[364]
В восьмой главе романа Мандзони «Обрученные» Тонио и Джервазо, вошедшие в дом священника под предлогом какой-то расписки, вдруг расступаются, и из-за них пред паническим взором дона Аббондио возникают обрученные Ренцо и Лючия. Кюре не дожидается, когда Ренцо произнесет задуманное: «Господин священник, в присутствии этих вот свидетелей заявляю, что это моя жена», – Аббондио хватает светильник, сдергивает со стола скатерть и набрасывает на голову Лючии, которая уже приготовилась проговорить заветную формулу, – он накручивает ей ткань на лицо и почти душит, в то же время вопя истошным голосом: «На помощь! Измена! Предательство! Помогите!»
Этими безумными жестами (хотя по существу единственно правильными) Аббондио достигал необходимой цели: препятствовал браку Ренцо и Лючии. Но с какой стати молодые люди задумали такую ловушку? В шестой главе показано, как хитрый план приходит в голову матери невесты, Аньезе: «Послушайте. Нужны только два шустрых свидетеля, таких, чтобы и впрямь хотели помочь. Идите к священнику. Но помните, вся штука в том, чтоб захватить его врасплох и чтобы он не успел утечь. Жених быстро должен сказать. «Господин священник, вот моя жена», а невеста: «Господин священник, вот мой муж». Говорите громче, чтобы слышали и священник, и свидетели, – как они услышат, значит, сочетание браком состоялось, и до того крепко, как если бы вас повенчал сам Папа. Если вы сказали те слова, то кюре пусть себе вопит, визжит и бранится и хоть черта на помощь зовет, вы уже будете муж и жена».
Мандзони тут же сообщает от себя, что Аньезе полностью права и что подобным образом не так уж редко действовали многочисленные парочки, которых по той или иной причине отказывались венчать. Мандзони не вдается в объяснения, потому что думает, что у всех читателей живы в памяти правила катехизиса и все знают, что уполномоченный совершать конфирмацию может быть только епископом, уполномоченный совершать соборование должен обязательно быть священником, уполномоченный совершать крещение может быть кем угодно, кроме крещаемого, а вот уполномоченными лицами, которым единственным дозволено осуществлять обряд венчания, являются сами венчаемые. Когда они с искренними намерениями провозглашают, что объединяются навсегда, – с этой минуты они обвенчаны. Священник, капитан корабля или мэр города выступают только регистраторами совершившегося акта.
Интересно задуматься над этим пунктом Закона Божия, в его свете совершенно по-новому выглядят гражданские браки. Я знаю, что, говоря «гражданский брак», обычно имеют в виду как гетеросексуальные, так и гомосексуальные союзы. Против гомосексуальных католическая церковь сильно возражает, и она никогда не признает гомосексуальный брак, даже если его заключили в церкви. Но вот что касается двух гетеросексуалов, если они объявили миру в какой-то форме о своем намерении сожительствовать до самой смерти (или до развода), то приходится признать, что с точки зрения Закона Божия они повенчаны, от этого никуда не денешься.
Мне скажут: брак, признанный церковью, есть брак, в церкви же и заключенный, а гражданский брак не признается. Но сейчас уже не времена епископа из Прато[365], ни один священник не выгонит из храма пару, бракосочетавшуюся в мэрии, с криками: «Прелюбодеи!»
Загвоздка в том, что при разговоре о гражданском браке не вполне понятно, о чем именно идет речь, о гомо– или гетеросоюзах, и гомофобия достигает такого накала, что до правил катехизиса никому уже нет дела.
Кстати, учитывая, что прошло немало времени и канкан уже утих, я хотел бы подвести итоги памятной истории с Руини (это когда кардинала освистали в Сиене).[366]
Первое. Кто угодно имеет право критиковать высказывания церковнослужителя.
Второе. Церковнослужитель имеет право как угодно высказываться по вопросам богословия и морали, даже если его суждения противоречат законам государства.
Третье. До тех пор, покуда воззвания церковнослужителя не приходят в противоречие с законами государства и не затрагивают животрепещущих политических проблем (то есть не имеют отношения к утверждению новых законов, к референдумам или выборам), а затрагивают моральные вопросы: порицают добрачную половую жизнь или провозглашают воскресную мессу обязательной, – тем, кто не согласен с этими воззваниями, полагается молчать в тряпочку, поскольку к ним это не имеет никакого отношения.
Четвертое. Если только воззвания церковнослужителя затрагивают государственный закон или текущий политический процесс, волей-неволей церковнослужитель превращается в политическую фигуру и идет на риск – подвергнуться политическому освистанию.
Пятое. Тут нам не 68-й год, и в любом случае невоспитанно и нецивильно вмешиваться в свободное собрание и проникать в частное владение. Предпочтительнее поступать так, как принято у англосаксов. Протестующие собираются у входа в помещение, где будет выступать опротестовываемый, с транспарантами и лозунгами, тем выказывая свое несогласие, но не мешая входить посетителям. К слову сказать, кто митингует в помещении собрания, обычно попадает в толпу людей, которые на стороне опротестовываемого, и толку от такого протеста ноль. Если же оставаться наружи, митингующие завлекают прохожих, агитируют зевак и пользы от подобного митинга гораздо больше.
В каком смысле релятивизм?[367]
Может быть, виной всему не столько неотесанность СМИ, сколько вообще специфика нашего времени (наши современники, высказываясь, думают больше всего о том, как их покажут в средствах информации), – однако явно создается впечатление, что в последнее время некоторые дискуссии, даже среди людей, предположительно хоть какой-то философский ликбез прошедших, разворачиваются под перестук дубинок, без малейшего изящества и с использованием тонких научных терминов в качестве булыжников.
Характерный пример – споры, бушующие в Италии между так называемыми teocons[368], обвиняющими светских мыслителей в «релятивизме», и представителями светской мысли, которые клеймят своих противников за «фундаментализм».
Что имеют в виду те, кто говорит о «релятивизме» в философии? Что наши понятия о мире не обнимают всей сложности мира, а являют собой всякий раз только частную проекцию, в которой только крупица правды? Это философы-католики утверждали и в прежние времена, и в нынешние.
Или что наши представления не поддаются оценке в терминах «правды», а могут быть оценены лишь в терминах соответствия историко-культурной ситуации? Эту позицию занял – в своем варианте «прагматизма» – такой философ, как Рорти.
Или что все нам известное отображает прежде всего способ, которым субъект познает действительность? Старый, бесконечно милый Кант.
Или что любая высказанная мысль истинна исключительно внутри заданной парадигмы? Это называется холизм.[369]
Что этические ценности относительны и соответствуют конкретным культурам? Это начали понимать еще в XVII веке.
Что не существует фактов, существуют только интерпретации? Это сказал Ницше.
Может быть, хотят нам напомнить, что если Бога нет, значит, все дозволено? Это нигилизм Достоевского.
Или подразумевается теория относительности? Умоляю, оставим, хватит.
Надо же все-таки понимать, что релятивисты по Канту – это не релятивисты по Достоевскому (потому что Кант верил в Бога и верил в долг). Что релятивизм кантианцев имеет крайне мало общего с релятивизмом культурной антропологии, поскольку кантианству присуще неверие в факт, а антропологи не сомневаются в факте. И что холизм школы Куайна неотторжим от здравого эмпиризма, который верит в стимулы, получаемые нами от среды; ну и так далее.
В общем, похоже, что термин «релятивизм» приложим к самым разным формам современной мысли, часто контрастирующим между собой. Иногда релятивистами называют тех мыслителей, чья система глубоко реалистична. Тогда «релятивизм» произносят с той же полемической интонацией, с которой иезуиты в XIX веке обличали «кантианскую отраву».
Но если релятивизм – это и то, и другое, и третье, получается – есть только две философии, к которым обвинение в релятивизме никак не липнет. Это радикальный неотомизм, во-первых, и учение Ленина о познании, изложенное в «Материализме и эмпириокритицизме» – во-вторых.
Экзотическая парочка.
VI. Защита расы
Итальянцы – антисемиты?[370]
Когда осквернили еврейское кладбище в Риме, в газетах стали иронизировать насчет высказывания сенатора Казини: «В Италии антисемитизм менее распространен, чем в других странах»[371]. Я все же думаю, что следует разграничивать два вида антисемитизма: интеллектуальный и плебейский.
Плебейский антисемитизм – ровесник диаспоры. Плебеи интуитивно сторонились тех, кто говорил на непонятном языке, совершал непривычные ритуалы, плебеи недолюбливали народ, чья культура была культурой Книги. Евреи читали и писали, занимались медициной, коммерцией и финансами, а плебеи испытывали комплексы по отношению к этим «интеллектуалам». Народный антисемитизм в России имеет именно такие корни.
Конечно же сыграла свою роль и христианская пропаганда против «распявших Христа». Однако даже в Средневековье между интеллектуалами-христианами и интеллектуалами-евреями существовали отношения (межличностные) обоюдной заинтересованности и уважения. Не говоря уж о том, как эти отношения расцвели во времена Ренессанса.
А толпа обездоленных, отправлявшихся в Крестовые походы, а по дороге предававших огню и мечу еврейские гетто, руководствовалась не словами вероучения, а инстинктом грабежа.