а двойняшек сообщает, что в Портленде при таком количестве детей нанимают как минимум двух воспитателей, а папа Нойи, который служит офицером в морской пехоте и за дочерью всегда приходит в мундире, говорит, что все начинается с семейного воспитания. Я со всеми соглашаюсь и пытаюсь выглядеть подавленным. Мне понятно, что завтра на встрече с Маором будет много крика и угроз. Но, насколько я знаю нашу школу, ничего серьезного не произойдет. Рыжего отстранят от занятий на несколько дней, а если его родители слабаки или фраеры, его, может быть, даже вышвырнут. Но я, скорее всего, выживу – если Равив не заговорит.
Мы с Равивом, как обычно, остаемся последними. Я рассказываю ему, что поставил обновление игры, которую он любит, и спрашиваю, хочет ли он поиграть. Он улыбается и тянется за моим айфоном. Прежде чем отдать его Равиву, я говорю, что мне нравится, когда он играет, но это должен быть секрет, потому что, если он расскажет другим детям, они тоже начнут просить, а я не могу давать айфон всем. Равив задумывается на секунду и кивает. Я даю ему айфон, и он приступает. Во время игры я спрашиваю его, хорошо ли он хранит секреты. Он не отвечает. То ли из-за вопроса, то ли погружен в игру, не знаю. Через несколько секунд айфон весело пиликает. Видимо, Равиву удалось перейти на следующий уровень.
– Молодец, – говорю я, – ты реально круто справляешься.
– Почему ты улыбался, когда били Лиама? – спрашивает он, не поднимая головы.
Теперь моя очередь помолчать. Инстинкт требует что-нибудь соврать. Инстинкт всегда требует что-нибудь соврать, но, как и с Акировой, я его игнорирую.
– Я улыбался, потому что я его не люблю, – говорю я в конце концов. – Он часто делает плохое, и я считал, что он давно заслужил наказание, но он всегда выходил чистеньким. И когда я увидел, как Гаври его бьет… Ну, некрасиво так говорить, но я обрадовался.
Равив поднимает голову от игры и таращится на меня. Игра продолжается, и я слышу, как он проигрывает, но, похоже, его это больше не интересует.
– Какое плохое? – спрашивает Равив. – За какое плохое он заслужил наказание?
– За многое, – отвечаю я. – Но в основном меня раздражало, что он цеплялся к слабым.
Не спуская с меня глаз, Равив утирает нос тыльной стороной ладони и говорит:
– Но не только он цеплялся к слабым. – Он не договаривает, но мы оба знаем, что он имеет в виду меня.
– Верно, – говорю я. – И это отвратительно.
– Тогда почему ты тоже так делаешь? – спрашивает он.
Он абсолютно не сердится. Ему просто любопытно.
– Не знаю, – пожимаю плечами я. – Может, потому, что большую часть времени я сам чувствую себя слабым, а когда цепляюсь к кому-нибудь, я чувствую себя сильнее.
Равив кивает. Мне кажется, он понимает меня.
На набережной холодно и дует дикий ветер. Небо совершенно черное, и, похоже, вот-вот начнется гроза. Я кутаюсь в пальто и жду Акирову. Это мой первый день в качестве ее наемного работника. Она опаздывает, но не сильно. На ней вязаная шерстяная шапка. Обычно я не люблю девушек в шапках, они всегда выглядят как Минутки из “Минутки с Дудли[22]” – как будто они слишком стараются или вообще лесбиянки. Но на ней шапка сидит хорошо, подчеркивает ее зеленые глаза. Ветер слишком силен, косяка не разжечь, и я предлагаю ей забежать в какой-нибудь подъезд. Пока мы курим в подъезде заброшенного здания на Ярконе, начинается дождь, и я думаю о своем велосипеде, который мокнет там сейчас на набережной.
– Какой говенный день, – говорю я, и она кивает, как будто у нее тоже что-то мокнет где-то там снаружи.
Я рассказываю ей о том, что сегодня произошло. Всю историю с Лиамом и его мамой. Она спрашивает, люблю ли я свою работу. Я молчу. Мне никогда не задавали этот вопрос.
– Я не знаю, уместно ли слово “люблю”, – отвечаю я в конце концов, – но я, безусловно, предпочитаю ее работе со взрослыми. У ребенка можно откусить кусочек бутерброда. Или пощекотать. Со взрослыми все сложнее.
Она достает из сумки завернутый в бумагу бутерброд.
– Хочешь? – спрашивает она. – Я приготовила утром. Он с тунцом.
Я говорю, что не голоден, и спрашиваю, можно ли вместо этого ее пощекотать. Она улыбается.
– Ты думаешь, что тебя уволят? – спрашивает она и немедленно откусывает от бутерброда.
– Не знаю, – говорю я. – После завтрашнего разговора у Маора я буду знать больше.
– Мне трудно с детьми, – говорит она. – Не то чтобы я их не любила, я просто не знаю, как себя с ними вести. С того дня, как мы познакомились, Одед не переставая говорил о детях, а я просто пыталась тянуть время.
Я спрашиваю, зовут ли ее мужа Одед, и замечаю, что до сих пор она всегда говорила про него “мой муж” и это первый раз, когда она назвала его по имени.
– Потому что теперь я не совсем уверена, что он такой уж мне и муж.
– Что это значит? – спрашиваю я.
– Все сложно, – говорит она и прибавляет: – Как думаешь, дождь надолго?
Я напоминаю ей, что она обещала рассказать мне, почему вот-вот исчезнет. Она кивает и говорит, что сдержит обещание, но не сегодня.
– Я надеюсь, завтра все пройдет нормально и тебя не уволят, – говорит она мне и, прежде чем шагнуть под дождь, целует меня в щеку и желает приятных выходных.
Я остаюсь в одиночестве еще на несколько минут. Стою в подъезде, думаю о Равиве, о завтрашней встрече, о ее муже Одеде, который теперь не такой уж ей и муж, и о ее поцелуе, дружеском таком поцелуе с запахом тунца.
Снаружи льет все сильнее, и, когда мне надоедает ждать, я выхожу под дождь.
Назавтра я просыпаюсь аж в четыре – в дни, когда я не работаю, я не ставлю будильник. Я беру телефон и вижу сообщение от мамы, которая пишет, что сегодня вечером мы будем ужинать вдвоем, потому что мой брат уехал на выходные с какой-то девушкой, с которой познакомился на работе. В конце сообщения она добавляет три восклицательных знака, словно ей шестнадцать лет. Она только и мечтает о том дне, когда мой брат снова женится. Каким-то образом ей удалось убедить себя, что все нападки и вся горечь, которые Хаги выблевывает на нас, – это все от одиночества, а едва он найдет того, кто будет готов его терпеть, он превратится в принца. Под ее эсэмэской есть еще одна, пустая, от Маора. Я звоню, но его мобильник выключен, и я оставляю сообщение.
Мама приготовила еще более сногсшибательный ужин, чем обычно: четыре перемены блюд и слоеный пирог по рецепту из интернета на десерт. Она рада за Хаги, и эта радость передается мне. Я выпиваю много вина, и мы говорим про папу, весело так говорим о том, как по нему скучаем. Мама добавляет, что всегда надеялась дожить до внуков. И что, хотя она уже бабушка, ее мечта – увидеть моего ребенка. Когда она спрашивает, как дела у моей подружки-адвокатки, я отвечаю, что у нее все прекрасно и что Айрис, кстати, любит детей, но, в точности как я, побаивается, что не будет знать, как себя с ними вести.
– Я не тороплюсь, – улыбается мама. – Я уже так давно жду, что подожду еще чуть-чуть.
Всю субботу идет дождь. Я под одеялом. Курю без остановки дерьмовую траву, которую Аври продал мне месяц назад, и смотрю ужастики. На исходе субботы звонит Маор. Говорит, что встреча прошла плохо.
– Ты сказал Рознерше, что какой-то ребенок принес из дома зажигалку и устроил бардак и что из-за этого ты не обратил внимания, как Лиам исчез? – пилит он меня. – Она заговорила об этом на встрече, и директриса пошла к Юрию выяснять. Ребенок сказал, что зажигалка вообще была твоя, и из разговора с Юрием директриса поняла, что пожар затушил он. Короче, получилось, что ты врешь.
Он замолкает на секунду и ждет, что я выскажусь в свою защиту. Я тоже молчу. Мне нечего сказать, и сил у меня тоже нет.
– Рознерша и директриса обе завелись, а кроме того, выяснилось, что дедушка Гаври – того рыжего, который бил Лиама, – важная шишка в министерстве образования, так что Гаври нельзя вышвырнуть вон. А Рознерша явилась на встречу злая как собака и жаждала крови. Короче, я сказал им, что ты вылетаешь, поэтому завтра не приходи. В начале марта позвони мне, и я оставлю тебе в секретариате чек на сумму, которую я тебе должен за февраль. И, чувак, в следующий раз, когда будешь врать, ври с умом. Пока-пока.
Маор бросает трубку, и меня это полностью устраивает. Я все равно не смог бы сказать ничего умного по поводу окончания моей работы. Не то чтобы это увольнение с почетом, когда надо произнести речь, а в конце дарят часы. Завтра, говорю я себе, пойду искать другую работу. Может, барменом: ночное время мне подходит больше, а бесплатный алкоголь ничем не хуже тефтелек в томатном соусе. Обидно, когда тебя увольняют, это не вопрос. Ничего приятного, когда говорят, что ты недостаточно хорош. Но на этой работе в продленке за две восемьсот в месяц я бы так или иначе долго не продержался. Интересно, кто-нибудь из детей будет по мне скучать, когда я не приду в воскресенье?
В три часа ночи Аври присылает мне эсэмэску: “Не спишь?” – как будто я его давалка. По телефону он рассказывает, что его бойфренд сегодня вечером прилетел из Амстердама и привез кой-чего хорошего.
– Свежая-свежая, – взволнованно говорит он мне, – он ее только-только высрал. Подбросить тебе?
В четыре он уже у меня, и я отдаю то, что осталось от двух тысяч Акировой, за восемь грамм. Аври говорит мне, что это называется “Ананасный краш”, потому что эта штука такая забористая, что, если выкуришь достаточно, можешь влюбиться хоть в ананас. После его возбужденного монолога мы выкуриваем косяк, и я ни во что не влюбляюсь, но улетаю мыслями далеко-далеко. Я думаю о Равиве, о поганце Лиаме, о маме Лиама в розовом спортивном костюме, которая наверняка не родила его, а просто высрала, совсем как бойфренд Аври высрал для нас “Ананасный краш”. А потом еще немного думаю о Равиве, но в основном об Акировой и об Одеде, ее муже, который теперь не такой уж ей и муж, и о том, что сейчас она чуть ли не единственный луч света в моей жизни, но и она пообещала исчезнуть. Эта штука такая забористая, что я даже не замечаю, как Аври уходит, и в какой-то момент, уже после того, как мусоровоз заканчивает свое дело на нашей улице, я засыпаю.