лелеять, ласкать, утешать того, кто в своей беспомощности демонстрирует признаки отчаяния. И если в подростковом возрасте, располагающемся между детством и зрелостью, возникает, как мы заявили, сила верности (fidelity, fidelité, fedeltà), это не только обновление на более высоком уровне способности к доверию (в том числе доверию к самому себе), но также и признак способности вызывать доверие, и способность быть преданным (немецкое Treue) по отношению к чему-то, что имеет идейную ценность. Однако отсутствие подтверждения верности может привести к таким всепроникающим симптомам, как неуверенность в себе или неповиновение, или же к истовой привязанности к группе таких же неуверенных или все отрицающих людей и их идеям. Таким образом, доверие и верность связаны между собой как лингвистически, так и эпигенетически, и мы видим у наших самых тяжелых молодых пациентов подросткового возраста признаки полуосознанной регрессии в самую раннюю стадию, чтобы вновь обрести элементы основы той первой надежды – если только они не потеряли ее насовсем, – которая позволит им вновь совершить скачок.
Наше желание увидеть логику развития в таких универсальных ценностях, как вера, надежда, любовь, не означает, однако, что мы хотим свести их к источнику, укорененному в младенческой стадии. Напротив, логика подталкивает нас к анализу того, как такие силы внутренне подпитываются на каждом этапе, при столкновении с серьезными проблемами, принося нам внутреннее озарение; между тем столкновение с базовым злом заставляет переоценивать ценности универсальных систем веры или идеологии.
Итак, некоторым образом вдохновившись, приступим к обсуждению психосоциальных стадий. Как я уже сказал, на этот раз я начну с последней стадии – она помещена вверху нашей таблицы не столько из методологического своеволия, сколько для того, чтобы подчеркнуть логику схемы. Как говорилось, каждая линия, горизонтальная или вертикальная, эволюционно связана с другой, либо выражающей предшествующее условие ее формирования, либо ее будущее следствие. По-видимому, эту логику можно применить к стадии, которая сегодня требует особенного внимания и новых решений.
Последняя стадия
Доминирующей антитезой старости мы назвали «цельность / отчаяние». Дистонический элемент представляется здесь достаточно убедительным с учетом того факта, что верхняя линия таблицы обозначает абсолютный конец (непредсказуемый во времени и по форме) нашей жизни, данной нам один раз. Между тем слово «цельность» предъявляет особое требование – а также сила, которую мы выводим как рождающуюся в этом последней антитезе, – а именно мудрость. Мудрость мы определяем как «осознанный и одновременно отстраненный интерес к жизни перед лицом самой смерти»; это нашло свое отражение в старинных пословицах и одновременно подтверждается на примере повседневной жизни. Отметим еще раз, что более или менее откровенное презрение есть противоположность мудрости – реакция на чувство (и наблюдение за другими людьми) завершенности, беспомощности и растерянности перед приближающимся концом.
До того, как мы попытаемся осмыслить эти финальные противоречия, нам следует вновь указать на историческую относительность всех событий и особенно всех теорий развития. Возьмем данную, последнюю, стадию: мы впервые обратились к этой теме в среднем возрасте – когда у нас не было ни желания (ни способности) представить самих себя по-настоящему старыми. Это было всего несколько десятилетий назад, но тогда сам доминирующий образ старости был совершенно иным. Тогда все еще можно было оставаться в рамках образа «старцев», умудренных мужчин и женщин, которые тихо живут в приличных для их возраста обстоятельствах и ждут часа, когда достойно отойдут в мир иной. Этот образ особенно относится к тем культурам, где долголетие считается божественным даром и привилегией немногих. Но верно ли такое представление в наш век, когда старость представлена многочисленной частью населения – быстро увеличивающейся, неплохо сохранившейся и скорее подпадающей под определение обычных «пожилых людей»? С другой стороны, могут ли исторические изменения заставить нас перестать считать старость тем, чем она была всегда и в наше время, и во временах, о которых мы судим по тому, что сконцентрировано в языке и фольклоре, по тому, что мы называем народной мудростью?
Безусловно, роль старости еще нуждается в переосмыслении. Мы же можем лишь попытаться приблизиться к этому переосмыслению, рассмотрев нашу схему. Что же мы видим в таблице: какое место старость занимает по длительности и охвату? Хронологически помещенная нами в правый верхний угол схемы, она заключает в себе свой последний дистонический элемент, а именно отчаяние, а если мы переведем взгляд в левый нижний угол, то увидим первый синтонический элемент, а именно надежду. В испанском языке между надеждой и отчаянием проведен мостик – esperanza и desesperanza. И конечно, в любом языке слово «надежда» означает самое важное качество «я», без чего жизнь не может начаться и не может осмысленно завершиться. Переместившись в пустую ячейку в верхнем левом углу, мы осознаем, что нам нужно слово для последней формы надежды, вызревавшей вдоль первой вертикали по восходящей: и сама собой здесь возникает вера.
В таком случае, если в конце жизненного цикла происходит возвращение к его началам, то в устройстве даже зрелой надежды и в вариантах веры («если не обратитесь и не будете как дети…») остается нечто, говорящее о том, что надежда – это самое детское из всех человеческих качеств. И конечно, последняя стадия жизни имеет огромное потенциальное значение для первой; в самых разных культурах дети учатся особым образом взаимодействовать со старыми людьми; и мы могли бы поразмыслить над тем, что будет и должно быть с этими отношениями в будущем, когда глубокая старость станет «среднеожидаемым» опытом, планируемым и принимаемым. Таким образом, исторические перемены, такие как увеличение средней продолжительности жизни, требуют соответствующей реритуализации, которая обеспечила бы действенное взаимодействие между началом и концом, а также давала бы чувство некоего итога и, возможно, более активного принятия смерти. При этом мудрость не теряла бы своего значения для характеристики этой стадии – как и отчаяние, как это нам представляется.
Еще раз вернемся в правый верхний угол и сделаем шаг назад по диагонали. Мы вновь оказываемся на стадии генеративности, предшествующей возрасту старости. В эпигенетической схеме, как мы указали, «после» должно означать лишь более позднюю версию предшествующей характеристики, а не ее утрату. И безусловно, старые люди могут и должны поддерживать высшую форму генеративной функции, потому что нет никаких сомнений в том, что разрыв непрерывности семейной жизни в результате переездов существеннейшим образом определяет и недостаток минимальной востребованности в старости, необходимой ей, чтобы жить в настоящем смысле этого слова. Отсутствие востребованности – ностальгическая тема, скрывающаяся за клиническими симптомами старых пациентов психотерапевта. Их отчаяние вызвано большей частью непреходящим чувством стагнации. Считается, что это заставляет стариков пытаться затягивать процесс терапии (King, 1980) – новый симптом, воспринимаемый как регрессия в более ранние стадии; тем более что старые пациенты сожалеют не только об утраченном времени и сжимающемся пространстве, но и (на схеме верхняя линия слева направо) об ослабнувшей автономии, ушедшей инициативе, упущенной интимности, потухшей генеративности, не говоря уже о нереализованном потенциале идентичности или ограниченности идентичности прожитой жизни. Все это, как было уже сказано, может являться «регрессией на службе у развития» (Blos, 1967) – то есть поиском решения (буквально) возрастного конфликта.
Мы вернемся к этим вопросам в финальной главе. Здесь же мы хотели бы, между прочим, подчеркнуть, что в старости все качества прошлого приобретают новую ценность, и их можно изучать самих по себе, а не в их предшествующих проявлениях – говорим ли мы об их здоровых или патологических формах.
В терминах, более близких к экзистенциальной проблематике, то, что эта последняя стадия делает человека более свободным от невротической тревожности, не означает, что человек избавлен от ужаса перед противостоянием жизни и смерти; точно так же как самое глубокое понимание инфантильной вины не избавляет от ощущения зла, по-своему переживаемого в жизни каждого, или как психосоциальная идентичность не вытесняет экзистенциального «я». Если суммировать, то можно сказать, что лучше функционирующее эго не вытесняет осознающее «я». И социальный этос не должен пренебрегать своей ответственностью за те финальные возможности, которые были пророчески предсказаны в ходе истории религиозными и политическими идеологиями. Чтобы завершить наш обзор психосоциальных выводов: если парным антагонистом мудрости является презрение, то это (как любой антагонизм) должно восприниматься как естественная и необходимая реакция на человеческую слабость и неизбежное присутствие в мире развращенности и обмана. На самом деле отказ от презрения происходит лишь при угрозе косвенной деструктивности и более или менее скрытого презрения к самому себе.
Какова же последняя ритуализация, характерная для образа жизни на стадии старости? Мне кажется, это философичность: поддерживая порядок и смысл в разрушающейся связи тела и разума, она дает надежду стать мудрым. Соответствующей ритуальной угрозой при этом является догматизм, патологическая псевдоцельность, которая в соединении с излишней властью оборачивается принуждающей ортодоксальностью.
Но какое же финальное психосексуальное состояние мы можем приписать (предстарческому) старческому возрасту? Я думаю, что здесь нужно говорить о генерализации чувственных модусов, которая подпитывает телесный и ментальный опыт, даже несмотря на ослабевание функций органов и сокращение генитальной энергии. (Очевидно, что это утверждение потребует обсуждения в рамках теории либидо; поэтому в таблице 1 мы ставим его в скобки.)