У Томо голова закружилась от запаха рисового вина и от опасной близости мужа. Он резким движением руки приподнял ее лицо и яростно впился губами в жалобно приоткрытый рот…
Сиракава вернулся в свои покои лишь на рассвете. Он ни слова не сказал жене о Сугэ.
Томо долго лежала без сна. Она размышляла о муже. Он, видимо, сам страшился роковой минуты и, как мог, оттягивал тот неизбежный миг, когда его безудержное чудовищное плотское вожделение бурлящим потоком прорвет плотину сдержанности и с неистовой силой обрушится на невинную хрупкость Сугэ.
Томо горько усмехнулась: Сиракава выдал себя. Да, получив ранение и едва избежав смерти, он бросился за поддержкой к жене, а она не устояла и невольно отдалась чувственному дурману. Но в душе ее больше не было места иллюзорным надеждам. Там все ярче и ярче разгоралось пламя ненависти к этому высокомерному жестокому мужчине. Томо с трудом держала себя в руках. Ей хотелось закричать и ногтями впиться в его самодовольное красивое лицо, расцарапать впалые щеки и стереть с губ ухмылку презрения к ее слабости и глупости.
На следующий день все выпуски газет пестрели сообщениями о нападении на префекта Сиракаву, который поздно ночью возвращался домой после успешной операции по задержанию бунтовщиков из рядов Либеральной партии. Господин Сиракава, легко раненный в руку, произвел несколько выстрелов в нападавших. Один человек был убит.
Дома Сиракава ничего не сказал о подробностях ночного инцидента. Но Томо теперь знала: его неожиданный, после многомесячного перерыва, визит в ее спальню был вызван тем, что Сиракава убил человека. Вид и запах крови разбудили в нем зверя, ему требовалось успокоить мозг и плоть, возбужденные убийством. Брезгливое отвращение к себе и к мужу охватило Томо.
В канцелярии префектуры, в учреждениях, на улицах – везде обсуждали ночную перестрелку. Обитатели усадьбы шептались по углам. Томо заметила, что лицо Сугэ озарилось восхищением, когда Эцуко заговорила об отце.
– Знаете, мне кажется, ваш отец просто великолепен, – заявила Сугэ.
Девочки сидели на энгаве, склонив хорошенькие головки, дергали за красный шнурок и раскачивали маленькую колыбельку. Там мирно спал котенок.
– Почему ты так говоришь, Сугэ?
– О, он прошел такое опасное испытание, но даже не захотел рассказывать об этом. В то утро я видела, как он смешно умывался – делал все одной рукой, даже полотенце смачивал в миске с водой только правой. Я спросила, что случилось. А он лишь улыбнулся и ответил, что растянул мышцу. Ни словом не обмолвился о своем ранении!
– Ты думаешь, ему было не больно, а?
– Я думаю, ему было очень больно. Сегодня я меняла ему повязку. Знаете, какая там страшная рана?! Вот такая большая и глубокая! – Сосредоточенно нахмурившись, Сугэ отмерила на красном шнурке примерно пять сантиметров и показала Эцуко.
Девочка промолчала. Она поняла, что ранение было серьезным, и еще раз вознесла хвалу богам за то, что отец остался жив.
Но Сугэ, похоже, никак не могла успокоиться.
– Говорят, настоящий мужчина всегда от всех скрывает свою боль и тревогу. Наш хозяин все держал в себе – ни стона, ни единой жалобы. Я считаю, он замечательный!
Томо сидела в своей комнате с рукоделием на коленях и прислушивалась к болтовне девочек. Искреннее, пылкое восхищение, сквозившее в голосе Сугэ, обычно столь сдержанной и молчаливой, неприятно поразило ее.
Сугэ сильно изменилась за последнее время. От застенчивости не осталось и следа. Держалась она свободно и раскованно, двигалась плавно, грациозно. Огромные глаза с мечтательной безмятежностью взирали на мир. Взрослеющая девочка, Сугэ в своей детской чистоте была так же трогательна и невинна, как Эцуко.
Сиракава целый месяц терпеливо приручал трепетную лань, и теперь она была послушна, покорна и абсолютно беззащитна.
Но охотник не торопился, он чувствовал, что почти достиг цели.
Сиракава хитро заманивал неискушенную Сугэ в лабиринт своей страсти. Он сумел завоевать доверие наивной девочки, жаждущей тепла, любви и поддержки. Он холил и баловал ее, как родной отец. И даже предстал перед простодушной жертвой в ореоле героя-победителя.
Мало-помалу она поддалась соблазну познать, как туман тает в лучах восходящего солнца. В сердце Сугэ начал расти робкий первоцвет любви.
Как тугой нераскрывшийся бутон пиона однажды утром начинает светиться лиловыми прожилками, проступающими сквозь темную зелень чашечки, так и Сугэ внезапно наполнилась каким-то новым внутренним сиянием.
Томо была не на шутку встревожена такими переменами. Она знала, что Сиракава все еще выжидает… Она была в этом абсолютно уверена. От женщин, физически познавших Сиракаву, исходило совсем другое свечение, которое Томо всегда безошибочно улавливала. В случае с Сугэ загадочной эманации пока не наблюдалось.
Тот ночной визит мужа после перестрелки оставил в душе Томо глубокий след. Она лишилась сна. Ее преследовали кошмарные видения: Сугэ в объятиях Сиракавы. Как это произойдет, когда?..
По ночам Томо металась на своем одиноком ложе, но порой муки становились невыносимыми. Она вставала и на цыпочках, чтобы не разбудить Эцуко, подходила к окну. Притихший осенний сад утопал в лунной дымке. Призрачные серебристые блики скользили по траве, блестевшей от росы. Из овального окна пристройки лился мутный желтый свет от ночной лампы.
Взгляд Томо, казалось, мог проникать сквозь стены. Как-то раз она представила Сугэ в уютном полумраке спальни. Мерцающий ночник освещает шафрановые простыни и фигуру спящей девушки в лиловом ночном кимоно…
Внезапно Томо ощутила себя огромной черной коброй, которая под покровом темноты заползла в комнату. Развернув свой зловещий капюшон и вперив немигающий взгляд в мужчину и женщину, она бесшумно раскачивалась в тишине…
Похолодев от ужаса, Томо судорожно обхватила себя руками и крепко зажмурилась. Ее губы шевелились, а из горла рвался немой крик: «Помоги мне! О, помоги мне!»
Очень часто ей снился один и тот же сон: шторм на море, по волнам носится корабль, опасно кренится набок, а она в пустом гудящем трюме катается по доскам днища, задыхается, никак не может вдохнуть…
Однажды утром Сугэ осталась в постели, сославшись на страшную головную боль.
Эцуко, вернувшись из школы, сразу же побежала в новое крыло, чтобы показать подруге цветную бумагу для оригами[23].
Сугэ, лежа на футоне, воскликнула:
– Барышня Эцуко! – Она была рада видеть маленькую госпожу.
– Ой, что это у тебя с веками? – простодушно спросила девочка, заметив, что Сугэ бледна и под ее опухшими глазами залегли тени.
Сугэ залилась жарким румянцем и поспешно прикрыла лицо рукавом кимоно, словно от яркого света. Она испугалась, что Эцуко может проникнуть в страшную тайну прошлой ночи.
У Сугэ не было обиды на хозяина. Она успела привыкнуть к нему и безумно нуждалась в его защите и покровительстве. Но к такому испытанию она все же оказалась не готова. Приобщение к таинствам любви потрясло бедняжку. Она испытывала стыд, жгучий, мучительный стыд, впала в состояние какого-то физического и эмоционального оцепенения. Внутри нее разливался холод неизбывной печали, словно что-то было разрушено, уничтожено, навеки утрачено.
О, она была готова возненавидеть родителей! Они, конечно же, знали, на что обрекали собственное дитя, когда лицемерно велели ей смиренно и беспрекословно подчиняться воле господина.
Сугэ наконец-то прозрела. Она поняла, что ее продали. Продали за деньги ее тело.
Девушка с грустью взглянула на Эцуко. Как же она похожа на своего отца! Но Эцуко была такой легкой, чистой, воздушной, что, казалось, порыв ветра может подхватить и унести ее, как облачко.
Неожиданно неприязнь вспыхнула в душе Сугэ. Чувство это было столь зыбким, неясным, что она так и не поняла, почему таким холодом пронзило грудь.
По просьбе Эцуко Сугэ сделала несколько оригами. Пальцы ловко складывали фигурки, а мысли были заняты одним: где-то далеко в прошлом осталась та чистая и невинная Сугэ, которая еще вчера резвилась и шалила наравне с маленькой барышней.
Сиракава теперь владел Сугэ полностью. Его безумная, безудержная страсть к юной красавице постепенно превратилась в одержимость.
Развращенный, искушенный во всех хитростях любовной науки, он знал практически все о мире легкодоступных женщин и гейш. Но глубокая, почти отеческая привязанность к этой наивной, неиспорченной, по-детски трогательной девушке, годившейся ему в дочери, сотворила с ним чудо. Он выглядел свежим, помолодевшим, энергичным, словно только что женился и проводил дни в неге и праздности.
В выходные он теперь вместе с Сугэ выезжал на горячие источники в Иидзаку. Господина префекта неизменно сопровождали его ближайшие подчиненные и владелица ресторана, в котором он часто бывал.
На водах Сугэ обнаружила, что все величают ее «госпожой», «хозяйкой». Она постепенно привыкла к своему новому положению, стала свободнее чувствовать себя в обществе Сиракавы. Каждое посещение горячих источников наполняло ее силами. Она расцветала на глазах. И сияющий цветок ее красоты наконец распустился – пышный, прекрасный, источающий сладостный аромат.
Сугэ поразительно изменилась. Ничем она больше не напоминала юную служаночку, постоянно красневшую от робости.
Сиракава был ослеплен своей возлюбленной. Потерял голову от страсти. В спальню жены он даже не заглядывал.
Нервы Томо были напряжены до предела. Неопределенность угнетала ее: вечное ожидание супруга, тщательно приготовленные спальные принадлежности, пустое ложе, бесконечное одиночество и ощущение собственной никчемности.
По общему мнению, Сиракава подрывал свои силы в чрезмерных плотских утехах и вряд ли был способен иметь детей. Но вероятность, пусть и незначительная, что Сугэ родит ребенка, приводила Томо в отчаяние.
Муж и жена?.. Отношения между ними уже давно дали трещину. И трещина эта превращалась в ужасную черную пропасть. Ледяную пустоту и зловещий мрак этой бездны невозможно было даже представить или описать словами. Холод, безмолвие, отчуждение… Но так, к сожалению, было и до появления Сугэ.