– Нехорошо, что вы с Лиамом сбежали из класса без разрешения, – говорю я ему – мягко, как хорошая мама, чтобы он не подумал, будто я настроен против него, но в то же время понял, что у меня на него кое-что есть. – Я не скажу твоей маме, – говорю ему я. – Но я хочу, чтобы ты мне пообещал больше так не делать.
А он, не поднимая головы от игрушки, говорит:
– Я тебя видел.
– В смысле что ты видел? – спрашиваю я, как будто вообще не понимаю, о чем он.
– Я тебя видел, – повторяет он. – Когда Гаври бил Лиама, ты улыбался.
– Ничего подобного, – говорю я. – Я не улыбался, я бежал. Я бежал со всех ног, чтобы их разнять.
Но Равив уже не со мной, он в игре. Стреляет лазером по всему, что движется. Когда приходит его мама, я не пилю ее, как обычно, за то, что пришла после пяти. Я только говорю ей:
– Какой у вас прекрасный мальчик. Лапочка! – прямо рядом с ним, чтобы он слышал.
За те пять минут, что я иду до набережной, у меня уже два неотвеченных звонка и текстовое сообщение от Маора. В сообщении ничего не написано. Сукин сын слишком ленив, ничего писать не стал, но послал мне пустое сообщение, чтобы я увидел и перезвонил. Я размышляю, покурить сначала и потом позвонить ему или наоборот. Довод “за” – косяк смягчит беседу, обернет весь неприятный разговор в пупырчатую пленку и защитный пластик. Довод “против” – с Маором надо быть начеку, отвечать быстро и, может быть, изобрести ложь-другую прямо на ходу. Я выбираю вторую опцию и звоню всухую. Маор орет по телефону. Говорит, что мама Лиама позвонила и поклялась накрутить других родителей и позаботиться о том, чтоб они послали его школу к чертовой матери. За последний год она собрала на него немало грязи и пообещала вытащить на свет всё. Включая обеды, которые иногда подаются замороженными. Маор говорит, что, если ей это удастся, ему будет нанесен урон в двести тысяч шекелей, и все из-за меня. Ее ребенок завтра не придет, у него сотрясение мозга, и Маор хочет, чтобы утром, до работы, я заехал к ней с подарком – угощением или маленькой игрушкой – и отлизал у мамы, чтоб она отцепилась от него. Разговор с Маором – та еще пытка. Он все повторяет по десять раз, и я жалею, что не покурил заранее. Прежде чем дать отбой, он снова мне угрожает. Говорит, что, если по моей вине ему со следующего года отзовут лицензию на школу, он подаст на меня в суд. А я говорю, чтоб он успокоился. Что завтра я приду и подлижусь к маме как следует. Когда разговор заканчивается, уже нет никакого заката. Я сижу совершенно трезвый и пялюсь в сумрак. Когда солнце заходит, вокруг не остается ничего, кроме уродливых туристов и мерзкой музыки из пляжных ресторанов. А завтра придется поставить будильник и рано встать, чтобы успеть купить подарок ребенку, которого я ненавижу больше всего на свете. Эта неделя началась очень плохо и делается только хуже.
– Я думала, ты уходишь после заката, – слышу я ее и даже чувствую (или мне чудится) ее дыхание на моей шее.
– Закат, восход… Я жду тебя с воскресенья! – улыбаюсь я и тут же на себя злюсь, что вместо чего-нибудь позитивного умудрился одной фразой выставить себя и прилипалой, и тряпкой.
– Прости, – говорит Акирова и садится рядом. – У меня всю неделю был страшный бардак на работе. Не только на работе – в жизни.
Я хочу спросить, что случилось, но допираю, что она не захочет об этом говорить, а ее уклончивость привнесет еще несколько нежелательных грамм напряга в эту встречу. Так что я не докапываюсь, а достаю самокрутку. После одного “пфф” я передаю ей, и она присасывается, как наркоманка.
– Я уже пять дней думаю об этом, – улыбается она и возвращает самокрутку мне.
Я не беру.
– Кури, – говорю я, – накуривайся вусмерть.
Она секунду колеблется, а потом продолжает курить.
– Тяжелая неделя? – спрашиваю я.
Она кивает и хлюпает носом. То ли насморк, то ли она пытается не плакать, я не понимаю.
– У меня тоже неделька была та еще, – говорю ей я. – Нам вредно так долго не встречаться. Карму дырявит.
– Слушай, – улыбается она, – я хочу попросить тебя об одолжении. – С этими словами она роется в сумке, а я гадаю, что такого она может у меня попросить. – Я хочу тебя нанять, – говорит она и достает из сумки кошелек.
– В каком качестве? – улыбаюсь я. – Личного охранника, бебиситтера для ребенка, авиашефа?
– У меня нет ребенка, – вздыхает она. – Еда меня не очень интересует, и я довольно хорошо сама себя охраняю. Я хочу нанять тебя, чтобы ты продолжал делать ровно то, что делаешь. Чтобы ты приходил на набережную каждый закат, а если я немножко опаздываю, ждал меня. Недолго, максимум час. А потом вместе со мной курил.
Говоря все это, она отсчитывает банкноты, вытащенные из кошелька.
– Вот. – Она протягивает мне ворох сотен. – Здесь две тысячи. Две тысячи на три недели. Что скажешь?
– Что я скажу?.. – повторяю я за ней, чтобы выиграть время. – Я скажу, что прихожу сюда каждый закат так или иначе. Что курить с тобой гораздо круче, чем курить одному. Что ужасно мило, если ты хочешь платить мне за то, что я провожу с тобой какую-то там четверть часа на набережной в те дни, когда у тебя есть время, но получать деньги за разговор с другом…
– Но в том-то и дело, – говорит она. – Мы не друзья, а через три недели я свалю отсюда, и ты меня больше не увидишь. Эти три недели будут самыми тяжелыми в моей жизни. Ежедневный косяк с тобой поможет мне сделать их чуть-чуть полегче.
Она так и не опустила руку с купюрами.
– Если хочешь, – говорю я, – могу покупать для тебя траву по двести-триста шекелей. Ты столько куришь, что этого тебе хватит на месяц.
– Но я не хочу, чтобы ты мне ее покупал, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты со мной курил. И я не хочу держать у себя траву. Я поклялась мужу, что траву больше не покупаю.
– Ты обещала ему, что больше не куришь, – поправляю ее я.
– Я знаю. – Она внезапно начинает плакать. – Но с тобой – это другое. Даже если он узнает, выйдет как будто я встретила тебя на улице и ты как раз курил, так что я тоже закурила. Это не то же самое, что покупать.
Я беру деньги. Я не хочу, чтоб она плакала.
– Ладно, босс, – подмигиваю я ей. – Сделка состоялась. Но две тысячи включают в себя только наркотики. Секс и рок-н-ролл – это сверх.
Теперь она смеется, и смех перемешивается со слезами. Не знаю, что с ней происходит, но все это смахивает на кино. Между нами ничего нет, но все равно я очень хочу ей помочь.
– У меня только одно условие, – добавляю я, запихивая деньги в поясную сумку. – Скажи мне, почему через три недели ты сваливаешь. Ты так это говоришь, как будто не очень рада свалить. И в качестве… твоего подчиненного я имею право знать.
– Я скажу, – говорит она и вытирает лицо рукой. – Обещаю. Но не сегодня.
Будильник у меня в телефоне звонит в одиннадцать. Я чищу зубы, бреюсь и заготавливаю косяк на вечер. Все это с бешеной скоростью. Я еще должен успеть купить чего-нибудь для Лиама и заехать к нему, а уложиться надо в полтора часа. К счастью, он живет в двух шагах от школы. Его мама открывает мне дверь, в розовом спортивном костюме и с кислой мордой.
– Я хотел бы узнать, как дела у Лиама, – говорю я, стараясь сделать вид, будто мне не все равно.
– Жалко, что вы не хотели узнать, как у него дела, вчера, прежде чем его жестоко избили, – говорит она низким голосом, как из канализации. – Я по-прежнему не понимаю, как ребенок может отсутствовать в классе почти час и никто не обращает на это внимания.
Подмывает ответить, что следить за детьми, которые уважают других, гораздо легче, чем за детьми, которые постоянно лгут и убегают. Но я помню вчерашнюю беседу с Маором и вместо этого объясняю покаянным тоном, что ровно в тот же день другой ребенок принес в класс зажигалку и пытался поджечь плакат в коридоре, и из-за того, что я занимался этой экстренной ситуацией, я не сразу обнаружил, что Лиам исчез.
– Я только хотел бы, чтобы вы знали, госпожа Рознер, – говорю я ей, – что я не спал из-за этого всю ночь. Это ужасная ошибка, и я хочу извиниться перед вами.
– Вы должны извиняться не передо мной, – говорит она чуть менее яростно. – Не меня же избили до потери сознания, и не я до сих пор страдаю от боли во всем теле. Вы должны извиняться перед Лиамом.
Она ведет меня к маленькому говнюку, который сидит в постели в спальне своих родителей и смотрит по телевизору японские мультики с роботами, которые играют в футбол против инопланетян. Если не считать легкого отека верхней губы, он, по-моему, совершенно здоров.
– Лиам, – наставительно говорит его мама, – тебя пришли проведать.
– Не сейчас, – говорит Лиам, не отрывая глаз от экрана, – я посреди мультика.
– Он принес тебе подарок, – пытается соблазнить его мама. – Космическое “лего”!
– Ненавижу “лего”! – говорит Лиам.
– Эй, Лиам! – вмешиваюсь я. – Я пришел узнать, как ты себя чувствуешь.
– Я посреди мультика, – говорит он, не отрывая глаз от экрана. – Это “лего” можно вернуть в магазин?
Уже в дверях мама Лиама говорит мне спасибо за визит и добавляет, что завтра придет на встречу с директрисой и с Маором и что не собирается проглатывать это все молча.
– У Лиама трое старших братьев, – говорит она с большим пафосом, – и я как мать никогда не сталкивалась с таким чудовищным случаем: на семилетнего мальчика нападают с камнями и палками – и никто не вмешивается.
Я врубаюсь, что спорить с ней сейчас – последнее дело, и поспешно соглашаюсь. Говорю ей, что, будь я родителем, я бы поступал точно так же.
– У вас замечательный мальчик, госпожа Рознер, – говорю я ей перед уходом. – И, слава богу, он выбрался из этой истории целым и невредимым. Только это и важно.
Прямо с лестничной площадки я отправляю эсэмэску Маору – мол, зашел, мама все еще сердится, но до завтрашней встречи, на мой взгляд, должна успокоиться. Маор не отвечает, и это добрый знак: когда Маор шлет эсэмэски или звонит, это всегда плохо.
День на продленке проходит неплохо, но напряженно. Каждый родитель, забирая ребенка, что-нибудь да говорит: что он волнуется, что так нельзя. Никто не винит меня, больше говорят про нашу продленку в целом и про школу вообще. Мам