тюрбане (принятом за признак исламской веры), а он, вообразите, был не то поклонником Брахмы, Шивы и Вишну, не то сикхом (не арабом и не мусульманином). Хорошо было бы всем иногда перечитывать Сальгари.[267]
Список двусмысленных слов-символов на этом вовсе не кончается. Мы знаем, до чего опасны слова, произносимые бен Ладеном. Хотя это просто слова, от слов могут произойти новые жертвы.
Те, кто «понимает» бен Ладена[268]
Мы живем и впрямь в довольно мрачную эпоху. И не только из-за происходящих трагических событий. Но еще и потому, что дабы понять, в чем смысл вещей, необходима сугубая тонкость, а времена, сдается мне, отнюдь не тонкие.
Вокруг идет сабельная сеча, бен Ладен в своем последнем послании отказался уже и от дистинкции, которую сам проводил прежде: раньше он видел ужасный Запад Америки и Израиля – и отдельно другой Запад, не такой ужасный, о коем до времени не высказывался. Теперь он предпочитает рассуждать о бое против «христиан», против христиан всем скопом, в ряды которых, совершенно ясно, он зачисляет и евреев, и атеистов, и экс-советских материалистов, а может быть, до кучи также и жителей Китая.
Но в отношении словес не лучше обстоят дела и у нас. Стоит сказать, что бен Ладен порядочная шельма, как тут же тебе отвечают, значит, ты оправдываешь убийство невинных детей в Кабуле. Если же ты огорчаешься, что в Кабуле убивают детей, мигом ярлык – ты сторонник бен Ладена! В то время как единственный способ не лить воду на бенладенскую мельницу – это воздерживаться от каких бы то ни было черно-белых крайностей и заниматься только тем, что нам оставила в наследство европейская культура, отдельными и тонкими дистинкциями.
Неделю или две назад я прочитал результаты социологического опроса, где выходило, что солидное большинство тех, кто поддерживает левые партии, «понимает» мотивы бен Ладена. Что началось, описать невозможно! Газеты завопили, что-де те, кто ответил, будто «понимает», довольны разрушением Всемирного торгового центра.
Да не думаю я, что они довольны. Полагаю, что вопрос просто был сформулирован так, что люди запутывались в четырех различных понятиях, а именно «объяснять», «понимать», «оправдывать» и «поддерживать».
Девушка Эрика зарезала брата и мать[269]. Можно объяснить ее поступок? Конечно можно. Пусть объяснят психологи и психиатры. Можно ли понять Эрику? Если психиатры мне скажут, что она была в состоянии аффекта, я пойму: в состоянии аффекта люди не соображают, что творят. Можно ли оправдать ее? Разумеется, нет. И суд не оправдает ее, а лишит ее возможности вредить. Поддержать матереубийцу, в смысле признать, что и мы совершили бы то же? Ну уж нет, надеюсь. Не все же мы такие дегенераты, как те, что шлют Эрике любовные письма. Помню недавнюю газетную полемику о молодых людях, которые в свое время примыкали к Республике Сало´. Можем мы исторически объяснить, с какой же стати они пожелали примкнуть к Сало´? Можем. Сто раз это объяснялось. Можем ли мы понять их? Естественно. Понятны и действия примыкавших по убеждению, и действия примыкавших от отчаяния, и даже действия примыкавших по расчету. Намерены мы оправдать (исторически) этот выбор? Нет, не намерены, по крайней мере – пока мы стоим на защите ценностей демократического мира. Мы можем понять этих людей, но не оправдываем их выбор. А поддержать их можем? Мне в 1945 году исполнялось тринадцать лет, и часто я спрашиваю себя: а если б исполнялось двадцать? Задним числом легко проявлять порядочность… Но, надеюсь, я бы все-таки не поддержал.
Можно объяснить ночь святого Варфоломея, убийство гугенотов? Объяснить-то можно. Во многих книгах объясняется, что там учудили эти католики и с какой стати. Можно понять причину их действий тем, что они зарабатывали себе рай? Зная психологию людей, живших пять сотен лет назад, можно, я полагаю, понять их. А оправдать это массовое убийство? С нашей современной точки зрения – как же оправдывать? И тем более мы не поддерживаем подобные действия. Всякий здравомыслящий человек считает их совершеннейшим свинством.
Вот до чего все просто. Можно объяснить поступок бен Ладена примерно теми словами, которыми объяснял он сам в первом послании? (Как отображение фрустрации мусульманского мира, накопленной после распада Оттоманской империи, с частичным учетом политических и экономических интересов самого бен Ладена, сосредоточенных на саудовской нефти.) Да, можно. Можно ли понять его сторонников? Можно, учитывая недополученное ими образование, вышеописанную фрустрацию и многие другие факторы. Можно ли оправдать их? Разумеется, нет – нет им ни малейшего оправдания! Это было злодейство, и остается надеяться, что по возможности скоро бен Ладен будет лишен возможности совершать зло.
Заметим в скобках, что если не объяснять поступок бен Ладена и не понимать, по какой причине сотни и тысячи добровольцев едут к нему, например из Пакистана, – трудно организовывать противодействие. Организовывать противодействие – именно как раз и значит понимать, какие действия могут помочь обезвредить ту опасность, которую представляет собой в глазах мира бен Ладен. В общем, именно потому что нет от нас оправдания и именно потому что нет от нас поддержки мусульманскому фундаментализму, нужно объяснять его и пытаться понимать его пружины, его резоны, психологию и мотивации.
Как нам интерпретировать высказывание: «могу представить себе позицию Усамы бен Ладена». Что эту позицию объясняют, понимают, оправдывают или намерены поддержать?
Пока мы не вернем себе душевное равновесие, способствующее тонким дистинкциям, мы будем такими же, как бен Ладен. А ему только этого и надо.
Фундаментализм, интегрализм, расизм[270]
В последние недели все говорят о мусульманском фундаментализме. И забывают, что есть на свете и фундаментализм христианский. В особенности – в Америке. Но, скажут, христианский фундаментализм дает себя знать по воскресеньям в телевизоре, а мусульманский фундаментализм свалил Торговый центр, поэтому именно он вызывает у нас обоснованное волнение.
И все же: они свалили Торговый центр по причине фундаментализма?Или по причине своего интегрализма? Или в качестве террористов? Или же, как существуют мусульмане-неарабы и арабы-немусульмане, существуют на нашей планете и фундаментализмы нетеррористского толка? И неинтегралистского извода?
Обычно понятия фундаментализма и интегрализма считаются связанными: это две формы нетерпимости. Из связи их рождается вывод, будто все фундаментализмы – интегралистские, а следовательно, нетерпимые, а следовательно, террористские. Но будь это даже и правильно, из этого не следовало бы вовсе, что все нетерпимцы – автоматически фундаменталисты и интегралисты. И даже не следовало бы, что все террористы – фундаменталисты. Мы знаем, что «Красные бригады»[271] фундаменталистами не были и ими не являются подпольщики-баски.
Как исторический термин, фундаментализм значит «обожание священных книг»[272]. Такова была суть протестантского фундаментализма в США в начале XX века. Протестантский фундаментализм дожил до нашего времени и характеризуется тенденцией буквально истолковывать Библию, в особенности по части космологии. Отсюда – неприятие тех форм образования, которые угрожают подорвать веру в библейский текст, и ненависть к Дарвину. Также и в мусульманском фундаментализме основной принцип – обожествление буквы Корана.
Все ли фундаментализмы нетерпимы? Нет, не все. Можно вполне найти фундаменталистскую секту, адепты которой постоянно толкуют священные книги, но не проводят при этом никакой агитации или пропаганды, не понуждают никого разделять их идеалы и веру и биться за то, чтоб политическое общество строилось на этих идеалах.
Интегрализм – это другое. Это такое устройство государства, при котором в основе и политической жизни, и правоведения лежит религиозность. Фундаментализм обязательно консервативен, а интегрализм нередко бывает и прогрессивным, и революционным. Интегралистские католические движения свободны от фундаментализма: сражаясь за общество, насквозь пронизанное религиозностью, они не требуют буквального восприятия Священного Писания и, в общем, не чураются богословия а-ля Тейяр де Шарден[273]. При этом есть формы интегралистского экстремизма, переходящие в теодеспотизм, они тяготеют и к фундаментализму. Таков, по-видимому, деспотизм талибов со всеми их исламскими школами. В каждом роде и подвиде интегрализма присутствуют элементы нетерпимости ко всем, кто не разделяет принципы и идеи интегралистов, но в фундаменталистских интегрализмах и теократических интегрализмах нетерпимость заполоняет все.
Теократический деспотизм тоталитарен. Однако не все тоталитарные режимы теократичны. Они устроены иначе: на место религии в них подставляется идеология. Примеры: германский нацизм или коммунизм в Советском Союзе.
А что расизм? Как ни странно, большая часть исламского интегрализма, при явной антизападной и антисемитской направленности, не может быть названа расистской в том смысле, в каком был расистским германский нацизм. Исламский интегрализм ненавидит одну национальность (евреев) и ненавидит одно государство (США), но совершенно не провозглашает арабов избранной расой. Он допускает в себя любых новых адептов своей религии, и по этническому типу они могут быть кем угодно. Расизм германских нацистов был выраженно тоталитарным, но в нем не было фундаментализма (гитлеровцы возвеличивали вместо священной книги разнообразные писания арийской псевдонауки).
Теперь о нетерпимости. Можно ли ставить знак равенства между нетерпимостью и фундаментализмом, интегрализмом, расизмом, теократией и тоталитаризмом? Нет, знака равенства ставить нельзя. Известны формы нетерпимости без расизма (преследование еретиков и нетерпимость диктатур к диссидентам). Расизм бывает и вне нетерпимости («ничего не имею против негров, пусть негр работает и знает свое место, готов жить рядом с ними, но если моя дочь захочет замуж за черного, я буду сильно раздосадован»). Расизм совместно с нетерпимостью может встречаться в людях, которым чужды и теократия, и всякий фундаментализм, и всяческий интегрализм; именно это наблюдается в последнее время.
Фундаментализм, интегрализм, псевдонаучный расизм – теоретические позиции, для них нужна сильная доктрина. Нетерпимость и бытовой расизм распространяются без всяких доктрин. У них биологические корни – человек унаследовал это от животных, борющихся за территорию. Они основаны на эмоциональном подходе («не могу выносить людей, не похожих на меня»).
Конечно, этими немногими фразами я вряд ли распутаю хитросплетение сложных идей. Скорее – хуже запутаю их. Но ведь не я создал хитросплетение. А когда обсуждаешь сложные вещи, главное – понимать, до чего они сложны, и лишь после этого браться обсуждать.
Гражданские войны, сопротивление и терроризм[274]
На прошлой неделе в журнале «Эспрессо» Эудженио Скальфари[275] в конце своей колонки написал: «По поводу иракского сопротивления запрещено высказываться, иначе рискуешь прослыть фанатиком или кретином». Прочтут и скажут: Скальфари, как всегда, сгущает краски… Однако в тот же день в «Коррьере» Анджело Панебьянко[276] опубликовал дословно следующее: «Члены иракского “сопротивления”, как их именуют некоторые легкомысленные люди Запада…» Для прилетевшего с Марса наблюдателя ясно, что в то время, как в других странах отпиливают людям головы и подрывают поезда и гостиницы, в Италии люди занимаются игрой в слова.
Марсианин сказал бы на это, что слова – не такая уж важность и что он прочитал у Шекспира, что роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет[277]. И тем не менее слово, употребленное вместо другого слова, может порядочно навредить. Понятно: некоторые из тех, кто говорит о «сопротивлении» иракцев, желали бы оказать поддержку тому, что считают народной войной. Другие же, принадлежащие к противоположному лагерю, кажется, думают, что «члены сопротивления» – имя высокое, не для подобных головорезов, незачем осквернять святую память нашего собственного Сопротивления (с заглавной буквы). Примечательно, что значительная часть тех, кто считает скандальным делиться именем «сопротивления» с иракцами, – это именно те, кто давно стремится делегитимизировать наше собственное Сопротивление, утверждая, что партизаны были бандитами. Но минуточку: мне представляется, все забыли, что «сопротивление» – термин технический, к нему неприменимы критерии моральной оценки.
Вспомним, есть и термин «гражданская война» – это когда соотечественники, говорящие на одном языке, стреляют друг в друга. Гражданскими войнами были Вандея[278] и война в Испании, гражданской войной было наше Сопротивление (одни итальянцы воевали с другими итальянцами). У нас, кстати, имели место одновременно и гражданская война, и сопротивление, поскольку сопротивлением называется выступление части граждан страны против иностранной интервенции. Если б из чувства противоречия после высадки союзников в Сицилии и в порту Анцио[279] образовались ватаги итальянцев, чтоб атаковать из-за угла солдат союзников, пришлось бы дать им имя «Сопротивление», даже если мы в глубине души считаем высадившихся союзников «хорошими». И даже южноитальянский бандитизм был формой пробурбонского сопротивления, которое кончилось тем, что пьемонтские войска («хорошие») поубивали поголовно всех «плохих», и ныне этих «плохих» мы поминаем как разбойников[280]. Нацисты, со своей стороны, всегда называли «бандитами» партизан.
Лишь в редких случаях гражданская война достигает масштаба крупных полевых действий. Хотя в Испании это было. Обычно в гражданской войне участвуют бригады (иначе говоря – банды). Они налетают, разят и уносятся. Таковы их привычки. На фоне стычек и заварушек гуляют на полном раздолье приватные армии атаманов, полевых командиров, а также банды вообще без приписки, которым просто на руку неразбериха.
Так вот, иракская война имеет и характеристики гражданской (иракцы уничтожают иракцев), и все характеристики сопротивления, и плюс в ней наличествуют еще отдельные вкрапления бандитизма. Бандиты действуют против иностранцев, не важно, правы иностранцы или виноваты, не важно, призвали ли этих иностранцев на помощь сами иракцы (то есть часть иракцев, естественно). Если коренные жители противятся иностранной интервенции, значит, налицо сопротивление и никакие полемики с этим наименованием не имеют ни смысла, ни основания.
И наконец, существует на свете терроризм – совсем другая штука по своей природе, с другими целями, с другой стратегией. У нас в Италии наблюдался, и наблюдается по нынешний день, феномен терроризма, однако он ни в какой степени не связан ни с сопротивлением, ни с гражданской войной. В Ираке терроризм накладывается на бандитизм, на сопротивление и на раздоры гражданской войны. В гражданских войнах и сопротивленческих движениях известен враг (в большинстве случаев) – каков он и где находится. А терроризм не имеет лица. Вернее, он может иметь лицо любого соседа по электричке. Поэтому на гражданские войны и на сопротивление имеется управа в виде фронтальных акций, репрессий, облав. А против терроризма эффективна только работа разведки. Гражданские войны и сопротивление подавляются на месте. Борьба с терроризмом может вестись совершенно на ином поле – там, где находятся укрытия террористов, где расположены их святыни.
Трагичность иракской истории в том, что там все на свете перемешано, и в том, что нередко сопротивленческая группа использует террористические техники, а террористы, цель которых – отнюдь не только выгнать из Ирака оккупантов, прикидываются сопротивлением. Это дополнительно усложняет картину. Но если мы откажемся соблюдать четкую терминологию, картина тем более усложнится.
Предположим (помните очаровательный фильм «Вооруженное ограбление»? Там все «плохие» были абсолютно неотразимы), что кто-нибудь откажется именовать «вооруженным ограблением» налет на банк и пожелает назвать его «квалифицированной кражей». Однако квалифицированные кражи – по ведомству полицейских в штатском, вокзальных, уличных и поездных патрулей, тех, кто обычно может перечесть по именам весь воровской «контингент» своего квартала. Вооруженные же ограбления – это работа для особых отделов полиции, которые используют дорогостоящую электронную аппаратуру, имеют в штате оперативников быстрого реагирования, готовы бороться с преступниками, абсолютно для них незнакомыми. Ошибка в термине в данном случае ведет к неправильному выбору средств, а значит, преступникам не будет дан адекватный отпор.
Верить, что против террористов можно бороться облавами, как принято бороться против участников сопротивления, – верх наивности. И не меньшая ошибка – думать, будто против налетчиков можно применить средства, рассчитанные на террористов. Поэтому следует уважать техническую специфику терминов и относиться к терминам бережно, не впадая в панику и не приходя в раж.