– Мы больше такого не делаем.
– Но Гавриил говорил, что не только Сара…
– Это правда. Но с тех пор, как Господь оставил нас, мы прекратили такие дела. Решение спуститься и установить связь с людьми всегда начиналось с Божьего прозрения. Такая встреча может ведь и навредить. И ни у кого из нас – ни у меня, ни у Гавриила, ни у Ариэля – нет виґдения, которое требуется, чтобы принять подобное решения.
– У вас нет виґдения?! Вы же ангелы.
– Ангелы – служители. Наша роль заключалась в том, чтобы прислуживать Господу, а не принимать решения.
– Но вы все…
– Чисты, а не гениальны. Но и не глупы, правда? Позволь мне спросить, почему тебе это так важно? Ты скучаешь по миру живых?
– Не по миру, – грустно улыбнулся Цви. – По людям.
– И этого, – Рафаил улыбнулся так же, – я, должен сказать, никогда прежде не слышал. Кстати, знаешь, очень может быть, что они уже не… Что они, ну, знаешь, уничтожены. У…
– Но я только недавно сюда прибыл.
– Ты знаешь, как давно ты сюда прибыл?
– Нет.
– И я нет. Время здесь идет совершенно иначе. Ангелы не стареют. И облака тоже. Я рад слышать, что время для тебя течет быстро. Это знак того, что тебе тут хорошо. Но поди знай, сколько это в человеческих годах. Сто? Тысяча? Миллион? Сколько бы ни было, наверняка достаточно долго, чтобы настолько хрупкий и уязвимый вид уничтожил сам себя.
– Ты говоришь так, будто что-то знаешь.
– Я говорю так, будто ничего не знаю и это осознаю. С тех пор как Бог умер, люди больше не наша забота.
– Ладно. Я правильно понял, что мой выбор – сгребать облака или отправиться в ад? – спросил Цви.
– Ты правильно понял.
– Тогда пойду сгребать облака.
Ангелы не терпят неудач. Почти невозможно потерпеть неудачу, когда ты – чистая душа, лишенная порывов или потребностей. Но Цви поневоле чувствовал, что он именно таков – ангел-неудачник. Плавает в море спокойствия и тоскует по волнам и водоворотам. Что-то с ним не так. И этим не поделиться ни с одной другой душой. Тут у него личная проблема. И если он не найдет способа с ней справиться, дело кончится адом.
Ад полон душами, которые жили так, словно нет никакого “завтра”. И только умерев, обнаружили, что должны расплатиться за свои грехи. Цви не хотел быть первым, кто попадет туда белым как снег просто потому, что не сумел радоваться своей доле даже в раю. Он знал, что должен найти способ перестать тосковать.
Ангелам не снятся сны. Вместо того чтобы спать, они в лучшем случае пялятся в пространство. И первым делом Цви должен был научиться правильно пялиться в пространство. Упрощать этот процесс и ни в коем случае не давать себе впасть в это поганое состояние, когда он сравнивает прежнюю земную жизнь с благодатным нынешним бытием. А еще нужно больше улыбаться. Не фальшиво. Ангелы неспособны фальшивить. Просто надо обнаружить внутри себя улыбку.
После его беседы с Рафаилом прошло много времени. Цви не знал, сколько именно (в плане часов), но немало. И пусть желание вернуться в земной мир не вполне покинуло его, оно перестало постоянно в нем биться. Цви знал, что никогда не станет идеальным ангелом, но верил, что, если продолжит работать над собой, сможет превратиться в нормального ангела – в ангела, который никого особо не бесит и не беспокоит. Несмотря на всю свою ангельскую скромность, он понимал, что перемены уже заметны. Недаром из десятков ангелов Рафаил назначил ответственным за садовый инвентарь именно его. Видимо, это был способ показать Цви, что Рафаил видит: Цви на правильном пути.
Ответственному за садовый инвентарь полагалось являться в сарай раньше других ангелов, укладывать грабли на сияющую тачку и отвозить к куче облаков, которую планировалось сгребать в этот день. В сарае были и другие инструменты: молотки, пассатижи и даже один блестящий топор. Но все пользовались только граблями. Больше всего Цви любил тот момент, когда работа заканчивалась, – а вернее, тот момент, который наступал после него. Все прочие ангелы погружались в глубины расслабленного и возвышенного покоя, какого Цви никогда не дано было испытать. А он, вместо того чтобы погружаться в знакомую черную печаль, бросал все силы на сбор садовых инструментов и возвращение их в сарай. И это помогало, это действовало, как настоящее лекарство. Едва Цви обнаруживал в своем сознании хотя бы проблеск мыслей о своей прежней жизни или тень тоски по ней, он немедленно спешил в сарай и начинал раскладывать и упорядочивать инструменты.
В одну из таких беспокойных ночей Цви обнаружил лестницу. Это была неуловимая лестница. Парадокс со ступеньками. Достаточно короткая, чтобы поместиться в их маленький сарай, и достаточно длинная, чтобы… Честно? Невозможно было описать ее длину в земных терминах. Но если бы Цви заставили, ему пришлось бы признаться, что лестница бесконечная. Он спросил про лестницу у Рафаила, и с ангелическим терпением и в мельчайших подробностях тот начал рассказывать ему историю о сне Иакова, как будто Цви никогда не читал Библию. Когда Рафаил увидел, что история вызывает у Цви большой отклик, он познакомил Цви с ангелом, боровшимся с Иаковом в ту самую ночь, и даже попросил его рассказать Цви историю о лестнице из первых уст. И ангел рассказал. Он сказал Цви, что это был первый и последний раз, когда он, этот ангел, спустился в физический мир, и что самым неприятным для него было то, как люди пахли. Иаков, сказал Цви ангел, был физически очень слабым. По крайней мере, в сравнении с ангелом. Но ангел должен был скрывать это и делать вид, что он безуспешно пытается побороть Иакова. Иаков, со своей стороны, бился и бился, и пот лил с него рекой, и запах этого пота был так силен, что чуть не довел ангела до обморока. Но ангел стойко исполнил свою миссию, а на исходе ночи, вернувшись на небо, первым делом попросил у Бога (который был еще жив) больше не привлекать его к делам, в которых участвуют земные существа. Когда ангел закончил свой рассказ, он как-то непонятно помахал руками в воздухе, как будто говоря, что никакой морали у рассказа не будет. И Рафаил, сидевший и слушавший рассказ вместе с Цви, рассмеялся.
– Это правда, – сказал он Цви. – Мне тоже всегда больше всего мешал запах.
В ту ночь Цви свернулся на облаке и впервые с тех пор, как попал в рай, увидел сон. Когда Цви только оказался здесь, Рафаил объяснил ему, что, когда ангел пялится в пространство, это иногда может превратиться в сон. И что в таком сне никогда нет историй, или образов, или времени – есть только цвет. Но сон Цви в ту ночь был совсем другим. Он сгребал облака, когда внезапно его грабли наткнулись на что-то твердое. Цви порылся в облаке руками и обнаружил металлическую коробку. На коробке были нарисованы печеньки, вроде тех, которые его секретарша подавала ему с кофе. Но когда Цви открыл коробку, в ней обнаружился маленький человек, человечек. И этот человек, ничего не говоря, с яростью набросился на Цви. Он был таким маленьким и слабым, что Цви не мог понять, откуда тот набрался наглости и мужества, чтобы броситься на него. Сначала Цви пытался деликатно защищаться и просто отодвинуть маленького человечка, держа его двумя пальцами за рубашку. Но человечек не сдавался. Он наносил удары, кусался, плевался и ругался. И Цви во сне понял, что маленький человек не остановится, пока не уничтожит его. И что это бой не на жизнь, а на смерть. Цви попробовал раздавить человечка пальцами, смять его, разорвать на кусочки. Все безуспешно. Цви не знал, из чего сделан волосатый крошечный человек, но этот материал был тверже алмаза. А когда Цви проснулся, он обнаружил у себя на лбу каплю росы. Попробовал ее на вкус кончиком языка, и оказалось, что она соленая.
Цви встал. Не медля ни минуты, он отправился в ангар, взял лестницу и стал спускать ее с края облака. У лестницы было бесконечное число ступенек, и с каждой ступенькой вниз Цви пытался представить себе, что его там ждет: запах пота, запах свежей стирки, запах гниющего пня. Может быть, сладкий и горелый запах пирога, который передержали в духовке. Запах хоть чего-нибудь.
Яд Вашем
Между экспозицией, посвященной европейскому еврейству до прихода нацизма, и той, которая посвящена Ночи разбитых витрин, была стеклянная перегородка. У перегородки был простой символический смысл: Европа до этой знаковой погромной ночи и Европа после нее могли показаться наивному зрителю одной и той же Европой, но в реальности это были две разные вселенные.
Юджин, быстро обогнавший на несколько шагов тяжело дышащую женщину-гида, не заметил перегородки. Удар был неожиданным и болезненным. Ручейки крови потекли из ноздрей. Рейчел прошептала, что это выглядит так себе и что стоит вернуться в гостиницу. Но он засунул себе в ноздри по кусочку свернутой салфетки и сказал, что все ничего и он хочет продолжать.
– Если мы не приложим лед, распухнет, – снова попыталась Рейчел. – Пойдем, ты не обязан… – Но осеклась посреди фразы, набрала воздуха и сказала: – Это твой нос. Хочешь продолжать – давай продолжать.
Юджин и Рейчел догнали группу около уголка, посвященного расовым законам. Слушая гида с ее густым южноафриканским акцентом, Юджин пытался про себя закончить фразу, которую начала Рейчел: “Ты не обязан устраивать из всего драму, Юджин. Это так утомляет” или “Ты не обязан делать это ради меня, я люблю тебя и так”, а может, просто “Ты не обязан обкладывать нос льдом, но это реально может помочь”. Что из этого она имела в виду?
Много мыслей промелькнуло в голове у Юджина, когда он решил сделать Рейчел сюрприз и взять два билета в Израиль. Он думал: море. Он думал: пустыня. Он думал: Рейчел снова улыбается. Он думал: занимаемся любовью в гостинице, а в огромном окне солнце медленно садится за иерусалимские стены. И во всем этом океане размышлений не было даже осколка мысли о кровотечении из носа или о Рейчел, которая начинает фразы и не заканчивает, что всегда сводит его с ума. Будь он сейчас в любой другой точке вселенной, он бы, безусловно, пожа