На следующий день после того, как я покурил с Акировой, работу в школе я заканчиваю рано: мама Равива приходит забрать его уже в четверть пятого, потому что у них очередь к какому-то профессору. За полминуты, пока она одевает своего истекающего соплями сына в толстовку и навешивает на него рюкзак, она успевает сказать “профессор” пять раз. И, кстати, ни разу не говорит, профессор чего. Может, насморка.
Я сажусь на велосипед и приезжаю к морю раньше обычного. Шлепаюсь на скамейку и тяну время до заката, разглядывая прохожих. Движение слабенькое. Всякие туристы в тишотках или спортивных костюмах приходят в экстаз от того, что февраль не ледяной. Всякие израильтяне треплются по мобильнику или куда-то спешат, даже не замечая, что рядом море. Когда первый луч солнца проводит черту по волнам, я еще не поджигаю. Хоть меня и бешено тянет, я жду еще минуты три-четыре, не знаю даже почему.
Потом я курю и смотрю на море. Пытаюсь впитать этот момент, эту красоту. И, как всегда, не получается. Мысли мечутся в голове туда-сюда. Я воображаю Равива у профессора. Может, у него что-нибудь смертельное, у бедного мальчика. Все дети в школе над ним издеваются – и я тоже. Зову его “насморк”, передразниваю то, как он утирает нос рукавом. Я обещаю себе прекратить, и мои мысли вновь возвращаются к ней, к Акировой. Я вроде как надеялся, что она придет и сегодня. Вообще-то достаточно странно, что совершенно незнакомая женщина просит тебя покурить вместе, вот так, посреди набережной. Каковы шансы, что это произойдет два дня подряд? Я докуриваю и сижу, пока солнце полностью не тонет в море. Нехорошо называть ее Акировой – ну и что, что она там живет, это стигматизация. Это как называть араба арабом или русскую русской. Хотя, если вдуматься, я именно так и делаю. Теперь мне холодно: днем было жарко, и я не принес худи.
Я уже встаю и делаю шаг к велосипеду, но тут вижу, как она приближается. “Она меня еще не увидела”, – думаю я. Поворачиваюсь к ней спиной и шарю по карманам. Обычно я заранее сворачиваю только одну самокрутку, однако сегодня у меня два, потому что вторую я пообещал Юрию, русскому из охранной компании, который дежурит на воротах школы. Но он не вышел на смену, так что папиросина лежит у меня в пачке. Я вытаскиваю ее и поджигаю – обычненько так, как будто не укурен первым косяком уже в дупло. Стоя к ней спиной, делаю две быстрые затяжки и тогда поворачиваюсь. Она уже совсем близко – может, в двадцати шагах от меня, – но не врубается, что я здесь, с кем-то говорит по мобильнику. Это неприятный разговор, сразу ясно. У меня было достаточно таких разговоров, я умею их опознавать. Она заканчивает разговор ровно в тот момент, когда проходит мимо меня. Кажется, она плачет. Я иду за ней. Быстро, но не бегом. Не хочу выдать, что напрягаюсь. Догоняю ее и говорю:
– Простите… – но с американским таким акцентом, как у старых американских евреев, которые всегда говорят “простите”, а когда останавливаешься выяснить, в чем дело, продолжают на английском.
Она поднимает на меня взгляд. Она не узнает меня.
– У вас выпало, – говорю я и протягиваю ей самокрутку.
Теперь у нее все складывается. Она улыбается и берет косяк. Сейчас, когда она передо мной и я вижу ее глаза, мне совершенно ясно, что она плакала.
– Вау, – говорит мне она, – вы реально вовремя. Как ангел.
– Почему “как”? – говорю ей я. – Я и есть ангел. Господь поставил меня на повороте набережной.
– Ангел курева, – улыбается она и выдувает изо рта маленькое облачко дыма.
– Я ангел, который исполняет желания, – говорю я. – За пять минут до вас здесь проходила девочка, которая хотела мороженое, а перед ней – какой-то слепой, который хотел видеть. Что же мне делать, если в вашем случае я попал на серьезного укурка?
Мне удается ее рассмешить. То есть нам с травой удается ее рассмешить. Она радуется, Акирова, и я радуюсь вместе с ней. Какой-то миг я чувствую, что приношу пользу человечеству.
Когда мы докуриваем, она говорит спасибо и спрашивает, в какую сторону я иду. И я замечаю, что, пока мы курили, я шел рядом с ней и удалялся от велосипеда. На секунду мне хочется соврать, но я решаю признаться. Я говорю, что мой велосипед привязан там, где мы встретились, и что каким-то образом, пока мы разговаривали и курили, я не обращал внимания, куда иду.
– Вы каждый день здесь? – спрашивает она.
Я киваю:
– А вы?
– У меня нет выбора. – Она пожимает плечами и машет рукой куда-то на юг, где Бейт-Гибор: – Я тут работаю.
Я говорю ей, что прихожу на набережную сразу после работы, выдуть первый косяк на закате.
– Одна девушка как-то сказала мне, что вид заходящего солнца раскрывает сердце, а мое сердце закрыто уже очень давно. Каждый день прихожу, пытаюсь его открыть.
– Но сегодня вы опоздали, – говорит Акирова и бросает взгляд на часы в своем мобильнике.
– Сегодня опоздал, – киваю я.
– Повезло мне, иначе бы мы не встретились. А если я приду сюда завтра на закате, вы согласитесь снова меня угостить? – спрашивает она.
Я останавливаюсь на секунду и внимательно смотрю на нее. Может, тут что-то есть. Может, она пытается меня склеить. Но я вижу, что нет. Это про косяк, и все. Даже когда я ее сегодня остановил, она узнала меня только по косяку.
– Конечно, – говорю я ей, – договорились. Честно? Круче курить с кем-нибудь симпатичным, чем одному.
Уже пять дней мы с Акировой курим на закате. Пять дней, а я не знаю о ней практически ничего. Я знаю, что она вегетарианка, но иногда ест суши. Что она хорошо говорит и на английском, и на французском, потому что какая-то доставучая французская туристка напала на нас, а Акирова свободно объяснила ей, как добраться до порта. Еще я знаю, что она замужем, хоть у нее и нет кольца. Потому что она сказала мне в одну из наших первых встреч, что муж не разрешает ей дуть: это незаконно и гробит краткосрочную память.
– А вы ему что? – спросил я. Может, удастся вытащить из нее какую-нибудь гадость про мужа.
– У меня нет проблем с тем, что это незаконно, – пожала плечами она, – и с тем, что это гробит краткосрочную память. Сказать правду? Не то чтобы мои недавние воспоминания так хороши, что их стоит хранить.
Ну что ж, почти жалоба. В любом случае, нетрудно было понять: что-то на нее давит. То, о чем она не говорит, даже когда обдолбана. А для меня это признак сильного человека. Сильного и не привыкшего ныть. Как и то, что случилось с этим фашистом, с этим вчерашним полицейским.
Честно говоря, впервые вышло так, что ко мне подошел полицейский, когда я курил. А этот был еще и пипец какой страшный: низенький, но мускулистый такой, шея толщиной в электрический столб, сам в клетчатой рубашке с обрезанными рукавами, облепившей грудь. Он сунул мне в морду полицейское удостоверение и нагло так спросил, нельзя ли поинтересоваться, что это такое я курю. Акирова не моргнув глазом вынула косяк у меня изо рта, затянулась и, выдыхая дым прямо ему в глаза, сказала:
– “Мальборо лайт”, – а потом бросила пятку через ограду набережной на песок внизу, вынула из кармана “Мальборо лайт”, зажгла себе сигарету и протянула пачку полицейскому: – Хочешь?
– Ты чё себе думаешь?! – заорал полицейский и оттолкнул ее руку. – Что я дебил?
– Я предпочитаю не отвечать, – сладко улыбнулась она, – потому что я соблюдаю закон, а оскорбление сотрудника правоохранительных органов – это нарушение закона.
– Паспорт! – заорал полицейский. – А ну дай сюда паспорт немедленно!
Акирова вытащила из кошелька копию водительских прав и подала полицейскому вместе с визитной карточкой.
– Сохрани, – сказала она. – Я адвокат, а ты, судя по морде, рано или поздно наваляешь какому-нибудь гастарбайтеру, и тебе понадобится юридическая консультация.
– Знаю вашу фирму, – сказал полицейский и уронил визитку на тротуар. – Вы готовы защищать самый поганый мусор, если у него достаточно денег.
– Все верно, – сказала Акирова и кивнула на валяющуюся карточку: – Но время от времени мы готовы защищать мусор даже бесплатно.
Полицейский не ответил. Он подошел к ограде и глянул вниз, на песок пополам с грязью. По его лицу было видно, что он размышляет, стоит ли спуститься и поискать наш окурок среди десятков сигаретных бычков, валяющихся на берегу.
– Не сдавайся, – посоветовала ему Акирова. – Если хорошенько постараешься, найдешь максимум за час. А потом, если отнесешь в лабораторию, там, возможно, сумеют выделить мои отпечатки пальцев. И тогда ты сможешь прийти к своему начальнику и сказать, что хочешь открыть дело по поводу найденного бычка. Может, это и не то же самое, что раскрыть двойное убийство, но, послушай…
Полицейский бросил ей:
– Сучка!
И Акирова немедленно продолжила:
– С другой стороны, полицейский, обзывающий юристку, – это уже немного более серьезный кейс. – И подмигнула мне.
– Давай вали отсюда, – отрезал он.
Я уже сделал шаг к велосипеду, но Акирова придержала меня за руку, и я остановился.
– Это ты вали, Попай[21], – сказала она ему, – пока я не решила записать твои данные и пойти в соответствующий отдел.
Полицейский смотрел на нас грозно, и инстинкт велел мне смываться, но рука Акировой держала меня крепко и велела стоять на месте. Ее ладонь была влажной, и поэтому я догадался, что Акирова напряжена. Только поэтому. Полицейский процедил что-то сквозь зубы и убрался. Когда он отошел подальше, Акирова наклонилась и подняла карточку.
– Дебил! – пробормотала она. – Из-за него добро извели зря.
А потом опытным движением оторвала от карточки полосу для фильтра.
– У тебя хватит еще на один? – спросила она, и я почти сказал: “Нет, но я живу рядом, можно заскочить ко мне”. Однако что-то не дало мне соврать, и мы скрутили еще один косяк на скамейке посреди набережной. Треть ее визитки стала фильтром, а еще две трети, на которых было написано “Айрис Кайзман, адвокат”, остались у меня в кармане.