ы глубокие царапины, оставленные животным. Но в записях “скорой” со слов свидетелей значилось, что его папа просто споткнулся. И он хочет знать, не случилось ли еще чего, о чем мы не рассказали. Мы не впустили его в квартиру, но, когда мы разговаривали на лестничной площадке, Эрез залаял, и этот мужчина стал задавать вопросы о собаке и попросил на нее посмотреть. Мы не разрешили ему войти в квартиру и сказали, что это новая собака, появилась у нас только неделю назад, гораздо позже, чем упал его папа. Но он настаивал на том, чтобы все-таки посмотреть на собаку. А мы настаивали на том, чтобы не впускать его в квартиру. И он пригрозил вернуться с полицией. В тот же вечер мы собрали вещи и на несколько дней переехали к родителям Ракефет в мошав. Я немного побегал по риелторам и нашел нам квартиру на Флорентине. Она была маленькой и шумной, но у хозяев не было проблем с собакой. Тем временем мы с Ракефет снова начали трахаться. Она все еще была со мной холодновата, но весь этот бардак с сыном русского соседа помог нам опять сблизиться. И тут у Эреза вернулась сыпь.
С нашим старым ветеринаром мы поговорить не могли, поскольку выяснилось, что он был майором запаса и погиб в какой-то операции возмездия в Сирии. А Ракефет не соглашалась пойти к новому ветеринару, поскольку боялась, что тот захочет усыпить Эреза. Так что вместо верблюжатины мы попытались давать ему рыбу. Но он даже прикоснуться к ней не желал. И после того, как он ничего не ел два дня, Ракефет сказала, что надо найти другое мясо или он просто умрет. Мы наполнили пластиковую миску молоком, и Ракефет насыпала в нее толченые таблетки снотворного, которые ее мама дала ей давным-давно, когда мы летали на медовый месяц в Нью-Йорк. Мы поставили миску в саду и вернулись на балкон наблюдать. Несколько котов приблизились к миске и понюхали молоко, но, кроме одного кота, коричневого и худого, ни один к миске не притронулся. Ракефет сказала, что я должен спуститься и понаблюдать за коричневым котом, чтобы он никуда не пропал. Но он никуда не пропал. Он лег около миски с молоком и не двигался. Я спустился. Когда я подошел к коту, он посмотрел на меня самыми человеческими глазами на свете, и взгляд у него был печальным, но смиренным. Как будто он уже в точности понимал, что произойдет, и принимал это, поскольку давно сообразил, что мир – говно. Когда он окончательно заснул, я взял его на руки, но не пошел с ним наверх к Ракефет и Эрезу. Я чувствовал, как кот дышит у меня на руках, и просто не мог. Я сел на ступеньки и заплакал. Через несколько минут я почувствовал руку у себя на плече. Ракефет – я даже не слышал, как она пришла.
– Оставь, – сказала она. – Оставь его и поднимайся домой. Найдем что-нибудь другое.
Мы попытались давать Эрезу голубятину. На бульваре Вашингтон в метре от нашего дома вечно толпились толстые голуби, которых постоянно кормили местные старики. Мы поискали в интернете способы охоты на голубей. Нашлось много, но все были реально сложными. В конце концов я купил в солдатском магазине на старой автобусной станции крутую рогатку, которая стреляет металлическими шариками. Мне потребовалось время, чтобы научиться с ней обращаться, но за неделю я стал настоящим снайпером.
Когда Эрез съел одного голубя и все прошло прекрасно, мы с Ракефет уговорили две бутылки вина и радостно так потрахались, как давно не трахались. Нам было хорошо вместе, очень хорошо. Мы чувствовали, что честно заслужили это “хорошо”. Ракефет сказала, что легче всего охотиться на голубей в совсем ранние утренние часы, когда на улице нет людей, – так мы избежим лишних вопросов. С тех пор два раза в неделю я ставлю будильник на полпятого. Выхожу, когда вся улица еще спит. Разбрасываю крошки и прячусь в кустах. Я подсел на эти утренние часы. На нежную прохладу: проснуться проснешься, но не замерзнешь. Я лежу в кустах, надев наушники, и слушаю музыку с телефона. Это мое личное время. Я совершенно один. Только я, мои мысли, много музыки и время от времени – какой-нибудь голубь у меня на мушке. Сначала я подбивал двух-трех за прогулку, но теперь подбиваю больше. Очень классно возвращаться домой с добычей к своей женщине, точно какой-нибудь первобытный человек. Ракефет нашла потрясающий рецепт в интернете, что-то французское, и с тех пор готовит нам голубей в вине и фарширует их самым вкусным рисом в мире. А Эрез в восторге от того, что мы едим одну и ту же еду. Иногда шутки ради я сижу вместе с ним на полу в кухне, когда Ракефет готовит нам голубятину.
– Вставай уже! – всегда смеется она. – Вставай, чтобы я случайно не подумала, будто вышла замуж за собаку.
Но я не отвечаю – я сижу на полу, и продолжаю выть, и прекращаю, только когда взволнованный Эрез приближается ко мне и лижет мне лицо, преисполненный любви.
Грибок
Худой человек упал на пол в кафе. Он даже представить себе не мог, что боль в животе бывает такой сильной. Приступы неудержимых судорог сотрясали его тело. “Вот что люди чувствуют, когда вот-вот умрут, – подумал он. – Но не может быть, что это конец. Я слишком молод. И слишком стыдно умереть вот так: в шортах и кроксах на полу кафе, которое когда-то было крутым, но уже много лет просто пытается как-то выжить”. Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но в легких не хватило воздуха. Этот рассказ не о нем.
Официантку, которая подошла к худому человеку, звали Галя. Она никогда не думала, что будет официанткой. Она всегда мечтала работать с маленькими детьми. Но работа с детьми не приносит денег. А работа официанткой приносит. Не бог весть сколько, но достаточно, чтобы платить за квартиру. И еще немножко. В этом году Галя начала учиться на кафедре специальной педагогики в Бейт-Барель и в дни учебы работала в вечернюю смену. По вечерам в кафе не заходила ни одна собака, и Галя зарабатывала меньше половины того, что выходило по утрам, но учеба была ей важна.
– Ты в порядке? – спросила она человека на полу. Она знала, что он не в порядке, но все равно спросила. Этот рассказ и не о ней тоже.
– Я умираю, – сказал ей этот человек. – Я умираю. Вызовите “скорую”!
– Не имеет смысла, – небрежно заметил кто-то смуглый и волосатый, сидевший у барной стойки и читавший The Marker[12]. – Пока приедут, пройдет час. Из-за забастовки они сегодня работают в субботнем режиме. – Сказав это, он встал и взвалил худого себе на спину. – Я отвезу его в приемный покой, – сказал он. – Моя машина тут совсем рядом.
Он сделал это, потому что был хорошим человеком и хотел, чтобы официантка это заметила. Он только что развелся, и флегматичность официантки чем-то завораживала его. Он был старше ее как минимум на десять лет, но все равно мог представить себе, что они будут вместе. Этот рассказ и не о нем тоже.
Все дороги до больницы “Ихилов” были забиты пробками. Худой, лежавший на заднем сиденье автомобиля, еле слышно стонал и обслюнявил волосатому обивку новой спортивной “альфа-ромео”. Когда волосатый развелся, друзья сказали ему, что он обязан сменить свой семейный “мицубиси” на что-нибудь другое, на машину неженатого человека. Девушки многое узнают о тебе по машине, которую ты водишь. “Мицубиси” говорит: побитый жизнью разведенный мужик ищет клафтэ[13], которая унаследует место предыдущей сучки. “Альфа-ромео”, напротив, говорит скорее: “Классный мужик, молод душой, ищет приключений”. В конце концов, даже этот худой, который сейчас извивался на заднем сиденье, был приключением. “Я сейчас вроде «скорой», – думал волосатый. – У меня нет мигалки, но я могу сигналить другим машинам, чтобы дали мне дорогу. Я могу проезжать на красный, как в кино”. И когда он подумал об этом и выжал газ почти в пол, ему в бок въехал белый грузовик марки “рено”. Водитель “рено” был религиозным евреем. Водитель “рено” не был пристегнут. Столкновение убило его на месте. Этот рассказ и не о нем тоже.
Кто был виноват в столкновении? Волосатый, который гнал машину и проигнорировал знак остановки? Водитель грузовика, который не пристегнулся и тоже превысил допустимую скорость? В этой аварии виноват только один человек. Зачем я выдумал всех этих людей? Зачем я убил человека в кипе, который не сделал мне ничего дурного? Зачем я причинил боль худому человеку, которого вообще не существует? Зачем разрушил семейную ячейку смуглого волосатого мужчины? Тот факт, что ты кого-то выдумал, абсолютно не снимает с тебя ответственности за него. И, в отличие от реальной жизни, где можно пожать плечами и указать пальцем на небо, здесь у тебя нет оправданий: ты и есть небо. Если твой герой терпит неудачу, то только потому, что ты заставил его потерпеть неудачу. Если с ним происходит дурное, то только потому, что ты пожелал ему дурного. Ты пожелал ему искупаться в крови.
Моя жена входит в комнату и спрашивает:
– Ты пишешь?
Она хочет что-то спросить. Что-то другое. Я вижу по ее лицу. Но в то же время она не хочет мне мешать. Не хочет, но уже мешает. Я говорю ей, что да, но это неважно. Говорю, что рассказ у меня не вытанцовывается. Что это вообще не рассказ. Это зуд. Грибок под ногтем. Она кивает, словно понимает, о чем я говорю. Она не понимает. Это не значит, что она меня не любит. Можно любить, не понимая.
“Бамба”
Первую девушку, с которой я целовался в губы, звали Веред, как цветок[14]. Это был долгий поцелуй, и, если бы что-нибудь зависело от меня, он бы длился вечность. Или хотя бы до тех пор, пока мы не состаримся, не завянем и не умрем. Но Веред прервала его гораздо раньше. Мы немного помолчали, и я сказал ей:
– Спасибо.
И она ответила мне:
– Ты долбанутый на всю голову, ты в курсе? – И после недолгого молчания добавила: – Это “спасибо” – такой отстой! Типа, мы сейчас поцеловались, оба. Не то чтобы я твоя тетка, которая принесла тебе подарок на праздник.
Я сказал ей:
– Не сердись. Это всего лишь “спасибо”.