Вечер пятницы я провожу у мамы. Хаги, мой старший брат, тоже приходит со своей дочкой Наами. Стоит им войти в квартиру, чувствуется, что они наполовину поссорились. С моим братом поссориться несложно. Он из тех, кто всегда уверен, будто все знает. Он такой, сколько я себя помню. И бешеные бабки, которые он заработал в хайтеке, только усугубили ситуацию. Даже пипец, который случился с ним, когда два года назад Синди, мама Наами, умерла от рака, его не смягчил. Наами уже семнадцать. Красивая, высокая такая, как ее светлой памяти мама. И пусть у нее стоят брекеты, она ни капли не похожа на маленькую девочку. За едой она с восторгом рассказывает нам о какой-то карликовой медузе, которая живет вечно. Эта медуза взрослеет, спаривается, а потом снова становится крошкой – и так без конца.
– Она никогда не умрет, – рассказывает Наами и от сочетания восторга и железок на зубах немножко оплевывает Хаги и меня. – Вы только подумайте! Если мы сумеем достаточно глубоко изучить ее генетическую структуру, может, и мы будем жить вечно!
– Честно говоря, – улыбаюсь ей я, – для меня даже шестьдесят-семьдесят лет многовато.
Мой брат заявляет, что Наами через год хочет полететь в Стэнфорд получать там степень по биологии, а моя мама тут же говорит ей:
– Прекрасно, у тебя все получится.
– Что прекрасно?! – возмущается Хаги. – Я сказал ей, что сначала армия, как у всех. А когда уйдет на дембель, я оплачу ей любую учебу, какую она захочет.
– Нифига, – упрямится Наами. – Мне там нечего ловить.
– Что значит “мне там нечего ловить”? – заводится Хаги. – Это армейская служба, это не отделение “Зары”. Туда никто не идет по выбору или потому, что ему это подходит. Ты думаешь, мне есть чего ловить в налоговой? Но я все равно плачу налоги каждый месяц. Нет?
Хаги бросает взгляд на меня. Он надеется, что я вмешаюсь и его поддержу. Не потому что он всегда был таким уж хорошим братом, которому я чем-то обязан. Он не был. А просто потому, что он прав.
– Ничего страшного, если ты не пойдешь в армию, – говорю я Наами. – Мир выиграет больше, если ты будешь изучать медуз, чем если ты будешь готовить кофе какому-нибудь похотливому майору.
– Ну конечно, слушайся своего дядю, – презрительно цедит Хаги. – Он многого достиг в жизни.
После ужина Хаги с Наами уходят, а мама приносит мне еще кусок пирога и спрашивает, все ли у меня хорошо и встречаюсь ли я с кем-нибудь. И я говорю ей, что все хорошо, в школе мною вполне довольны и я сейчас встречаюсь с адвокаткой. Я почти никогда не вру маме. Она – единственный человек, который должен принимать меня таким, какой я есть, поэтому врать незачем. Но эта ложь не ради нее – она ради меня. Ради тех нескольких минут, когда я представляю себе, что у меня есть другая, полноценная жизнь. Жизнь, в которой я нежусь ночью в постели не с какой-нибудь “разведенной женщиной в поиске необязательных встреч”, которую я откопал на сайте знакомств. В дверях мама снова говорит мне:
– Ты же знаешь, Хаги ничего плохого не имеет в виду.
А потом обнимает меня и сует мне в карман джинсов несколько купюр. Каждый раз, когда Хаги разевает на меня рот, она дает мне тысячу. Мне уже начинает казаться, что я этим зарабатываю.
Выйдя от мамы, я сажусь в такси до магазинчика у моего дома и покупаю там бутылку дешевого виски, про который эфиоп с выбеленными волосами, работающий на кассе, клянется, что его привозят из Шотландии, хотя этикетка написана по-русски. Дома я уговариваю полбутылки. Потом приходит загорелая сорокашестилетняя женщина из “Джей-дейт”. Прежде чем мы трахаемся, она говорит, что ей важно быть честной и сказать, что у нее рак и что он, может быть, смертельный. Потом она переводит дух и говорит:
– Все. Выговорилась. Если тебе это мешает, мы ничего не обязаны делать.
– Какое “мешает”? – говорю я.
Кончая, она вопит так громко, что сосед со второго этажа спускается и стучит нам в дверь. Потом мы вместе курим сигарету и она уезжает на такси домой.
По нормасу, воскресенье – самый ненавистный мне день. Не всегда, а только с тех пор, как я начал работать. Перед школой были пять лет, когда я ничего не делал, и тогда я ненавидел все дни одинаково. Честно говоря, я и различать-то их особо не умел: вставал в полдень, смотрел на часы и спрашивал себя, осталась ли у меня еще заначка или деньги и помню ли я, куда сунул мобильник и ключи. Вопрос “какой сегодня день” почти не возникал, и, кроме пятницы, когда я ходил к маме, все дни были как одно липкое месиво: поспать, встать, поесть, посрать, телевизор. Изредка секс. Работа все упорядочила. Разделила дни. Внезапно появился понедельник с кружком игры на дарбуке и красивой училкой, у которой в языке пирсинг, и среда с тефтельками в сладком томатном соусе, который дети ненавидели, но который всегда напоминал мне, какую еду готовила бабушка Геула. И четверг с футболом во дворе, когда дети смотрели на меня, как будто я Роналду, а не просто усталый взрослый, у которого чуть больше мозгов, чем у семилеток. И было вонючее воскресенье с полунацистской линейкой Маора, владельца школы, который всегда находил злое слово для каждого воспитателя, а потом исчезал из нашей жизни еще на неделю. И это после спокойной субботы всегда меня высаживало. Только на этот раз, впервые с тех пор, как я начал работать, я прям ждал воскресенья: заката, набережной, косяка с Акировой. И не из-за похоти, не потому что я предвкушал, как что-нибудь ей наболтаю и она зайдет ко мне. Я просто пипец соскучился. Соскучился по женщине, которую совершенно не знал. И это было трогательно и в то же время убийственно, потому что моя тоска была доказательством того, насколько пуста моя жизнь. Но в воскресенье Акирова не пришла. Я ждал ее до темноты. Даже сильно после наступления темноты. И в понедельник не пришла. И во вторник. Куря косяк в одиночестве, я напоминал себе, что она просто женщина, которая пошмалила со мной несколько раз на набережной. Она не моя невеста, я не жертвовал ей почку. Не помогало.
В среду, когда дети добивают остывающие тефтельки, до меня доходит, что Равива нет. Я никогда их не пересчитываю, хоть Маор и говорит, что мы должны делать это каждый час. Но если кого-то нет, я обычно замечаю, и когда я спрашиваю Юрия, он говорит, что видел, как несколько детей ушли за спортзал. Им запрещено выходить из класса без разрешения, и, пока я добираюсь до зала, я уже думаю о том, как накажу Равива, и успеваю пожалеть его и отменить наказание. За спортзалом, в яме с песком для прыжков в длину, я вижу плачущего Равива, а неподалеку Лиама, самого мерзкого мальчика в моей группе, лежащего ничком в песке. И какого-то крепкого рыжего мальчика, которого я знаю только в лицо. Рыжий мальчик сидит на Лиаме и мутузит его по спине. По-детски так мутузит – много гнева и мало техники. Даже не зная, что там у них произошло, я всем сердцем с рыжим. Достаточно минуту послушать, как Лиам разговаривает со своим отцом, когда тот приходит его забрать, чтобы захотеть отмутузить Лиама. Лиам не разговаривает – он командует. И даже это он делает самым поганым образом: в каждой второй фразе грозится, что пожалуется маме, учительнице, директрисе. Рыжий продолжает его бить, а я знаю, что первым делом сейчас обязан броситься их разнимать. То, что они смылись из класса, – это мой факап, а вдобавок еще и драка – все это точно насоздает мне проблем, особенно если учесть, что мама Лиама в родительском комитете. Но когда я вижу, как рыжий мочит Лиама, некий голос говорит мне подождать чуть-чуть, пока с очередным ударом до Лиама не допрет. Эта неделя не была удачной. Совсем не была. Я только и делал, что постыдно ждал Акирову. И не попытался привести домой ни единой девушки. Так что эти удары – без сомнения, лучший момент моей никчемной недели, и еще несколько секунд наслаждения ничего ни для кого не изменят. Пока я об этом думаю, рыжий поднимается и, как раз когда я прихожу к выводу, что вся история закончилась сама собой, делает шаг назад и пинает Лиама в голову. Я бросаюсь к рыжему, и тут до меня доходит, что Равив меня заметил. Он видел меня все это время. Видел, как я смотрел и ничего не делал. Последние шаги я пробегаю со всех ног – и от напряжения, и чтобы запутать Равива. Пусть он думает, что, возможно, ошибся. Что не может быть, чтобы я и смотрел со стороны, не вмешиваясь, и вот так побежал. Подбежав, я отталкиваю рыжего – легонько, но достаточно сильно, чтобы он отодвинулся от Лиама, – и кричу ему:
– Ты что делаешь? Ты с ума сошел?!
А потом наклоняюсь к Лиаму и между тем краем глаза смотрю, как Равив продолжает глядеть на меня. У Лиама идет кровь из верхней губы, и он, кажется, потерял сознание. Рыжий стоит столбом возле него и воет. Говорит, что Лиам сжульничал в “Треш-монстриков”, а когда он, рыжий, попросил у Лиама карты обратно, Лиам сказал ему, что у него глаза цвета какашек и что его папа – безработный. От того, как рыжий это произносит, я понимаю, что он даже не знает, что значит “безработный”. Я пытаюсь заговорить с Лиамом и осторожно его трясу, но он не реагирует, и это меня реально высаживает. Я говорю испуганному рыжему, чтоб не двигался, и бегу к фонтанчику за водой, смочить Лиаму лицо, а когда возвращаюсь, еще издали слышу, как Лиам орет:
– В школе тебе конец, говнюк! Моя мама об этом позаботится.
Лиам так и сидит на земле и держится за лицо, а рыжий стоит рядом, дрожит и по-настоящему ревет. Внезапно возникает Юрий. Я оставил детей одних в классе, и кто-то из них нашел в моей поясной сумке зажигалку и поджег в коридоре плакат с фотографией Бен-Гуриона. Юрий рассказывает, как тушил плакат, – выходит так, будто он спас младенца из горящего дома. Я смачиваю Лиаму лицо водой. Он теперь выглядит неплохо – крови из губы уже поменьше. Рыжий все плачет, но это меня не интересует. Меня интересует только этот сопливый Равив, который не сводит с меня взгляда, даже когда мы возвращаемся в класс. Я звоню папе Лиама, который работает оценщиком недвижимости и большую часть времени проводит дома, и через пять минут он появляется. Лиам орет на него, что он шел слишком медленно и что он, Лиам, пожалуется маме, а потом рассказывает про рыжего. Врет напропалую, говорит, что рыжий ударил его по голове камнем, но я не вмешиваюсь. Пока он не открывает рот насчет меня, я лучше помолчу. Потом появляется мама близняшек со сросшимися бровями. У нее аргентинский акцент. Она сделала своих дочек через ЭКО, и, судя по их внешности, они от семени питекантропа. В конце концов мы с Равивом остаемся одни. Я даю ему поиграть в моем айфоне, хотя обычно никогда ничего подобного не разрешаю. И пока он уничтожает целые народы в игрушке, которую я скачал несколько дней назад, я пытаюсь поговорить с ним о том, что случилось.