ный перст в кровоточащую рану моей матери, нанесенную Катастрофой, и слегка провернуть, чтобы ее крик боли слился со звуками сирены.
Желаю Вам осмысленного Дня Катастрофы.
Михаэль Варшавский
Кому: Михаэлю Варшавскому
От кого: Сафи Морэ
Тема: RE: RE: RE: RE: RE: Квест-комната “Поломка на краю галактики”
Дорогой господин Варшавский, я прошу прощения, если то, как я выразился, задело Вашу мать или Вас.
Я хотел бы подчеркнуть и прояснить факты. В соответствии с подзаконными городскими актами, все развлекательные заведения обязаны закрываться в национальные дни траура, включая День Катастрофы и День Памяти. Закрытие квест-комнаты в этот период является не только результатом моего личного решения или решения моих партнеров, но и нашего стремления подчиняться закону.
Я преисполнен надежды, что Ваша мать найдет для себя немного утешения в этот печальный день. Мы будем рады видеть ее в нашей квест-комнате до начала Дня Катастрофы или после его окончания.
С уважением,
Сафи Морэ
Чизкейк с посыпкой
На мой пятидесятый день рождения мама ведет меня обедать в дайнер к Толстому Чарли. Я хочу заказать гору панкейков с кленовым сиропом и взбитыми сливками, а мама, как всегда, требует, чтобы я заказал что-нибудь более здоровое.
– Это мой день рождения, – настаиваю я. – Пятидесятый, дай мне заказать панкейки хотя бы раз.
– Но я уже испекла тебе чизкейк, – ноет мама. – Чизкейк с посыпкой, как ты любишь.
– Если ты дашь мне съесть панкейки, я чизкейк даже не попробую, – обещаю я.
Мама секунду думает и нехотя говорит:
– Я разрешаю тебе и панкейки, и чизкейк, но только в этот раз, только в день рождения.
Толстый Чарли приносит мне гору панкейков, увенчанную горящим бенгальским огнем. Он поет “С днем рожденья!” надтреснутым голосом и ждет, что мама к нему присоединится, но мама бросает сердитый взгляд на гору панкейков, так что я пою дуэтом с Чарли вместо нее.
– Сколько тебе лет? – спрашивает Чарли.
– Пятьдесят, – говорю я.
– Пятьдесят, и ты все еще отмечаешь с мамой? – Он восхищенно присвистывает и продолжает: – Я вам завидую, госпожа Пайков. Моя дочь вполовину моложе его и уже давно не хочет отмечать день рождения с нами. Мы для нее слишком старые.
– Чем занимается ваша дочь? – спрашивает мама, не отводя взгляда от кучи панкейков в моей тарелке.
– Точно не знаю, – признается Чарли. – Что-то в айти.
– Мой сын толстый и безработный, – говорит мама полушепотом. – Так что не спешите завидовать.
– Он не толстый, – бормочет Чарли и пытается улыбнуться.
В сравнении с Чарли я не толстый.
– И я не безработный, – добавляю я с полным ртом панкейков.
– Дорогой, – говорит мама, – раскладывать мои лекарства в таблетнице за два доллара в день – это не называется “работать”.
– С днем рождения, – говорит мне Чарли. – Приятного аппетита и с днем рождения.
И пятится от нашего стола маленькими шажками, как отступают от бешеного пса. Когда мама уходит в туалет, Чарли подходит снова.
– Знай, – говорит он мне, – что ты доброе дело делаешь. Тем, что живешь с мамой, и все такое. С тех пор как мой папа умер, мама жила одна. Ты бы ее видел. Сгорела быстрее, чем бенгальский огонь на твоих панкейках. Твоя мама может ныть до послезавтра, но из-за тебя она жива. Это доброе дело, прям из Торы. Уважай отца своего и мать свою. Как панкейки?
– Отличные, – говорю я. – Жалко, что я не могу приходить сюда чаще.
– Окажешься рядом – всегда забегай, – говорит Чарли и подмигивает. – Я буду рад дать тебе еще. Бесплатно.
Я не знаю, что сказать, поэтому улыбаюсь и киваю.
– Я серьезно, – говорит Чарли. – Я прямо имею это в виду. Мне в радость. Моя дочь уже много лет не прикасается к моим панкейкам. Она все время на диете.
– Я приду, – говорю я. – Обещаю.
– Отлично, – говорит Чарли, – отлично. А я обещаю не говорить ни слова твоей маме. Честное скаутское.
По дороге домой мы заходим в супермаркет, и мама говорит, что, поскольку у меня день рождения, я могу выбрать себе что-нибудь одно в подарок. Я хочу энергетик со вкусом жвачки, но мама говорит, что на сегодня я уже съел достаточно сладкого и пусть я выберу что-нибудь другое. Я прошу, чтобы она купила мне лотерейный билет. Она говорит, что она против азартных игр, потому что они приучают людей быть пассивными. Вместо того чтобы реально менять свою судьбу, люди сидят на своих жирных жопах и ждут, когда судьба сама их спасет.
– Ты знаешь, каков шанс выиграть в лотерею? – спрашивает она. – Один на миллион, даже меньше. Подумай как следует. Шанс, что мы погибнем в автокатастрофе по дороге домой, гораздо выше, чем шанс, что ты выиграешь. – А после недолгого молчания добавляет: – Но если ты настаиваешь, я куплю.
Я настаиваю, и она покупает. Я складываю лотерейный билет дважды, в длину и в ширину, и засовываю его в маленький передний карман джинсов. Мой папа погиб в автокатастрофе по дороге домой, давно, еще когда я был в животе у мамы. Так что, может быть, у меня все-таки есть шанс.
Вечером я хочу посмотреть баскетбол. В этом году Warriors реально молодцы. Этот Карри[9] просто звезда на трехочковых, я в жизни ничего подобного не видел. Он бросает мяч в корзину вообще не глядя, и мячи падают внутрь один за другим. Мама не согласна. Она говорит, что прочитала в телепрограмме, что по National Geographic покажут спешиал о самых бедных регионах мира.
– Ты не можешь мне уступить? – прошу я. – Все-таки мой день рождения.
Но мама настаивает, что мой день рождения начался вчера и закончился, когда село солнце, и что сейчас уже обыкновенный день.
Пока мама смотрит передачу, я на кухне привожу в порядок ее таблетницу. Она принимает больше тридцати таблеток в день, десять утром и двадцать с лишним вечером. Таблетки от давления, и таблетки для сердца, и от холестерола, и для щитовидки. Так много таблеток, что ими одними можно наесться. Честно говоря, вряд ли в мире существует болезнь, которой у мамы нет. Кроме СПИДа, может быть. И волчанки. Разложив таблетки, я сажусь к маме на диван и смотрю передачу. Там показывают горбатого мальчика, который вырос в самом бедном районе Калькутты. На ночь, перед тем как он идет спать, родители связывают его, чтобы он спал свернувшись. Так, объясняет ведущий, горб станет еще заметнее, и, когда мальчик вырастет, это поможет ему возбуждать жалость и добиваться значительного преимущества в тяжелой конкуренции с другими попрошайками города. Я нечасто плачу, но эта история про мальчика действительно печальная.
– Хочешь, я переключу на баскетбол? – мягко спрашивает мама и гладит меня по голове.
– Нет. – Я вытираю лицо рукавом и улыбаюсь ей. – Это интересная передача.
Передача действительно интересная.
– Извини, что я плохо с тобой разговаривала в дайнере, – прибавляет она. – Ты хороший мальчик.
– Все окей, – говорю я и целую ее в щеку. – Я вообще не обиделся.
Утром я везу маму к офтальмологу. Он показывает ей таблицу с буквами и просит ее прочесть их вслух. Буквы, которые мама узнаёт, она выкрикивает, а те, которые не узнаёт, она все равно упорно пытается угадать, словно, если угадает, это все равно считается. Врач добавляет ей еще одну таблетку, раз в день, от глаукомы. После врача мы сразу идем в аптеку за новой таблеткой, а когда возвращаемся домой, я, чтобы не забыть, сразу кладу ее в коробочку, в отделение с вечерними таблетками. Потом я переодеваюсь в спортивную форму и иду с мячом на детскую площадку.
Несколько лет назад у меня там была история с одной татуированной рыжей мамой, которую напрягало, что я играю с ее сыном. Как увидела меня с ним на площадке, сразу реально громко заявила, чтоб я не смел его касаться. Я ей объяснил, что по правилам баскетбола можно дотрагиваться до противника, когда ты его опекаешь. И что ей нечего волноваться, я знаю, что я больше и сильнее ее милого сына, и поэтому, когда я его опекаю, я делаю это очень осторожно. Но она, вместо того чтобы послушать, только сильнее рассердилась.
– Даже не смей называть моего сына милым, извращенец! – заорала она и бросила одноразовый стаканчик с кофе прямо мне в лицо.
К счастью, кофе был еле теплым, так что у меня только пятно на толстовке осталось. После этого случая я несколько месяцев туда не ходил, но потом начался плей-офф, а когда видишь хорошие игры, сразу очень хочется играть самому. Я не рвался вернуться на площадку, боялся, что татуированная рыжуха снова там будет и начнет орать. Так что я попросил маму купить мне кольцо и повесить во дворе. А мама, которой я впервые рассказал, что случилось, притихла, как с ней всегда бывает, когда она очень сердится, велела мне надеть спортивные штаны и взять мяч, и мы вышли из дома. По дороге на площадку она сказала мне дрожащим голосом, что все родители детей, которые там со мной играют, должны сказать мне спасибо. Потому что, кроме меня, в мире мало взрослых, сохранивших достаточно мягкости и тепла, чтобы играть с детьми и их учить.
– Дорогой, – сказала она мне надломленным голосом, – если на площадке ты снова увидишь эту татуированную тупую обезьяну, скажи мне, хорошо?
И я кивнул, но в душе помолился, чтобы рыжей там не было, потому что я знал, что, хоть мама уже и очень старенькая, она с легкостью может дать своей тростью рыжей по голове. Когда мы пришли на площадку, мама уселась на скамейку и оценивающим взглядом обвела других родителей, точно охранник, пытающийся вычислить террориста. Вначале я занял пустую половину площадки и просто набивал и бросал в кольцо сам, но очень быстро дети с другой половины позвали меня к ним, потому что у них не хватало игрока, и в конце игры, когда я забросил решающий мяч, я посмотрел на маму, которая сидела на скамейке и притворялась, будто читает что-то в телефоне, и понял, что она все видела и что она мною гордится.
На площадке совсем нет детей, и я просто бросаю мяч в кольцо, но спустя четверть часа мне надоедает. Дайнер Толстого Чарли от силы в пяти минутах пешком оттуда, и, когда я прихожу, там почти никого нет, а Чарли взаправду рад меня видеть.